ДРОЗДУ
Часами сидишь ты на ветке у нашего окна.
Что узнал ты о нашей жизни? Ты различаешь
мужчин и женщин? Звуки любви и звуки
вражды? Смотришь ли ты на нас,
растворившись во мгле, когда мы собираем
последние крохи дня в клетке вечернего света?
Редкость ли мы для тебя? И там ли ты в те
миги нечастые, когда мы забываем, откуда
мы пришли и куда идем? Оплакиваешь ли ты
темный вечнозеленый лес? Поешь ли
песни своей любви? Слышишь ли нас, когда
мы поем колыбельную дочке? И, когда день придет,
будешь ли ты свидетельствовать за нас?
КАНАРЕЙКА В ШАХТЕ
Не песня ее, но ее
молчанье –
предвестье.
Ее природный талант – вовремя умереть,
то есть, до них.
Слишком чувствительна, чтобы вынести
яд даже на миг,
она – и жертва, и прорицательница.
(Что не выскажет
песня и красота,
выскажет смерть и немотство).
Не надо думать, что они
слепо идут, пленены ее голосом.
Песня - не золото, им нет дела
до бесполезных вещей.
Когда она падает,
бездыханна, знают они –
пора бежать. Только смерть всегда
говорит правду.
МОЛЧАНИЕ
Может и стоит позволить вещам
говорить за себя. Пусть витийствует ночь
во славу звезд. Пусть расскажет тело
о чудесах
плоти.
А может,
я все же
скажу, что в окне
бледная луна
порхает в колодце света,
вырытом ей для самой себя
без осознанья.
ПОД ЗЕМЛЁЙ
И что тут поделать, что у меня
операция удалась, а Багдад
умер, и от него осталась
лишь музыка та, которую слушал
по стыдной станции мой отец,
поджидая меня на подземной парковке,
чтобы подкинуть в народную армию
по дороге на службу.
Я никогда не забуду,
как печально его рука
нашаривала иврит, чтобы вовремя переключить,
прежде чем мы выедем наружу,
вверх, на поверхность земли.
УТРЕННЯЯ МОЛИТВА
Чтоб сердце не нанесло удар исподтишка
ясным полднем, чтобы
я никому не причинил и не претерпел боли,
чтоб было молоко, свежий хлеб, капелька света,
немного воды, чтобы все приборы
завелись, чтобы все программы
поднялись, чтобы все преступленья свершились,
после того как сомкну глаза.
СТИХИ
Точно ракушка,
выброшенная на пляж,
в ней ничего, лишь намек на происходящее
в бездне.
Но иногда
кто-то нагнется, поднимет ее из песка,
и, пока он вертит ее пальцами,
глаза его становятся глубже, немая мысль
порхает в нем миг
и ускользает
из любой рыболовной сети.
ТРАПЕЗА
Собираемся. Как в каждый
шаббат. Звонок в дверь возвещает
о прибытье гостей. Тут не
больше любви, чем в других местах.
Иногда говорятся вещи
довольно странные. Стол
уже сервирован
ножами.
То, что не сказано,
навостряется зубами.
То, что не видело око,
разрезано взглядами.
На стульях
мертвецов
уселись дети.
ТАКОВЫ БЫЛИ ПРАВИЛА
Таковы были правила. Мы были должны поручать детей
другим людям. Совершенно чужим.
Там их держали половину дня,
запрещая говорить в течение долгих часов. И смеяться
им было запрещено. Таковы были правила.
Все посылали туда детей.
Считалось, что так поступать здраво
и никто не хотел прослыть психом.
Дело нехитрое –
судить нас теперь
с такого расстояния во времени и в пространстве.
Тогда мы не знали
того, что знаете вы сейчас.
ПОМИНОВЕНИЕ
Придет время, когда и эта
война превратится в главу учебника.
Ученики будут зубрить даты,
имена кампаний, стран, полководцев.
Девочки будут скучать и чертить
сердечки в тетрадях. Кто-то зевнет,
кто-то попросит разрешения выйти.
А у доски учительница
будет отчитывать ученика,
неверно назвавшего
число жертв.
НАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ ПУНКТ
Прерывистый голос военнослужащей
просит меня наблюдать за тем,
чтобы не происходило ничего экстра-
ординарного, ничего странного.
Так вот. Овцы обсыпают скалу точками,
какой-то арабский пастух, и ястреб
нежится в выси. Все спокойно,
как масло на холсте.
Что мне сказать, беспроволочная девушка?
Странного тут ничего, кроме меня.
РАСКРАШЕННАЯ ПТИЦА
Нет, я не бил старика, чья кровь обагрила белый его рукав,
и не стрелял в человека на крыше мечети с камнем в руках.
Во чреве танка читал "Раскрашенную птицу", на вышке сторожевой
писал стихи порой (знал: только смерть позволит покинуть строй).
Но по ночам, когда я изнемогал от стыда, сплетались в душе живой
пучком беда и вина, грыз ужас крысою жадной.
Утешала любовь одна, то есть девушка: позвонив,
слышал я смеющийся Тель-Авив, дитя, что не знает о смерти беспощадной.
ЗОНА БЕЗОПАСНОСТИ
Быть тебе бедным поэтом,
сказал командир танка и выстрелил из пушки.
Время застыло
лу́ны остановились на месте
лишь снег ночной
сочился.
Снаряд, проделав свой путь,
выискрил ночь
осколками звезд.
Быть тебе бедным поэтом, сказал командир,
Ты прямо под это заточен: худ,
молчалив, задумчив.
Будешь писать в комнатенке тесной,
без света, один, я вижу, как ты
сидишь, согнувшись над компьютером, ночью,
холоднее этой, и между тобой
и улицей - зона безопасности, узкая
версификационная полоса, стихотворение –
вероятная траектория снаряда.
НАСЛЕДСТВО
Я не могу научить тебя ничему. Что может знать
о жизни живущий лишь раз, что не может вернуться
вспять? Я не знаю, откуда приходит душа, как творится плоть
Я ничего не знаю о каре и воздаянье. Я не могу
отвергнуть дичайших из суеверий. И не знаю,
выбирает ли человек судьбу, или в новое тело
перерождается всякий раз. Не знаю, верно ли то,
что другой человек – только взгляд иной на меня самого.
И не знаю, движусь ли я во времени или
время - во мне. Я не могу научить тебя об этом мире
ничему, дочка. И это - мое наследство.
Перевод с иврита Шломо Крола
_________________________________________
Об авторе:
ЭЛИ ЭЛИЯГУ
Родился в Тель-Авиве в семье выходцев из Ирака. Служил в танковых войсках, воевал в Ливане. Изучал еврейскую философию и ивритскую литературу в Тель-Авивском университете. Редактор литературного приложения газеты Гаарец. Автор двух книг стихотворений.
скачать dle 12.1
