Редактор: Анна Русс
* * *
бабушка выловила Пьеро за рукав на площадке и говорит:
«— Ты чего опять ничего не кушаешь, паразит.
Ходишь тут рукавами машешь как моль, томный,
Дрянь такая. А я для него готовлю».
* * *
берёзка в камуфляже у ларька,
как будто бы покинув мини-купер,
к стеклу окна склоняется слегка,
невольно занавесив синий купол,
(в котором стриж, охотясь на живца,
самим собой синь чертит торопливо)
и будто просит веткой продавца:
«налей мне нефильтрованного пива»
* * *
Сократ умер
ему давно было плохо
Сократ пил цикуту — не помогло,
Хотя домашний врач обещал
высокие результаты
и показывал отзывы
и репосты.
Сократ помнил,
что бывают накрутки и фейки
но домашний же врач,
друг семьи
и светило большого масштаба.
«Дай-ка» — думает, — «Дёрну»,
«Ничего, не поможет — и ладно».
Не помогло.
Ну и ладненько, правда.
Ничего же, живём,
даже вывели зубров
в питомнике
в Серпухове.
Если мыслить масштабно,
то всё хорошо.
* * *
Каштанка
гусь издох. я смываю грим.
я опять остаюсь один.
мне решительно не везёт.
две собаки сбегли за год.
ни к чему-то не приведёт
обучать их, чесать живот.
голубь будит меня «у-ру».
я дурак, дураком помру.
* * *
Джайны
Вильнюс плыл по жаре, и его золотые вести
Разносились стрижами над бенедиктинским садом.
Обезвоженные от света вконец изнывали фрески,
Глутаматно осаживаясь пылью на языке.
Рассыпались хоругви, которым в сто лет ничего не надо,
И в бойничной стене собора с Майронё гатве
Оседало невиданной силы солнце, блестя богато,
Рекламируя рай на приболевшей простой земле.
От тепла и жары сквозь асфальт проросли джайны,
Узнавая Шри Махавиру в полупрофиле Кастуся Калиновского.
«Гедимин, ты не прав» — говорила печальная лошадь из бронзы,
«— В этом городе только сигналить флагом, гореть, и плыть,
Посмотри на расположение: город в чашке, бери да пользуйся,
Ну ни разу не вариант для стратега с хорошим локусом,
Ты-то сам хотел, ну, насколько мне, старой, помнится,
Обрѣсти столицы, а не окопной войны?»
Гедимин поднимал над городом выпрямленные руки,
Пока солнцу ответствовала выгоревшая трава,
А тем временем в бронзовой голове проносилась мука
Понимания, что вообще-то лошадь была права.
Сверху в город полетят мячи чугуна, жжёный сор и пепел,
В четырёх пожарах тут погибнут стрижи и дети,
А когда двадцатому веку исполнится тридцать девять —
Tarybų Sąjunga подпалит на карте мираж границ
Вся страна, как в маркерах фабер кастел, пребудет в зелёных милях
Шляхта будет петь под гитару «Юж раз ми зобрали Вильно»,
Но какая сладость —
высокие ноты в стрижиных крыльях
И потёкшая красная карамель будущих черепиц.
Здесь здоровые камни размером с копыто лошади
Изовьются в дорогу близ университетской площади,
Из огромных дверей в апреле в золоте вынут мощи,
А смешные курсанты в фуражках нарежут круг.
Сад вместит стрижей, людей и студентов (они отдельное),
Сквозь латинский префикс жемайтский слог прорастёт как дерево,
Фрески в залах для чтения будут храниться бережно
И закроет Марию стенами Святый дух.
И два джайна, большой и маленький, взявшись за руки,
Подойдут, спустившись со склона, и спросит маленький:
«Это — Вильнюс? Здесь действительно столько паприки?
Или это только иллюзия, жаркий сон?»
а большой ответит: «Здесь на крышах оранжево и без паприки,
Здесь другая вера, другие люди и Нярис — имя реке,
Но не суть, я лишь старше, и должен ответить по сути тебе.
Ты спросил меня — «Это Вильнюс?»
Да, это он».
* * *
учись, мой сын; наука сокращает
нам опыты быстротекущей жизни,
вот и сейчас, пока ты учишь дроби
и то, как по-латыни «знаменатель», —
твои ровесники уже вовсю
познали опыт с симпатичной Машкой,
а у тебя, битард, на этот опыт
уже вся жизнь, как дробь, сокращена.
* * *
чашку чая
со слоном
пили в Риме
в основном.
не в таком, конечно, Риме,
но в похожем. В нём, родном.
что в провинции у моря,
что в столиции у нас —
пили много чашек чая.
со слонами
каждый раз.
дни катились — слон за два.
то рука, то голова.
* * *
Страшная птица кружит над МХАТом.
Клёкот весенний «Самооку-
паемость» вводит в чертоги инфаркта
даже балет на другом берегу.
Cбились в желейно дрожащую стаю
лебеди, перья роняя и грим.
Tолько пингвин равнодушно моргает
в птицу знакомую сверху над ним.
* * *
Правота ты моя, правота
Я тебя уронил изо рта
И пришлось отскребать, наклоняясь,
С облицовки, перил и моста.
Беззащитно светя правотой,
Ощущал поясницей конвой.
Отскоблил, в рот засунул обратно
И молчал всю дорогу домой.
* * *
Я приезжаю в Ригу за свинцом
холодного копчения в речном
как выдра, доломитном русле,
и каждый раз нацеленный рентген
меня выхватывает между стен
и делает какой-то очень русской.
Немеет лоб и верхняя губа
от меткого укола в зону лба
анестезией Рижского залива,
и я лечу всей пачкой в Ригас домс,
попав ногой в стрижиное гнездо
пространственно-квантОвого разрыва.
Всё тело от подошв до челюстей
прохватывает воздухом врачей,
юристов, буршей. Заводская копоть
застит глаза. Мне колет во все рты
вот эта боль до вязкой тошноты,
когда ты только что упал на локоть.
Я восстаю от сна Большой земли:
там знать не знают, сколько тысяч ли
запихнуто, хрустя, в дорожный атлас.
Какая сталь твердеет на ветру
и к каждому морозному утру
становится фабричней и опасней.
И вот свинец, который я хочу.
Он столько раз поплавлен, размягчён
и влит в Двину дельфиньей жидкой шкурой,
что он уже почти совсем вода,
его и пить-то можно без вреда,
лишь слабо пахнет нефтью с арматурой.
Я предупреждена, что будет миг,
когда анестезия не слетит
и я не поверну назад из трипа.
Застыну так, что на меня слетит
и будет вить гнездо семья синиц
или похожих птиц такого типа.
Я дохожу пешком по мостовой
до места, где слова «моей другой
Москвой побудешь?» не звучат как бред. И
красивый паттерн — точки и штрихи.
что в кои веки не астигматизм,
а сеть синиц опутывает небо.
* * *
всё моё — твоё. Забирай этот кадмий с крыш,
отгреби себе, сколько захочешь, мышей и птиц,
сотни леммингов с белого поля в снегу и пыли,
вот тебе моя галька с берегов Понтийских — не жмись,
не стесняйся. Здесь где-то ещё бусы стёкол были,
не простых, а оббитых до матовой кожицы морем.
Отдаю за так, не показухи для —
этот крепкий табак, капитанский мостик для корабля
и огромное, полное белых ирисов поле. Всё моё — твоё.
Кожу кубинок. Что ты, не живодёр я, нет,
что ты, что ты. Ни в коем разе. Отдаю её прямо с ними,
Пусть горят их рты и смеётся их альт от вкуса монет,
что даёшь им для пробы на зуб после ночи в Ниме.
Чтобы звон цепей с их запястий возбуждал тебя с темноты.
Чтобы пахла ими, а не сладким шлаком до тошноты.
Изумись моим россыпям синих топазов в гнездовьях чаек,
Забери себе две-три друзы, гляди, эта — называется кварц.
Если марка часов приходит на ум — к слову, у меня есть
шестерёнки от них.... Да, на чёрном рынке ничто не меняется,
оторвут с руками, заплатят любую цену — бери, на раз!
всё моё — твоё, а послезавтра поедем глядеть на осень.
там у нас любимое место — обрыв и красные сосны,
словно вечная шкиперская щетина на берегу.
не отнекивайся, никаких «Не бери меня» — не могу!
Ты не можешь не кинуть ножа, это справная дань обрыву,
каждый метит клинком по осени в глубину,
представляя себе, что ножи — скворцы, и они покинут
Нашу землю на срок, достаточный, чтоб всё в золото обернуть.
как же так.... завтра осень, на юг полетят ножи.
у меня просто свой. Не могу тебе предложить.
* * *
(Feat. Саша Механика)
всем восторженным
я говорю:
«вы обознались,
я — обычный»
и они не спорят,
потому что на самом деле
хотят, чтобы любили их —
сразу
и с цветами
а человек им не нужен
им нужен
повод.
_________________________________________
Об авторе:
ЕВА ИШТВАНПоэт, прозаик. Родилась и выросла в Москве. Окончила МТХК № 60 по специальности «цифровая анимация, оператор ЭВМ». В 2012-2015 годах изучала историю балтов и западных славян в Вильнюсском и Тартуском университете, но не завершила бакалавриат и прервала обучение. Публиковалась в альманахе «ПЛУГ». В октябре 2017 г. участвовала в берлинском поэтическом слэме в P.A.N.D.A. theater, посвященном столетию революции в России. В 2019 г. стала соавтором миниатюры «Всем» совместно с московским эссеистом и DIY-философом Сашей Механикой. Лонг-лист конкурса «Поэзия 2020» альманаха Влтава. В настоящее время живет в Берлине..
скачать dle 12.1
