Редактор: Евгений Никитин
Комментарий Евгения Никитина:Тексты Игоря Караулова можно условно разделить на два типа. Один — это саркастический комментарий по любому поводу, переходящий в элегию (типичные примеры — «Слепые любят слово «оптика»...», «Проехали город Асбестово...»). Второй — модернистская сольная сюита, исследующая собственный ритм. Здесь слова вырастают одно из другого («Глазки закрывай...» «В северной провинции...» и другие). Именно такие тексты мне кажутся главными у Караулова. Именно в них складывается его художественный мир, в котором всё взаимосвязано, проникнуто весёлым трагизмом и движется к неизбежному апокалипсису. Их нельзя свести ни к проекции политической позиции на тексты, как это сделал Дмитрий Кузьмин, ни к эксцентричной фигуре автора, как предложила Анна Голубкова, к тому же сравнившая Караулова с Дмитрием Быковым.Об этом скажу так: некие общие черты у Юлия Гуголева, Дмитрия Быкова и Игоря Караулова есть — прежде всего это «дионисийское начало» (по Ницше), экстатичность, балагурство, гипербола. А с Виталием Пухановым Игоря роднит парадоксальность — в этой поэзии низкое может предстать как высокое, уродливое — как прекрасное, обыденное — как чудесное, трагическое — как смешное и так далее. Но поэтические языки, интонации, темы, смыслы у всех совершенно разные. Караулов — мистик, в его лирике можно усмотреть герметический принцип «Что вверху, то и внизу». Сквозь очень частное проглядывает общее, в самых посюсторонних, физиологичных стихах угадывается потустороннее. Это сближает их — неожиданно — с философской лирикой Аллы Горбуновой. Если в первом стихотворении подборки Игорь насмешничает над модным словом «оптика» применительно к поэзии, а во втором, рискну предположить, выводит не в лучшем виде литературных критиков, осуществляющих вивисекцию шмелей-поэтов, то уже в третьем он показывает, в чём состоит его собственная «оптика»: «И в глазах эти вечные мушки/ вырастают в парусный флот». Караулов смотрит не на очевидное, а на «мушки в глазах», битые пиксели реальности, «сбои в Матрице». И из них достаёт свою поэзию. Однако зазор в реальности из-за этого увеличивается и, наконец, неотвратимо поглощает мир, отсюда тревожная экспрессия этих текстов. Спасением становится сама поэзия: «Давно уже потоплен наш корабль,/ но он ещё плывёт». * * *
Слепые любят слово «оптика»,
оправы знают и стекло.
На восемь глаз четыре зонтика,
чтоб с неба слёз не натекло.
"Вон там, вон там открылась «Оптика»", —
слепой слепому тычет в глаз.
Не пропустить бы поворотика,
нащупать бы под землю лаз.
«Нет, нам нужна другая оптика,
со старой нам не по пути».
Но нет ни пса у них, ни котика,
чтоб эту оптику найти.
* * *
Клоуны, клоуны в рыжей помаде,
с бежевой сыпью на розовой коже
очень похожи на толстых шмелей в ботаническом саде.
Клоуны, клоуны, как вы устроены,
что у вас спереди, что у вас сзади?
Клоуна мы закрепили ремнями,
сделали секцию, сделали пункцию.
Клоун гудел и кряхтел временами,
но показал нам каждую функцию.
Вы посмотрите, какое брюшкó,
добрый учитель, совсем без защиты.
Что-то тут выпало. Выпало что?
Брошка, булавка вот тут под кишкой?
Надо его поскорее зашить и
выпустить в сад, где крыжовник и хмель,
под потолок, где хрусталь и эмаль.
Может, он даже не шмель.
Может, он всё понимал.
* * *
Таких забавных малюток
не видел я даже в кино.
"Доброго времени суток", —
я говорю им в окно.
У них шоколадные лапки,
хвостик у них запятой.
У них на панцире крапки
и гребень украшен звездой.
Они полетали и сели.
Они не из нашей страны,
но есть одно доброе время,
когда эти крошки видны.
Между собакой и волком,
между работой и сном.
Между колодцем-колоколом
и языком-колуном.
Доброе время суток
для всех, кто лелеет мечту.
Для нищих и проституток
в лиловом и синем порту.
Доброе время суток
для тех, кто встаёт чуть свет
и ест свой яичный сгусток
и в соус макает багет.
Доброе время буден —
такое мгновение, бро,
когда старый голландский гульден
становится на ребро.
Когда у соседей на полке
взрываются часы
и в небо летят осколки
невиданной красы.
И в глазах эти вечные мушки
вырастают в парусный флот.
И бьют корабельные пушки
и колокол тоже бьёт.
* * *
Глазки закрывай,
а не то придёт бабай,
Муслим Магомай,
даст тебе нагоняй.
Глазки закрывай,
а не то придёт лорд Рамзай,
будешь, как индийский сипай,
кормом для птичьих стай.
Глазки закрывай,
будет сон твой кровав.
Всю зиму будет дрожать кровать.
Звёзды, обглоданные псами.
Всадники с медными волосами.
Каллиграфия сабель.
Глазки закрывай.
А проснёшься — и сразу Первомай.
Всюду запах мясных пирожков
и цыгане продают ледяных петушков.
Крылья из сладкого льда
над тобой:
нипочём беда.
А пока — закрой
все глаза, которые есть.
(Что-то яростно ты поёшь,
будто поезд летит сквозь тьму,
по пути сбивая все почему
и зачем: весь превратился в весть.)
Что-то ласково ты поёшь,
будто мягчайшей из всех порош
на землю ложится месть.
* * *
погода такая тяжёлая
никак не успокоится иоганн
плачет и плачет
в его любимой песочнице
крутятся две игуаны
розовая и бирюзовая
носятся друг за другом
две игуаны зовут иоганна:
мы одно
мы одно
поиграй со мной
чем заняться иоганну?
слишком мал он для качелей
слишком слаб для шведской стенки
и дождик накрапывает опять
две игуаны поют иоганну:
мы честно сбежали из зоомагазина
мы никакие не символы ничего
а кстати где твоя мама?
почему на тебя не кричит твоя мама?
* * *
В северной провинции,
не страшась ареста,
улицы-убийцы
сторожат подъезды.
Вышел винопийца,
и его за ворот
улицы-убийцы
тащат через город.
Тащат следом санным,
сучьим перелаем:
назван Александром —
будешь Николаем.
Улица-Желябов,
улица-Каляев,
улица-Халтурин,
ряхи негодяев.
Подведут к прилавку,
сунут поллитровку,
выкинут на свалку,
плюнут на головку.
Беги-берегися,
глаз не разувая.
Улицы-убийцы
свищут на трамвае.
А когда ты бухнешься
в белый плат сугроба,
засмеются улицы,
как черви из гроба.
Червяные лица,
кольчатые шкурки,
улицы-убийцы,
переулки-полудурки.
А ты беги на Герцена,
угол Огарёва.
Там синяя Греция
и в небе прорубь.
* * *
В театре юного зрителя
поставили порнографию.
В театре ветхого зрителя
стулья поют глазами.
В театре синего зрителя
гуляют спелые лисы.
В театре серого зрителя
строят леса из ливней.
Мы ломаем зубы о мясо марионеток,
до крови стираем грим, что казался кожей,
на глазах у зрителя всех возрастов и расцветок,
а на самом деле зритель один и тот же.
Он сквозняк или шорох вереска,
вещь, вштрихованная во тьму,
но каждый крючок на вешалке
принадлежит ему.
* * *
Проехали город Асбестово,
и всё не находим ответ:
поэзия после Асбестова —
возможна она или нет?
Об этом спросить бы у местного,
но негде такого найти:
отвесные стены Асбестова
остались уже позади.
Там в рюмочных русские мальчики
под вечер едят не фондю.
Там девочки тонкие маечки
надели как будто к дождю.
Высокие трубы Асбестова
скрываются за горизонт.
Поэзия — флаг неизвестного:
то скроется, то промелькнёт.
Она как из лёгких изблёвана,
смертельная едкая взвесь.
Она, не она или снова она -
и всё-таки нет. Или есть.
* * *
Давно уже потоплен наш корабль,
но он ещё плывёт.
Его обшивку обсидели крабы,
но он плывёт.
Для рыб, рачков и прочих голотурий
он нынче вольный сквот.
Его на части раскололи бури,
но как-то он плывёт.
И под бушпритом статуя богини
сквозь лунный свет
кому-то предвещает жуть и гибель.
Кому-то, впрочем, нет.
Нет, ты не спишь, не три зеницы водкой,
брат-мореход.
Да, мы мертвы и речью, и походкой,
но он — плывёт.
_________________________________________
Об авторе:
ИГОРЬ КАРАУЛОВ Игорь Караулов родился в 1966 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ, работает переводчиком. Автор пяти поэтических книг. Публиковался в журналах «Новый берег», «Критическая масса», «Арион», «Знамя», «Новый мир», «Волга» и др. Живет в Москве.
скачать dle 12.1
