ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Андрей Грицман и Лилия Газизова. ДИАЛОГ

Андрей Грицман и Лилия Газизова. ДИАЛОГ


О праве на свой голос, неровном ритме и поэтическом драйве


Лилия Газизова (Л.Г.) Андрей, я прочитала множество интервью с тобой, опубликованных в России, Европе, Израиле и Америке. Все они доступны в сети. Повторяться не хотелось бы, но некоторые вопросы тебе покажутся знакомыми, поскольку важны для понимания тебя как поэта. К тому же твои взгляды на определенные вещи могли измениться за это время. Итак, ты покинул Россию тридцать семь лет том назад. Сумел состояться как поэт и врач в новых реалиях. Тебя можно назвать self-mademan, то есть, человеком, сделавшим себя. Насколько тяжело было в первое время? Говорим пока не о поэзии. Что особенно было сложно преодолеть в себе для того, чтобы прижиться и стать «русским американцем»?

Андрей Грицман (А.Г.) Американцем я себя чувствовал довольно давно, чуть ли не с юности. Меня всегда тянуло в эту страну, я читал много американской литературы, романов (еще по-русски), был читателем «Иностранной литературы», «Нового мира» – Апдайк, Курт Воннегут, Норман Майлер. Потом, за несколько лет до отъезда, читал прилично по-английски, даже и поэзию. Были кое-какие друзья-американцы, которые привозили американские журналы – “New Yorker”, “Esquire” (не всегда свежие номера, естественно). Потом стали уезжать друзья, за несколько лет до нашего отъезда. Писали письма, так что, кое-что мы уже знали, интересовались. Хотя ждали мы долго, нас не выпускали более двух лет, мы, наконец, попали в Америку, чего, собственно, и хотели. Конечно, первое время было очень тяжело. Приехали мы с женой и двумя маленькими детьми (8 и 5 лет) – новая школа, у детей – отсутствие языка. Хотя мы английский знали прилично, но все равно, это – новая среда, новая культура, новая работа, другой подход к жизни, естественно.. Самым тяжелым было, пожалуй, разлука с близкими. Не забывайте, что для нас, для нашего поколения, предполагалась, что эта разлука – навсегда. Это были такие похороны заживо в аэропорту Шереметьево. Отец, мать, любимая бабушка, близкие друзья... Так что все это было очень тяжело, и преодолеть это было очень трудно, хотя, в нашем случае, мы хотели сюда приехать, у нас было полное ощущение, что нужно семью перевозить на этот континент, на эту почву, пускать здесь корни...

Л.Г. Ты – из семьи московских интеллигентов. За тобой четыре поколения Московского университета. Отец – знаменитый хирург, друживший с известными поэтами военного поколения: Самойлов, Слуцкий, был знаком с Межировым... Мама–известный профессор-патологоанатом, заведующая лабораторией Института ревматизма... До сих пор в твоих стихах можно встретить приметы московского быта твоей юности, которые могут соседствовать, например, с описанием Гудзона. И все это выглядит одновременно и органично, и оригинально. Странный вопрос, но все же: что дала Москва тебе как поэту?

А.Г. Москва – это моя родина, родной город. Там прошли детство, юность, формативные годы, институт. Это – место, где в детстве душа прозрела, огляделась вокруг, это первое, что душа, которая исповедуется стихами, увидела. Там, конечно, есть и другой, более глубинный, слой, до этого, но детство – это раннее зрение, раннее ощущение. Ты спросила о семье, об отце. С Москвой связано очень многое. Отец хорошо знал историю города, много рассказывал. И отец, и мать родились в Москве, оба окончили 1-й Московский Медицинский институт, который и я окончил. Дед мой участвовал в 17-м году (естественно, как еврей, на стороне большевиков) в боях в Москве, и потом – в обороне Москвы осенью 41-го, много об этом рассказывал. Мною исхожены все тропы Подмосковья, и реки – на байдарке, поэтому для меня все эти места, названия деревень и городков очень много значат. Так что это – мои родные места. Удивительным образом, Гудзон тоже вошел в меня как большая поэтическая река. Мой родной дом, в котором я живу сейчас, находится в нижнем течении Гудзона, недалеко от гавани, а мой другой дом – в лесах на севере, ближе к Канаде, у самых его истоков. Так что эта река протекает теперь через мою жизнь.

Л.Г. Кто из русских поэтов был тем «крысоловом», дудочка которого изменила твое представление о себе и подвигла на первые стихотворные опыты? Или это было связано с чем-то иным?

А.Г. Пожалуй, я не могу определить какого-то одного поэта, который меня поразил, изменил мое представление, был «крысоловом», который меня увел в поэзию или что-то в этом роде. Как я упоминал, мой отец очень любил поэзию, знал много стихов наизусть, читал их мне. Особо любимым его поэтом был Маяковский, он много его читал, поэтому я вырос, пожалуй, на Маяковском. Ну потом, конечно, Есенин, которого в юные годы мы очень любили, затем – поэты военного поколения, особенно Самойлов. Появились шестидесятники, было это очень модно, ходил я и на стадионы, – в Лужники, во Дворец спорта, - и в Политехнический музей...Когда я стал чуть постарше, – лет в 18, 19, – стали появляться машинописные списки Мандельштама, и затем вышла его синяя книжка (с отвратительным, позорным предисловием Дымшица). Появились Пастернак, Ахматова, и все это мы жадно читали в моем кругу. Понятно, что это изменило мой мир и сильно повлияло. Но не могу сказать, что кто-то один перевернул мой мир. Сейчас, оглядываясь назад на всю свою жизнь, если спрашивают, кто наиболее важный для Вас поэт в русской традиции, я обычно отвечаю – Осип Мандельштам. Что, наверное, совершенно не оригинально, особенно среди поэтов и людей моего круга и моего воспитания. Что поделаешь, тем не менее это так. Читаю я Мандельштама всю свою жизнь, строчки его живут со мной, все время они вылезают, я все время их использую в каких-то заметках, письмах, эссеистике, – пожалуй, больше, чем кого бы то ни было еще, – потому что там все время сквозит какая-то правда, обоснование наиболее важного для меня. Мандельштам – наиболее искренний поэт, без каких-либо примесей, умный чувством. Вот чему у него всю жизнь можно учиться, перечитывая. Как Библию. Первые стихотворные опыты и желание писать проявились рано. Это как в стихотворении Гумилева «Шестое чувство» – когда пытаешься кричать и ничего не получается. Так и было вначале – пытался я кричать, мычать, и ничего не получалось, даже плакал иногда. У меня лично это не легко получилось. Но потом со временем нашел свой голос, получил право на свой голос.

Л.Г. Право на свой голос? Поясни, пожалуйста.

А.Г. Голос поэта вырабатывается жизнью, перенесенным. Конечно, есть немало случаев, когда поэтический голос обретается очень рано, в юношестве или девичестве. Это птица, рожденная с физиологической способностью петь. И это замечательно. Бывают какие-то невероятные события в юности, которые рано бросают поэта вперед к зрелости стиха: поколение военных поэтов, ранние поэмы Маяковского (всегда отчаяние от неудовлетворенной любви к женщине, «обиженный мальчик» по Н.Я.Мандельштам) и так далее.
Но мой случай – другой. Я рос в благополучной среде, юных соратников, круга, не было. Что-то рвалось, или сочилось, но настоящий голос окреп позже, когда жизнь оказалась не той, что обещалось в детстве.

Приобретают остроту,
Как набирают высоту,
Дичают, матереют,
И где-то возле сорока
Вдруг прорывается строка,
И мысль становится легка.
А слово не стареет.

(Давид Самойлов)

Л.Г. Ты пришел в литературу зрелым человеком. Окончил уже в Америке одну из литературных программ “Master in FineArts” – аналог нашего литинститута. А как ты считаешь, как и когда – имею в виду возраст – лучше входить в литературу?

А.Г.Я думаю, ответа на этот вопрос нет. Никто не решает – «давай-ка я сейчас войду в литературу», и никто не ждет годами, думая «рано мне еще входить в литературу». Наверное, ты имеешь в виду – как лучше для творчества, в каком возрасте и т.д. Я думаю, что все это крайне индивидуально, и, скорее всего, мы оба говорим не о том, как лучше для литературной карьеры, для «публикабельности», а как лучше для развития творчества автора. Так вот, для развития творчества автора наверное, нужно входить в литературу, когда ты готов, когда ты чувствуешь, что созрел. Ну, поскольку разговор идет со мной, то, как я уже говорил, я был совершенно не готов в свои 20 лет, а позже, ближе к 30-ти, я почувствовал, что у меня появился свой голос, он как-то окреп, появилась своя интонация, которая потом, может быть, менялась. Вот тогда я и начал выносить свои вещи на свет. На самом деле, окончательно я обрел свой голос и вошел в литературу после эмиграции, то есть, сразу после 30-ти. Тут у меня произошел настоящий перелом – по-видимому, эта огромная ломка, конфликт, о котором ты спрашивала раньше, повлияли на меня. Этот колоссальный сдвиг, этот конфликт между жизнью художника и окружающей действительностью, смена так называемой “senseibility” (чувственный комплекс, связывающий человека с окружающей культурой, средой). Создается некий образ, который, естественно, меняется, когда человек попадает в совершенно другой мир, – как, например, из российской культуры в иной мир. Так вот, изменилась “senseibility”, ощущение себя, –  вот тут пошли совершенно другие стихи. Появилась, наверное, и другая интонация – в начале связанная с ностальгией, с потерей того, что было, потом эта нота себя исчерпала, появилась тема освоения Америки, новой жизни, мое открытие Америки, и уже потом я пошел вглубь, но об этом речь пойдет дальше.

Л.Г. Марина Цветаева делила пишущих стихи на «поэтов с развитием» и «поэтов без развития». Ко вторым она относила Пастернака, который «сразу начал с себя самого и никогда себе не изменял». На мой взгляд, ты являешь собой пример поэта с развитием, иначе говоря, с историей. Критики и рецензенты твоих книг часто отмечают, что ты постоянно развиваешься, почти не используя ранее найденные интонации, всевозможные поэтические приемы и т.д. Говорить объективно о себе сложно. И все же – как ты объяснишь свой феномен?

А.Г. Это – очень интересный вопрос. Я благодарен тебе за то, что ты послала мне статью Цветаевой, где она делит пишущих стихи на «поэтов с развитием» и «поэтов без развития». Я, пожалуй, согласен с тобой в том, что я отношусь к числу «поэтов с развитием». И не только с историей (хотя начал довольно поздно), но и постоянно развивающихся. Надеюсь, буду и дальше развиваться. И интонация развивается, меняется, и поэтические приемы, может быть, меняются... Важно понять, что я об этом не думаю, ничего не придумываю, - так получается. На самом деле, я для себя сформулировал, что, вообще говоря, я пишу всю жизнь о себе самом. Это звучит, наверное, очень эгоцентрично, эгоистично и т.д. Но, как я и в эссеистике писал, я представляю самого себя только, не отвечаю ни за кого, кроме самого себя. Можно даже сказать (возможно, с некоторым преувеличением), что пишу всю жизнь одно стихотворение, но с разными вариациями. Интонация меняется, но всегда пишу о себе, о том, как я пропускаю через себя мир, чувствую и т.д. Например, в последние годы – цикл библейских стихов, книга «Свитки»,  которую мы выпустили вместе с Борисом Херсонским. Это не то, что я решил изучать Библию для того, чтобы написать цикл библейских стихов. В меня глубоко эта тема вошла, я, действительно, стал изучать Библию, и в связи с этим стали получаться какие-то стихи, как поэтическое осознание этого материала. Вот так получается – то есть, это опять-таки о себе, мое осознание этого. Поэтому вот так я и объясняю этот феномен – я пишу о себе, я сам развиваюсь, душа моя развивается. Были разные периоды в жизни; был огромный перелом в связи с переездом в эту страну, были разные отношения, сближения, расхождения с близкими людьми, разные периоды развития души, отношения, не побоюсь этого слова, с Всевышним... Нашел в своей душе страшно важную для меня вещь – землю Израиля, об этом много стихов (например, поэма «Хамсин»). Что касается интонации, – мне кажется, да и многие это отмечали, – у меня есть своя интонация в стихах, некая неровность. Важно отметить, я пишу, как говорю, у меня, возможно, есть некоторые дефекты в стихах – неровные рифмы, неровный ритм. Но я к этому отношусь не только спокойно, но даже в какой-то степени культивирую это, потому что я считаю важным писать, как говорю (я называю это прямой речью, это прямая поэтическая речь).

Л.Г. Современная российская поэзия – какой она видится из-за океана? Кто тебе близок? Кого выделишь?

А.Г. Думаю, из-за океана она видится также, как и из Казани. Мир стал глобальной деревней: интернет, журналы, СМИ, фейсбук и т.п. Теперь это – поэзия над границами. Другое дело, безусловно есть географически культурное влияние на поэта – в какой-то степени, язык, образы в стихах, идиоматика.
Близок не знаю даже кто. Сам к себе, пожалуй.
Кафка в письме к Максу Броду говорил: «Что у меня общего с евреями? У меня едва ли есть что-нибудь общее с самим собой».
Наверное в молодые годы художникам в каком-то круге может казаться, что они близки, а потом становится ясно, что каждый идет своим путем, если есть дарование, конечно: акмеисты, символисты, лицеисты, Битлз, наконец.
Выделить могу нескольких поэтов, за творчеством которых всегда с интересом слежу: Юлий Гуголев, Александр Кабанов, Глеб Михалев, Семен Крайтман, Лилия Газизова, ушедший от нас недавно Виталий Науменко, Ирина Котова, Александр Стесин, несколько других.
Я не включаю в этот список нескольких признанных «живых классиков» старшего поколения, которые, конечно, мне всегда интересны: Семен Гринберг, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Владимир Гандельсман, Владимир Салимон, Олег Чухонцев.      

Л.Г. Ты работаешь как в жанре классического русского стиха, так и верлибра. Понимаю, что форму диктует тема и наоборот. Вряд ли ты специально подбираешь ее для решения своих поэтических задач. В России споры о верлибре не утихают до сих пор. И кажется, что ситуацию не переломить. Для тебя, естественно, такой проблемы не существует. И все же, как ты думаешь, в чем причина такого странного отношения  к верлибрам в России? Чем отличается русский верлибр от западного?

А.Г. Ты совершенно права: тема диктует как написать стихотворение. Я нередко сочетаю свободный стих с ритмизованным, с отдельными сшивающими рифмами или почти рифмами. Или сочетаю свободный стих со стихопрозой. Это отдельная тема. То есть когда есть подход поэтический, но нету явной истории, сюжета, а все выполнение берет на себя язык. И вот это сочетание интересно. Не будем, естественно, опускаться до банальных дискуссий, что мол верлибр – это не стихи, раз не рифмованы, не силлабо-тонические. И соответственно, нет американской поэзии потому что они не пишут в рифму. В американской поэзии, думаю, примерно такое же количество проходных и ненужных стихов, как и в русской – рифмованных. Важен поэтический драйв, а соответственно, самое главное, кто автор и насколько он/она талантливы. Споры о верлибре не утихают, я думаю потому что, все-таки, для большинства это непривычная форма. И самое главное, русский поэтический язык менее приспособлен к созданию верлибра: более «сослагательный», звучит мягче, более амбивалентный. Может быть, имеет значение то, что русская поэзия значительно моложе, чем англоязычная. Так же, вероятно имеет значение «роль личности в истории». В русской поэзии несколько гениев или великих поэтов, которые на десятки, если не на сотни лет задали тон русскому стихосложению. Достаточно посмотреть на случай Бродского, который «навязал» свою интонацию паре поколений зависимых от него стихотворцев.
Английский язык раньше русского стал «мировым языком», linguafranca (британский, американский, австралийский-новозеландский, ирландский, английский язык в Индии и т.п.) То есть английский давно разошелся по миру и появились новые звучания. Американский верлибр, кроме того, связан с развитием национальной психологии (а соответственно поэзии) в сторону самоанализа, индивидуализма, личностного нарратива, «академизации» американского оперативного поэтического языка. Но, начался он с вольного стиха Уолта Уитмена, который как вихрь влетел в традиционную поэзию на английском языке, главенствующую британскую поэзию.

Л.Г. Ты работаешь с голоса. То есть надиктовываешь свои тексты на диктофон. Как возникла подобная форма работы?

А.Г. Это происходит не всегда, но часто. Как ты и сказала, я работаю с голоса. То есть, если текст органично, живо звучит на слух, для меня это имеет основное значение. Поэтому меня порой упрекают в сбивках ритма, неточных рифмах и т.п. Но, основная задача для меня, чтобы стихи звучали максимально приближенно к живой речи. И дальше от наработанного привычного стихотворного звука. Кроме того, чисто физиологически, мне трудно печатать, терпения не хватает.

Л.Г. Вернёмся к верлибру. Есть ли будущее у русского верлибра? Кто из нынешних авторов, на твой взгляд, наиболее успешно использует эту форму

А.Г. У русского верлибра ровно такое же будущее как и у русского силлабо-тонического стиха. Все зависит от талантливых авторов, которые по той или иной причине используют данный жанр, или прием. А нет от групп, премий, эпохи, закрытия или открытия «Журнального зала».
Тебе виднее, ты признанный мастер верлибра. Я использую этот метод периодически и мне, пожалуй, более интересны смешанные формы.
Пожалуй, назову имена Вячеслава Куприянова, Лилии Газизовой, Геннадия Айги, Владимира Бурича. Есть еще отдельное направление – поэты минималисты, краткий верлибр: Ян Сатуновский, Всеволод Некрасов, Иван Ахметьев.
Теперь вопрос к тебе, Лиля. Уже довольно давно ты полностью перешла на верлибр. Хотя я знаю и читал твои более традиционные рифмованные стихи. Чем это было вызвано: профессиональный интерес к другому методу, зов души, более адекватное самовыражение?

Л.Г.  Верлибр стал преимущественной формой для меня более десяти лет назад. И связано это было с драматическими обстоятельствами моей жизни. Тогда я очень многое поменяла. И в первую очередь себя. Это было сознательное решение, поскольку я поняла, что человечески и творчески нахожусь в тупике. Было непросто и даже больно. Тем не менее, мне это удалось. Или кажется, что удалось, чтобы не звучало слишком уж категорично. Верлибр – это и свобода, но и всего лишь один из поэтических методов, как четырёхстопный ямб или хорей. Вот такое противоречие. Это меня и привлекает. Странное отношение к нему в России сделало его больше, чем один из поэтических методов. К тому же к нему «налипла» за последние советские десятилетия, да и позже, идеологическая шелуха. Поэтому, видимо, я и взялась за такой проект «Современный русский верлибр», это такой сборник, который выйдет в начале 2019-го года в издательстве «Воймега». В него вошли около пятидесяти авторов, которые, на мой взгляд, создали самые интересные верлибры в XXI веке. Субъективности было не избежать, тем не менее, надеюсь, что мне удалось показать современный верлибр «в разрезе». Огромное спасибо Саше Переверзину, поверившему в меня когда-то как в поэта, издавшему два сборника моих верлибров, а теперь поддержавшему и этот проект.

Л.Г. Я знаю, что ты критично относишься к премиальному процессу в России. Считаешь, что премии дают «своим». Между тем издаваемый тобой журнал тоже имеет свою премию. И тоже дает «своим». В чем разница?

А.Г. Наш журнал «ИНТЕРПОЭЗИЯ» дает премию раз в год по голосованию редколлегии за выбранное премиальное стихотворение этого года. У нас не «назначается» никто, нет премии «за выслугу лет», «назначения» кого-то наиболее весомым председателем жюри. Я имею такой же один голос, как и все остальные. То ест, премия дается не автору, как «имени», а за конкретное произведение в этом году.
У меня вопрос по поводу твоих двух замечательных поэтических фестивалях, которые ты организовала и проводишь в Казани и в Елабуге: Лобачевского и Хлебникова. Что навело тебя на мысль об этом. Ты ведь достаточно много приглашена и выступаешь на разных фестиваля в России, в Европе и в США, где прошли ряд ярких вступлений. Развей эту тему, пожалуйста.

Л.Г. Спасибо за добрые слова о фестивалях. Да, они вписались в российский литпроцесс. У них, хочется верить, есть своё лицо. Многие поэты, живущие в разных странах, хотят приехать в Казань. Участвуя в литературных фестивалях в России и Европе, я видела, насколько это интересно, познавательно и радостно. Но важнее другое – сколько новых идей-эмоций вызывает у самих поэтов выступления перед публикой и коллегами, неформальное общение с себе подобными. Ещё Хлебников говорил, что поэты должны путешествовать и петь песни. Вот я и придумала вначале международный поэтический фестиваль неэвклидовой поэзии имени Николая Лобачевского, а потом и Хлебниковский фестиваль ЛАДОМИР. Как ты понимаешь, поначалу многие не восприняли то, что поэтический фестиваль носит имя математика. Но ведь поэзия и неэвклидова геометрия схожи по своей природе. Настоящая поэзия всегда неэвклидова, потому что преодолевает рамки привычного, банального. А это так не просто! Кстати, в рамках фестиваля Лобачевского проводится конференция «Влияние неэвклидовой геометрии на художественное сознание». Что только там не обсуждалось! Какие-то полусумасшедшие проекты. И кто только там не выступал! Поэты, философы, математики, священники, филологи, художники, журналисты. Спасибо тебе за предложение написать эссе о взаимосвязях поэзии и неэвклидовой геометрии. Оно было опубликовано в «Интерпоэзии» в 2016 году ,и кажется, неплохо прозвучало (http://magazines.russ.ru/interpoezia/2016/2/...). Хлебниковский ЛАДОМИР – это своеобразное продолжение фестиваля Лобачевского. Три года назад сложилась традиция вручать на нём премию нашего журнала «За лучшее стихотворение». Её получали Юлий Гуголев, Татьяна Вольтская (присвоен статус «иностранного агента»). Этот фестиваль интересен тем, что два дня из четырёх он проходит в Елабуге. И это придаёт ему более объёмное звучание, если так можно сказать. Елабуга удивительный город, связанный с именем прежде всего, конечно, Марины Цветаевой, а также с именами Ивана Шишкина, Владимира Бехтерева, Надежды Дуровой и многих других. Когда-то жители Елабуги поддержали восстание Колчака, которое было жестоко подавлено, и в отместку правительство советов внесло город в список городов, где было запрещено в исторической части строить новые дома.  И этот закон действовал вплоть до перестройки. Потому он так хорошо и сохранился. А бережная реставрация сделала это город удивительно привлекательным и настоящим. Спасибо Елабужскому заповеднику во главе с Гульзадой Руденко за поддержку Хлебниковского фестиваля! Выступление в старинном здании Елабужского института Казанского федерального университета перед студентами – филологами, историками в большом зале на триста мест вызывает огромный интерес. И Дом памяти Марины Ивановны. Условная могила. Конечно, это не может не вызывать у поэтов желание приехать.

Л.Г.  Журнал «Интерпоэзия» за короткое время стал одним из лучших изданий русской поэзии в мире. Ты являешься его (основателем), издателем и главным редактором. Авторы журнала – известнейшие русские поэты. Назову всех, кто делает вместе с тобой этот замечательный журнал: Вадим Муратханов, Александр Вейцман, Лариса Щиголь. Два года назад, по твоему приглашению, я также вошла в редколлегию и сразу окунулась в напряженную работу. Что лично тебе дает работа над журналом? Я считаю, что это – высокая миссия, которая, несмотря на всю сложность, должна приносить удовлетворение. Как будет развиваться журнал дальше?

А.Г. Я люблю стихи и, в отличие от многих других стихотворцев, меня интересуют хорошие стихи других авторов. Большое удовольствие – найти нового талантливого поэта и поддержать. Постепенно за пятнадцать лет создался круг вокруг журнала, община авторов, соратников, единомышленников. Для меня это важно. Кроме того, мы делаем журнал виртуально. Я живу в Нью-Йорке и мне не хватает литературного общения (наверное, как и тебе, живущей в Казани), а журнал дает возможность вариться в этом процессе. Кроме того, у журнала есть свое кредо – «поэзия поверх границ и культур», то есть нам удалось создать свой собственный литературный процесс.
Далее надеюсь журнал будет расширяться, в смысле форм, количества новых талантливых авторов, большего вхождения в мировую поэзию (наш отдел переводов).
Ты стала играть важную роль в развитии журнала «Интерпоэзия» Понятно, что мне и журналу это дает. А что тебе это дает. Как изменилась твоя творческая жизнь с тех пор, как влилась в эту работу?

Л.Г. Я благодарна тебе за приглашение войти в редколлегию журнала. Это очень расширило мой кругозор и обогатило мою жизнь. Я всегда была любопытна и любознательна. И работа в журнале развило эти мои наклонности. Это также позволяет быть в курсе происходящего в мире. Конечно, я не могу не радоваться тому, что в нашем журнале публикуются лучшие русские поэты мира. Мне нравятся поэты в нашей редакции, со многими из которых я дружу. Мне нравится твоя редакционная политика: поэзия поверх границ и барьеров. Что касается моих публикаций, то я благодарна, что вышли стихи Глеба Михалёва с моей врезкой, переводы татарской поэзии на русский язык, беседы с Бахытом Кенжеевым, Александром Переверзиным и Андреем Хадановичем, журнальные обзоры, рецензии на книги Марины Эскиной, Ирины Котовой, Галины Илюхиной, сайт Дмитрия Бобышева. Надеюсь быть полезной этому замечательному журналу ещё долгие годы.

Л.Г. Как ты объясняешь то, что Нью-Йорк стал в последние годы одной из столиц русской поэзии? Здесь работают Алексей Цветков (ныне в Израиле), Владимир Гандельсман, БахытКенжеев, Геннадий Русаков, Владимир Друк, Григорий Стариковский, Ирина Машинская, Александр Стесин и многие другие. Я думаю, что подобный феномен в данном городе больше не повторится, как это ни грустно. Прости, но и ты, и перечисленные мной поэты (плюс неназванные) – это уходящая натура. Но великая уходящая натура! И она будет изучаться всеми, кому дорога русская поэзия.

А.Г. Так исторически сложилось, как когда-то в Берлине, в Париже, в какой-то степени, в Харбине. Я не соглашусь. Мы совсем не «уходящая натура». Мы являемся частью русского литературного процесса, особенно в наше время исчезновения виртуальных границ, «поэзия поверх границ». Мне кажется, что все вышеназванные вносят что-то свое особенное в русскую поэзию, как талантливые представители «русской поэзии в диаспоре». Я не большой энтузиаст почитания разных групп в поэзии – ленинградская школа, футуристы, символисты, акмеисты и т.п. В результате все расползается и в истории остаются сильные авторы, одиночные маяки в тумане времен.

Л.Г. И всё же что объединяет перечисленных выше нью-йоркских поэтов? Я читала о «гудзонской ноте». Помимо географии есть что-то глубинное? Общее московское прошлое? Общий советский опыт? Возможно сказать, что вас объединяет лишь прошлое?

А.Г. Никакой «гудзонской ноты», как группы, школы, формального объединения, нет. Прошлое всех нас не объединяет. Пожалуй, только Кенжеева и Цветкова, последний переехал в Израиль. Есть общий опыт настоящего, жизни в Нью-Йорке, взаимного поэтического уважения и интереса, совместных выступлений. И что важно, пара журналов: «Новый журнал», где все мы регулярно появляемся и, конечно, наш журнал «Интерпоэзия»: нью-йоркский журнал. Но сила наша в том, что он «поверх барьеров» – Нью-Йорк-Москва-Казань.

Л.Г. В последние годы ты много разрабатываешь тему транслингвальной поэзии, много выступаешь. Выражу надежду увидеть большую работу, посвященную этому интереснейшему явлению. Почему тебя заинтересовала эта тема?

А.Г. Тема меня заинтересовала, постольку поскольку много лет назад я неожиданно начал писать на английском, на американском английском. Это почему-то пошло само собой, кончил писательский факультет американского университета, появилось множество публикаций. А потом, к тому же оказалось, что об этом феномене двуязычного творчества (билингвального) начали все больше писать, изучать. В частности и обо мне. Оказалось, что появилась целая отрасль культуроведения и литературоведения. Хорошо язык знать недостаточно. Есть понятие билингвальности и бикультурности. То есть автор, пишущий не на родном языке, должен войти в другую культуру, она должна стать своей. При этом важен некий элемент «остранения», то есть, при этом, наблюдать и описывать эту культуру со стороны. Поэзии это только помогает. И я стал сам думать об этом и писать об этом, основываясь прежде всего на собственном опыте.

Л.Г. И всё же насколько возможно виртуозно и точно одновременно владеть двумя языками?

А.Г. Одновременно свободно владеть двумя или тремя языками возможно, и тому есть немало примеров. Для меня, естественно, американский английский – «второй» язык. Я его знаю весьма хорошо, но дело не в этом. Возможность писать на двух языках дается не великолепным владением языком, а тем, насколько он естественный, живой, то есть насколько ты живешь в нем. По современным теориям транслингвального сознания для творчества на другом языке двуязычия недостаточно, особенно важно «двоекультурность». Вот это со мной и случилось и дал возможность писать на английском. Это случилось тогда, когда я врос в здешнюю жизнь и она стала моей. А мое российское прошлое, конечно, на всю мою жизнь во мне сохранилось.

Л.Г. Ты много ездишь, выступаешь, участвуешь в международных фестивалях. В опросе журнала «Лиterrатура» об итогах 2017-го года наиболее известными назвал «Киевские лавры», которые организует Александр Кабанов, Львовский книжный форум (с участием киевского журнала «ШО»), а также казанские фестивали Лобачевского и Хлебникова. Зачем нужны фестивали? Я-то знаю – зачем, но мне интересен твой взгляд на это набирающее большую популярность в России явление.

А.Г. Мы, как писатели, разобщены. Живем далеко друг от друга, разные жизни, профессии и т.п. Фестивали, встречи позволяю создать живое общение с коллегами, помогают обмену. Найти новых друзей и соратников, а для редакторов журнала – замечательное чувство «охоты» за новыми талантливыми авторами.

Л.Г. Для тебя прошлый год был юбилейным. Готов ли ты подвести так называемые промежуточные итоги? Насколько состоялся поэт Андрей Грицман?

А.Г. Что-то наработано за долгие годы. Мне кажется выявились своя интонация и позиция. Тебе судить. А вообще насколько поэт состоялся – это, наверное надо судить, когда по физическим причинам поэт остановился. И то по прошествии какого-то времени. Потому как поэт состоялся можно судить по последнему стихотворению. То есть должно быть развитие. Для поэта очень плохо «почивать на лаврах». Я говорю не о количестве сборников или премий, а о том, что есть движение на новые территории, будь то по методу, теме, внутреннему духовному развитию. Я, кажется уже говорил, что я, лично, прошел фазы ностальгии по России, обживания Америки, теперь, мне кажется пошло куда-то еще, глубже. Ностальгия по детству никогда не проходит.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 925
Опубликовано 28 дек 2018

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ