Наталья Гринберг. БЕЛОЕ НА БЕЛОМ

Редактор: Наталья Якушина



(исповедь ангела-хранителя в двух актах)



От автора: Фантазия на тему биографии Виктора Арнаутова – белого офицера, американского художника-монументалиста, члена коммунистической партии США и Союза художников СССР.


                                            История, – сказал Стивен, – это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться.
                                                                                                         Джеймс Джойс


Действующие лица:

АХ – ангел-хранитель Константина Арсениса.
КОНСТАНТИН АРСЕНИС – художник. В мирное время носит бабочку. Взрослеет и старится по ходу действия с 24-х до 83-х лет.
ЭВА КАЛИН – красивая молодая художница, любовница Константина Арсениса.
ИВАН АРСЕНИС – отец Константина Арсениса, православный священник.
ВТОРОЙ АХ – ангел-хранитель Ивана Арсениса.
ДИЕГО РИВЕРА – знаменитый мексиканский художник, высокий мужчина слоновьего телосложения.
ЛАДА НАРЫШКИНА – секретарь-референт, красивая молодая женщина.
ХЕЙФЕЦ – вице-консул советского консульства в Сан-Франциско, резидент НКВД.
ОППЕНГЕЙМЕР – Роберт Оппенгеймер, великий физик, директор американского проекта по созданию атомной бомбы. Очень худой высокий мужчина, лет тридцати семи, в очках, постоянно курящий трубку, с безупречными манерами.
ДЖО ФРИДМАН – корреспондент ТАСС в Мексике.
ЛУИЗА БРАНСТЕН – богатая американка лет 30-ти.
МАЛЬЧИК КОНСТАНТИН – Константин Арсенис в детстве.
ТАТА – жена Константина Арсениса, маленькая пышка лет 50-ти.


АКТ 1

ПРОЛОГ

2019 год. В темноте, под удары барабана, слышен заунывный индейский напев. Постепенно музыка стихает, и луч яркого света падает на сцену. Слышны крики собрания. Мужчины орут, женщины визжат, все перебивают друг друга: «Вандалы! Это же фреска самого Константина Арсениса! Руки прочь от национального достояния!», «Это как понимать? В школе имени Джорджа Вашингтона в стране, где он был первым президентом, вы собираетесь замазать фреску о его жизни?», «Мои предки были рабами, и я не желаю, чтобы моим детям напоминали об этом каждый день в школьном коридоре!», «Вы ещё книги начните сжигать! У нас свобода слова! Свобода, свобода!», «Всем молчать!»

AX (вбегает на сцену, как будто только с обсуждения судьбы фрески Константина Арсениса). Опять кликуши! Опять истерия! Опять «мы свой, мы новый мир построим»! Неужели по следующему кругу эта заваруха пойдёт? Кто бы мог подумать? (Замечает зрителей.)  А! Здрасте. Позвольте представиться: Ах. Зовут меня так – Ах. По профессии я мастер на все души: ангел-хранитель, змий-искуситель, внутренний голос и беззвучная тень. В свободное от работы время я лужу и паяю кастрюли. Хобби у меня такое для успокоения нервов. А псих, психиатр мой, ещё дополнительное средство посоветовал. «У тебя, – говорит. – «Работа с гарантированным провалом. Никто из жизни живым не выбирается, как ни охраняй. Будем использовать метод публичного переживания и анализа миссии. Это как у пилотов разбор полёта. Отчитаешься, вспомнишь, всплакнёшь, если надо, поймёшь ошибки, сделаешь выводы».
Его звали Костя, Константин Иванович Арсенис. Крепкий орешек. За ним глаз да глаз. От ста смертей спасал. Круглосуточный надзор. И днём, и ночью, и на суше, и на воде, и в России, и в Китае, и в Америке, и в Мексике. После охраны жизни такого субъекта двойной отпуск должен полагаться. До сих пор отойти не могу.
Вот, делаю, как псих сказал. (Раскрывает створки переносного триптиха, которые скрывали мозаичный портрет Константина. Неосторожное движение – и части рассыпаются. Ах берёт фрагмент и рассматривает.) Помню, помню.

СЦЕНА 1

АХ. Зима 1920-го. Великий Сибирский Ледяной поход, как его сейчас называют. Переходим, значит, Байкал по льду. Это вам не пальмочки и карнавал в Сан-Франциско. Константин стоит возле своего стонущего и фыркающего коня, растянувшегося на льду и изо всех сил тянет за повод, помогая ему встать. (Обращается к Константину.).Константин Иванович, бросьте это, поднять Кумира вы не сможете. Посмотрите же! У него нога сломана. Встаньте! Встаньте, я вам говорю!
КОНСТАНТИН. Ах, боже мой, боже мой. С начала похода, с Симбирска проехали вместе, и что я теперь должен делать? Бросить его умирать в этой ледяной пустыне? Мы же Кентавр: я верх, а он туловище и ноги. Как же я без ног пойду?

 Ax вынимает револьвер из кобуры и целится в коня.

КОНСТАНТИН. Я вам говорил, что, если снять подковы, то Кумир не поскользнётся.
АХ. Посмотрите вокруг, Константин Иванович, всё озеро лошадьми усеяно. Лошадьми, но не людьми. Без подков оно, конечно, копыта не так скользят. Не так, но…  Это ж просто зеркало. Сорок пять вёрст чистого зеркала. А мы только полпути прошли. Красные сзади. Выжидают. Поторапливайтесь. Вставайте!
КОНСТАНТИН. Ты как хочешь, а я остаюсь здесь. Видишь? Они бредут…
АХ. Кто «они»?
КОНСТАНТИН. Мёртвые. Бескровные, чёрно-белые тени. Бредут. Куда бредут, зачем?
АХ (прикладывает руку ко лбу Константина). Да у вас жар.
КОНСТАНТИН. Лягу поближе к Кумиру. Он меня будет греть, а потом мы оба заснём. Спать, спать, чтобы ничего больше не было. Просто тишина и пустота.
АХ. Нет, я не для того к вам приставлен, чтобы так быстро сдаваться!
КОНСТАНТИН. Быстро? Ты это называешь быстро? Пятый год верхом. А эти тысячи километров стратегического отступления, бега, короче, по бесконечной тайге. И это «понужай» со всех сторон. «Понужай» да «понужай». Надеюсь, что хоть на том свете не будут сниться эти крики. С каждого обоза. «Понужай!» Нет, с меня хватит.
АХ. А с меня – нет! Константин Иванович, миленький, мальчик мой дорогой, вам ведь только двадцать четыре года. Жить да жить. Ну что там какие-то двадцать вёрст впереди, когда прошли чуть не полстраны с запада на восток. И холод бывал похуже, и ветер.
КОНСТАНТИН. Это ж ледяная пустыня. Неземной пейзаж. Нет. Такого ещё не было. И потом, куда идти? Зачем? Красные везде, а я с этой озверевшей толпой жить вместе не могу. Н-нет, увольте… Сколько бы они ни объявляли об амнистии перебежчикам, я с ними не только в одной стране, на одной планете жить не хочу. Да что там «не хочу»! Оборотнем не стану!  Террористы! Узурпаторы власти! Лавина дикости! Чего ещё им не хватало? Царь отрёкся, временное правительство заседает! Этого же все хотели, за это же все боролись!  Все боролись, все расшатывали… Расшатывали, расшатывали эту глыбу.  Расшатали.  Рухнула. Всё – живите, люди и радуйтесь: получили вы свою демократию и свободы. Так нет же! Глыба так грохнулась, так грохнулась… Лавина! Пока не накроет и не задушит всё на своём пути – не остановится.  Нет! С меня хватит! Замёрзнуть, как я слышал, приятней, чем застрелиться. Как раз успею до прихода красных. (Укладывается рядом с лошадью.)
АХ. Жить важнее, чем умереть. Успеете ещё…. С другой стороны, что бы вы там не говорили, почему бы и не сдаться красным?
КОНСТАНТИН. У тебя слух отморозило, что ли? К тому же, опять поставят под ружье. Из огня да в полымя, и ещё потом по своим же стреляй!
АХ. А до этого вы что? Не в своих стреляли?
КОНСТАНТИН. Уйди. Не мешай спать.

Свет падает на часть сцены, где находится гостиная дома Арсенисов в Мариуполе. В углу иконы. На лавке сидит мальчик Константин и Иван Арсенис, его отец, в рясе православного священника. 

ИВАН АРСЕНИС (читает Библию мальчику Константину).  Это Архангел Михаил. Именно он возглавил войну с дьяволом, когда тот восстал против Бога. И произошла на небе война. Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон, и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною.
МАЛЬЧИК КОНСТАНТИН. А куда дракон… диавол этот… и сатана упал?
ИВАН АРСЕНИС. Он был низвержен. (Нежно гладит голову мальчика Константина.) Побеждён.
МАЛЬЧИК КОНСТАНТИН. Война ж была на небе, так диавол потом на землю упал, да?
ИВАН АРСЕНИС. Ах, маленький ты мой мальчик, хорошие ты вопросы задаёшь. Всё расскажу, а ты слушай.

Сцена с мальчиком Константином и его отцом исчезает в темноте.

АХ. Поручик Арсенис! А матушка и отец ваши как? Как же они без вас?
КОНСТАНТИН. Они, наверное, думают, что я погиб. Все гибнут, а чем я лучше?
АХ. Лучше! Лучше, конечно, лучше! Несколько сот тысяч войска начали поход от Омска, а остался, может, каждый десятый. Тиф, тиф, партизаны, опять тиф.  Кто замёрз, кто сдался! А вы выжили! Вы сильный, вы потомок великих эллинов и бравых донских казаков! Тысячи поколений заняло, чтобы вывести такую породу, такого ладного и умного красавца! И что? Всё это насмарку? Тупик? О, нет! Ах так легко не сдаётся! (Приподнимает Константина за подмышки.) А как же рисование, картины, искусство? Вы же только к этому и стремились. Посмотрите, какая вокруг невиданная красота, как причудливо пузырьки замёрзли в бирюзовом льду, словно белые ягоды. Готовая картина. Ритм, баланс, цвет, гармония – бери и рисуй! Мечтали же вы: вот закончу воевать, пойду учиться в академию. Художником стану! Красоту буду дарить людям! Вот она – красота! Вставайте!
КОНСТАНТИН. Какая академия? Лед, тайга, пурга, волки воют. И не белые это ягоды вовсе. Ах, ты что, не видишь? Это облака такие маленькие висят в бирюзовом воздухе. Посмотри (тычет вниз), мы над облаками, смотрим вниз. А земля там, внизу, так далеко, что не видно.
АХ. Да какая разница! По льду или по облакам. Главное – Байкал перейдём, а там свои.
КОНСТАНТИН. Там, скорее всего, японцы.
АХ. Японцы – тоже люди. Давайте, вот так, опирайтесь на меня. Вот так, мой дорогой. Это Кумир ваш упал, но не вы. (Вкладывает ему в руку револьвер и направляет его на коня. Командует, и Константин повинуется, как марионетка). Поручик Арсенис, смир-р-но, приготовиться и…
КОНСТАНТИН (стреляет в Кумира, зажмуривается, поворачивается к нему спиной; плечи вздрагивают). Вот и превратился я в пехотинца.
АХ. Лучше живой пехотинец на другом берегу Байкала, чем замёрзший кавалерист. И… Шагом марш! Левой, левой! Запевай!
КОНСТАНТИН (поёт, шагая за кулисы).
Смело мы в бой пойдём
За Русь святую,
И, как один, прольём
Кровь молодую.


СЦЕНА 2

АХ (рассматривает новый фрагмент мозаики). Серая гризайль. Серое не сером. Эти первые два харбинских года в Китае даже и вспоминать не хочется: все оттенки серого в душе Кости. И друзья его, офицеры, такие же. Как жить? Где? На что? Сначала спали в железнодорожном вагоне. Кормились в благотворительной столовой. «Безнадёжность помноженная на беспросветность. Разве что жив», – говорил он. Но ведь жив! Разрисовывал какие-то шкатулки, подмастерьем иконописца подрабатывал. Какая там учёба? Ни кола, ни двора, ни родных, ни полка, ни командира.
Но… Константин у меня был валетом червей, причём козырным. Идёт такой высоченный ослепительный красавец, грудь вперёд, плечи назад. Дамы замедляли шаг и краснели.
Удалось мне уговорить Константина Ивановича приглядеться к Тате. Он потом шутил, что нищие не выбирают, но я с ним абсолютно не согласен. Молодость её красила. Как по мне, так лучшей и не надо. Маленькая, пухленькая. Так и млела от его взгляда. Из состоятельной дворянской русской семьи. А уж как родители её были рады, что нашёлся такой галантный офицер – кавалер четырёх орденов. Константин побрыкался немного, поспорил со мной, но не буйно, и понял, что Тата – его судьба, его билет на лестницу, ведущую к учёбе, искусству, дому, семье, детям. Билет по имени Тата. Через две недели после знакомства они обручились. Свои же, и так всё ясно было, зачем тянуть, а через пару месяцев поженились. Тесть и оплатил учёбу Константина. И не где-нибудь, а в Художественном институте Сан-Франциско. (Берёт следующий фрагмент мозаики). А вот и палитра Мексики: выжженные горные цвета. Сиены и терракоты. Яркие, зажжённые солнцем зелёный, синий, жёлтый, оранжевый. Всё заливающий красный: цвет восхода, буйства и крови.
До Мехико-сити от Сан-Франциско всего ничего – неделю на поезде с пересадками. Сразу после окончания института летом 29-го, Константин и отправился туда с Татой и детьми. Необходимо было за границу выехать, чтобы запрос на американское гражданство подать. Конечно, в Мехико-сити. Это же была Мекка для художников, писателей, коммунистов и, естественно, советских агентов. Как же без них, но охота пуще неволи, так он хотел попасть к Диего Ривере в ученики.
Представьте себе картину: с одной стороны, бывший белый офицер из армии Колчака, с другой – Ривера, один из основателей коммунистической партии Мексики…

Диего Ривера сидит на лесах, спиной к залу, и чистит кисть. Его огромное тело облачено в рабочий комбинезон. На нагрудном кармане вышит красный серп и молот. Рядом с ним, тоже спиной к зрителям, стоит Джо Фридман, неуверенно мешая краску в баночке. Константин и Ах стоят на пороге, не видимые Ривере и Джо.

РИВЕРА (говорит по-русски с акцентом). Джо, а как тебя по-русски звали?
ДЖО. Иосифом. Йоськой. Когда мальчишкой был.
ДИЕГО. А я, когда был мальчишкой, такое вытворял… Всё хотел узнать, как жизнь устроена, откуда она берётся. Поймал мышь беременную, разрезал ей живот, а там мышата. Прибегаю к маме с этим открытием. «Вот, ты всё врёшь! Детей не из коробок достают!» Она в истерику, естественно. Набожная католичка, Santa María, Madre de Dios, и так далее. Хорошо, что потом не узнала, как мы с ребятами в художественной школе баловались каннибализмом. Недолго, всего пару месяцев.

Джо делает шаг в сторону.

ДИЕГО. Да не бойся! Мы покупали свежие трупы в анатомичке, но только те, которые после аварии или убийства, да помоложе. Ах, какие девичьи рёбрышки в хлебных крошках вкусные делали! Ничего вкуснее я больше никогда не ел.
ДЖО. Вы шутите!
ДИЕГО. А может, и нет.
АХ (смотрит на Константина в ужасе). Допустим, он и гений, но очень тянет на злодея.  Типичный коммунист. Лучше не связываться. Идёмте отсюда.
КОНСТАНТИН. Мы же цивилизованные люди. Ни он, ни я не служим в воюющих армиях. У него своё мнение, у меня – своё, но делить нам нечего. И вообще, я здесь, чтобы у него учиться. Если он хочет строить коммунизм в Мексике – это его дело.
АХ. Всё равно: не нравится он мне. Ну что это за борец в весовой категории слона, ратующий за права обездоленных и голодных!
КОНСТАНТИН. У него есть силы, он и борется. А я отступать не буду – я же офицер. Меня так просто не съешь, и пистолет у меня при себе.

Константин входит, за ним Ах. Нарочито откашливаются.

РИВЕРА (не оборачиваясь). Фрида? Что на ланч?
КОНСТАНТИН. Господин Ривера?
РИВЕРА (поворачивает голову к Константину). А разве не видно?
КОНСТАНТИН. У меня к вам дело. Прошу уделить мне несколько минут.
РИВЕРА (рассматривает Константина). Из Советского Союза? С поручением от товарищей? Или художник? (Разворачивается и садится лицом к залу.) Залезайте к нам на леса. (Указывая головой на Джо.) А это ваш соотечественник, Джо Фридман. В миру он корреспондент ТАСС в Мексике, а у меня подмастерьем на пару часов, – как говорится, чтобы порох понюхать и материал для статьи собрать.
КОНСТАНТИН (с атлетической грацией взбирается к Ривере и говорит, доставая конверт из кармана). Мне рассказывали, что вы неплохо говорите по-русски.

Джо усаживается на леса в стороне от Риверы и Константина и делает записи в блокноте. Ах наблюдает снизу.

КОНСТАНТИН. Рекомендательное письмо от моего профессора Стакпола. Вы его знаете. Вот… приехал стать вашим учеником.
РИВЕРА (сначала читает письмо про себя, потом вслух). Исключительно талантливый человек, трудолюбивый и с хорошим характером… У-гу… Лучший ученик на курсе, староста группы… У него будущее прекрасного художника.
РИВЕРА. А как вы попали в Сан-Франциско?
АХ. Врите, Константин Иванович, врите! Это белая ложь. Даже дворянину не зазорно. Ещё здесь этот непонятный советский Джо. На вид вроде травоядный, но кто его знает.
КОНСТАНТИН (откашливается). Из Харбина я. Это в Китае такой русский город есть. Отец работал в управлении железной дороги.
РИВЕРА. Хм?
КОНСТАНТИН. Русские построили железную дорогу от Читы до Уссурийска напрямую через Китай, русские её и обслуживают. Оттуда Сан-Франциско ближе, да и Художественный институт имеет хорошую репутацию. От европейских центров искусства, правда, далековато…
РИВЕРА. Переболел я в Париже и импрессионизмом, и кубизмом, и понял, что деревья надо сажать в родной земле. Плоды слаще. А корни должны уходить в прошлое, в античность, в фольклорные изображение – только тогда искусство будет понятно народу твоей страны. Доколумбовое искусство – вот где моя почва. А где ваша?
КОНСТАНТИН. В России…
АХ (шипит). СССР!
КОНСТАНТИН. Конечно, в Советском Союзе! Но мне ещё надо набраться опыта, потом в Сан-Франциско дела доделать. В России…
АХ (шипит). СССР!
КОНСТАНТИН. В СССР, да и в Америке буон-фрески по сырой штукатурке мало кто делает. В Москве и Петербурге…
АХ (кричит). Петрограде!
КОНСТАНТИН. И в Петрограде, в этих местах, слишком большие сезонные перепады температуры и сухость для настоящих фресок. Я, надеюсь, в Крыму или Мариуполе они хорошо будут переносить климат, да и в Сан-Франциско тоже.
РИВЕРА. К сожалению, товарищ Арсенис, я учеников не держу.

При слове «товарищ» Константина и Аха передёргивает.

АХ. Вот и ладушки. Видите, как всё замечательно сложилось. Товарищ Ривера товарища Арсениса учить не будет. Откланивайтесь – и пошли.
КОНСТАНТИН (Аху). Стой! Русские не сдаются. (Ривере.) В институте я рисовал фрески на шпаклёванных досках. Для картины размер большой, но для фрески (обводит глазами стену с фреской) – смешной. А научиться работать в монументальном формате – просто необходимо.
РИВЕРА. Необходимо?
КОНСТАНТИН. У салонных картин – ограниченная аудитория. Это мелко как-то. Уж если делать, так…
РИВЕРА (декламирует). 
Довольно грошовых истин.
Из сердца старое вытри.
Улицы – наши кисти.
Площади – наши палитры.
КОНСТАНТИН. Да, именно так! Это, кажется, Маяковский.
РИВЕРА (ухмыляется). Он у меня здесь в гостях был. Во какой человечище! Ходячая фреска. Всё думаю изобразить его в центре стены какой-нибудь, но в голову лезет только сцена распятия. Это ж бред! С религией покончено. Мы создаём свою веру. Наш бог –    равенство и братство.
АХ. Ривера и Арсенис – братья навеки. Попроси на правах брата поселиться у него дома.
КОНСТАНТИН (отмахивается от Аха). Говорите, говорите, рассказывайте. Мне это очень интересно!
РИВЕРА. Понимаете, искусство должно быть большое! Его должно быть много! Народа ведь много, а искусство – для народа! Оно должно кричать! Обвинять, уличать, вести за собой, зажигать, заражать, поднимать на борьбу! Все поверхности зданий, арок, заборов должны призывать вперёд, к светлому будущему, к разгрому прошлого!
КОНСТАНТИН. Именно поэтому мои калифорнийские профессора и послали меня к вам. У нас даже чисто на техническом уровне не знают такие фундаментальные вещи, как устойчивый состав штукатурки, и, потом, размах… У вас же размах. Нужна целая армия, чтобы такое количество поверхностей…
РИВЕРА. Размах! Да… Когда я был у вас на родине, в Москве, на десятой годовщине революции... Я такого раньше не испытывал. Для этого стоит жить! Демонстрация на Красной Площади. Вот это размах! Тысячи, десятки тысяч людей маршируют. Может, сотни тысяч, а, может, и миллион. Часов пять простоял на холоде, но внутри пылали страсть, радость, счастье! Вот они – строители коммунизма. Бесконечной лентой выходят на площадь, движутся вдоль трибуны. Все, как один. Единство! И моя душа маршировала с ними. Выправка, решимость, нога в ногу. И ещё один момент. Они ведь с винтовками были, а на трибуне никто не боялся, что винтовки могут повернуть против руководителей партии и страны. Теперь ведь все заодно, все – народ.
КОНСТАНТИН. А как разруха?
РИВЕРА. Какая разруха? У них такие грандиозные планы и постройки! Вся страна жужжит. Потому что для себя стараются, а не для буржуя. В магазинах всё есть. Икру я так и не полюбил, но пирожки всякие, ватрушки, колбасы – объедение. В театрах постановки дерзкие ставят. А кино! Их Эйзенштейн, кстати, будет снимать фильм про Мексику. Скоро приедет. Познакомитесь.
КОНСТАНТИН. Я бы рад, но чисто практические обстоятельства…
РИВЕРА (перебивает). А, вы об этом… Учеников я не беру, но толковые подручные мне всегда нужны. А вы ещё по-русски говорите. Люблю русских. Первая жена была русской. И вторая. Третья была мексиканка. Теперь опять женюсь.
КОНСТАНТИН. На русской?
РИВЕРА. На мексиканке. Приходите, я вас познакомлю.
КОНСТАНТИН. Просто приходить?
РИВЕРА. Не просто, а к восьми утра. Буду платить 50 сентавос в день. До завтра, товарищ Арсенис. Эй, Джо, вам повезло. Завтра краски будет смешивать новичок, а вы нам будете рассказывать про Советский Союз.
КОНСТАНТИН. Очень благодарен. До завтра.

Константин и Ах выходят на авансцену.

КОНСТАНТИН. Видишь – главное не сдаваться.
АХ. Да, конечно, не сдались. У дракона в пасти устроились за пятьдесят сентавос в день. Сколько это?
КОНСТАНТИН. Что-то вроде пятидесяти центов. Зарплата рабочего. Ничего, ничего. Здесь ведь жаркий климат. Тата заведёт огород. Прокормимся. И потом, жара лучше холода.
АХ. Жанна д’Арк с вами бы не согласилась. Крутиться вам здесь, как на вертеле. Осиное гнездо какое-то коммунистов и советских. Константин Иванович, да вам как учителю рисования будут платить больше, чем пятьдесят сентавос. Не место это для вас. Узнают, что вы белый, и будут неприятности.
КОНСТАНТИН. Какие, например? Похитят и у Таты выкуп попросят?
АХ. Покушение могут устроить.
КОНСТАНТИН. Не говори чушь. Я же не девица нервная, а боевой офицер. Это хоть и Мексика, но здесь есть полиция и суд. И потом, я буду учиться и работать, а не скакать в наступление. Ривера – гений. Гений с именем. После него у меня будут заказы. Это, как ты любишь говорить, выигрышный лотерейный билет. Понимаешь?
АХ. Нет. Не понимаю. Но кто я? Ах да Ах. У меня узкий профиль. Не нравится мне этот борец за равенство, который платит 50 сентавос в день своему брату. Не по-марксистски это как-то.
КОНСТАНТИН. Много ты разбираешься в марксизме!

Уходят за кулисы.


СЦЕНА 3

АХ (рассматривает новый фрагмент мозаики). Надо же… 1936 год. Сан-Франциско.  Константин Иванович тогда расписывал фреску в школе имени Джорджа Вашингтона. Выиграть конкурс на самый большой заказ управления общественных работ администрации президента Рузвельта – это триумф! Константин Иванович и без того имел серьёзную репутацию среди монументалистов западной Америки, а масштаб и исполнение фрески «Жизнь Джорджа Вашингтона» должны были вынести его на всеамериканский уровень!

Константин появляется в рабочем халате, на ходу допивая молоко из бутылки.  Ах в роли его помощника заканчивает наносить giornato, дневной слой раствора, рядом с уже законченным фрагментом фрески, на котором изображён Джордж Вашингтон, указывающий на что-то вдали. 

КОНСТАНТИН (допивает молоко и ловит ртом последние капли). Жажда меня просто одолела!
АХ. Так в чём проблема? Пейте! Вода в кране, молоко в бутылках, кровь в жилах.
КОНСТАНТИН. Я не о том. Жажда другая. Понимаешь… Мне кажется, что я бегу рысью, несусь, аж ветер свистит в ушах. Это внутри, а снаружи, я застыл, вот как он. (Указывает на фреску.) Понимаешь? Я бегу и стою одновременно.
АХ. Как время, что ли?
КОНСТАНТИН. Ну, это ты копнул.
АХ. Может, просто раньше не замечал?
КОНСТАНТИН. Послушай… (Прикладывает ладонь к сердцу.)  Оно стучит не тук-тук, тук-тук, а тук-тук-тук-тук, тук, тук…  Оно торопится, потом застревает.
АХ. Так-с… Родились в 1896 году. Сорок уже исполнилось. Всё понятно.
КОНСТАНТИН. Ну так просвети!
АХ. Фреской вы довольны. Да? Можете не отвечать. Я и так знаю. Проблемка сюда, проблемка туда, но это даже развлекает. С детьми всё в порядке. Бегают. В школе хорошо занимаются. Со здоровьем в последнее время проблем нет. Даже выиграли соревнование по фехтованию. Показали, как это делают настоящие кавалеристы. С заказами проблем нет. С Татой тоже нет. Лучше жены не пожелаешь!
КОНСТАНТИН. Жены… жены не пожелаешь. Посмотри на меня. Посмотри, посмотри!
АХ. Молодец, подтянут и строен. Что нам сорок! Вы и в семьдесят будете красавцем.
КОНСТАНТИН. А Тата?
АХ. Да, маленькая и пухленькая, но Тата – жена. Мать ваших детей. Хозяйка. Подруга.
КОНСТАНТИН. Пухленькая булочка давней выпечки. У тебя вода или молоко есть? Я умираю от жажды. Озеро бы выпил. (Роется в сумке с ланчем. Достаёт бутылку воды и жадно пьёт.) Я ещё живой, понимаешь? Мне сорок лет, а я... Влюблялся, ухаживал, имел женщин без счёта, но того, что описывают в романах, у меня никогда не было.
АХ. Написать можно всё, что угодно. Может, и нет никакой любви.
КОНСТАНТИН. А я хочу, чтобы была. Жажда меня мучает. Мне сорок лет, а я как заводная кукла. Двигаюсь, любезно разговариваю, целую Тату, исполняю обязанности мужа, но это не то, не то… Это эрзац. Настоящего я так и не почувствовал. Жизнь проходит… А, может, уже прошла. Посмотри: морщины поперёк лба, на щеках, на голове седина появилась.
АХ. Таких мужчин ещё больше любят.
КОНСТАНТИН (отмахивается). Не те любят!
АХ. Так зачем ты с ними спишь?
КОНСТАНТИН. Да откуда я знаю! В такие моменты кажется, что это не просто женская плоть рядом, а что-то магическое. Дурман… Мозг улетает в южном направлении…  А потом… Ты же знаешь. Потом только одно желание – бежать. Бежать далеко и никогда не видеть это использованное существо. Как же это несправедливо! Как нечестно! Объясни мне? Зачем я это делаю? Зачем я так сделан?

Слышны голоса за кулисами. На сцене появляется Эва. Константин и Ах застывают в восхищении от её красоты.

ЭВА. Я ищу мистера Арсениса. (Смотрит на Константина.) Это, наверное, вы. Ну, конечно, вы. Здесь никого другого и нет, а мне вас описали: высокий и красивый.
КОНСТАНТИН. Не ошиблись с эпитетами?
ЭВА. Я по делу. (Решительно пожимает его руку. Старается держаться по-деловому, старше своих лет). Меня зовут мисс Калин. Клиффорд Вайт сказал, что Вы ищете ассистентов. Я тоже у Риверы стажировалась, так что азам меня учить не придётся.
КОНСТАНТИН. Вот как? Замечательно!
ЭВА. У меня рекомендательное письмо от него. (Достаёт конверт из сумки.)
КОНСТАНТИН. Да, да… Конечно… Письмо. Я прочитаю... (Берёт конверт и, не отрывая взгляда от Эвы, прячет письмо в карман.) Фамилия у вас напоминает русскую.
ЭВА. Папа укоротил от Калинович, но это тоже была изменённая фамилия от Каганович. Вот так. Мама с папой по-русски неплохо говорят, а я с ошибками. Приехала в Сан-Франциско в три года. Из Мелитополя мы.
КОНСТАНТИН (застывает на момент, потом к Аху). Ты слышишь! Из Мелитополя!
АХ. Я не только слышу. Да… это видение… Сердце у вас прямо заколотилось. Поосторожней там!
КОНСТАНТИН (Аху). Какая к чёрту осторожность! (Эве.) Мы с вами ещё и земляки! Я тоже из тех краёв. Из Мариуполя.
ЭВА. А Ривера говорил, что вы из Харбина.
КОНСТАНТИН. Это запутанная история. А откуда вы знаете Клиффорда Вайта?
ЭВА. Мы с ним в одной ячейке.
КОНСТАНТИН.  Ячейке?

Эва делает вид, что не услышала вопрос.

АХ. Давай, давай, больше про себя, чтобы понимала, с кем дело имеет. Кто знает, что ей Клиффорд и Ривера наболтали. Сам себя не похвалишь…
КОНСТАНТИН. Ах, Клиффорд, Клиффорд. Какой он скандал устроил, когда мы расписывали Башню Койт. Представляете, вздумал узорчик между окнами нарисовать, милый такой узорчик в виде серпа и молота. «А что, – говорит. – Нет ничего предосудительного в этом символе».
ЭВА. Молодец, Клиффорд!
КОНСТАНТИН. Тридцать художников могли остаться без зарплаты из-за его выходки, а я был техническим руководителем всего проекта. Башню открывать не хотели, пока я его не заставил разбить этот фрагмент и расписать нейтральным узором.
ЭВА. Жалко. Даже больше, чем жалко! Не по-американски! Это же в самой первой поправке к конституции сказано! Гарантированная свобода слова, печати, право народа мирно собираться и обращаться к правительству с петициями об удовлетворении жалоб. Если бы я была в Башне Койт, я бы отстояла серп и молот. Пусть бы они только сунулись!
КОНСТАНТИН. Кто они?
ЭВА. Полиция.
КОНСТАНТИН. Приёмная комиссия заставила убрать символ, а не полиция. В предварительном рисунке, прикреплённом к контракту, его не было, а контракт есть контракт.
ЭВА. Ну как же так! Это же безобразие! Нельзя это было так оставлять! Надо было бороться!
КОНСТАНТИН. Комиссия так сосредоточила внимание на серпе и молоте, что не стала копья ломать о мою фреску. А я, между прочим, там свой узорчик оставил. На газетном стенде нарисовал газету коммунистической партии Калифорнии. Её ведь продают в киосках, а тема мне была дана – «Жизнь Сан-Франциско».  Не придерёшься.
АХ (себе). Это Ривера аукается. С кем поведёшься…
ЭВА. Браво! Буду рада Вам помогать искать и рисовать следующие узорчики. Так вы берёте меня?
АХ (Константину). Изобрази какую-нибудь нерешительность, а то она из тебя верёвки будет вить.
КОНСТАНТИН. Давайте завтра проверю вас в работе, а там посмотрим.
АХ. Молодец!
КОНСТАНТИН (рассматривает Эву). У меня ещё и работа модели есть. На потолке буду расписывать Леди Америку. Вы подойдёте. Годится?

Ах закрывает лицо руками и качает головой.

ЭВА. Конечно, годится! Огромное спасибо! Тогда до завтра?
КОНСТАНТИН (удерживает её рукой и показывает на фреску). Давайте я вам покажу фронт работ. Тринадцать панелей покроют сто пятьдесят квадратных метров.
АХ. Констатирую наступление дурмана и сползания мозгов в южном направлении. Бедная девочка. А какая хорошенькая. Лет двадцать, а то и меньше. Поиграете – и бросите. Может, не надо?           
КОНСТАНТИН (отмахивается от Аха, указывает на фреску). Смотрите. Вашингтон указывает на запад, как бы отправляет американцев завоёвывать его. А здесь я группу колонистов гризайлью распишу. Они местных индейцев практически полностью уничтожили. Жгли, вырубали их поселения. Безжалостно. Такие ангелы смерти. Потому и серые, а чуть дальше, в ярких красках убитый индеец на земле лежать будет. Очень драматично: мертвенно-бледные убийцы и их недавно полная жизни жертва. А на той стене будет изображено имение Вашингтона в Маунт Вернон. Сам он будет сбоку стоять, а почти всё пространство займут работающие чёрные рабы. А? Как вам? Мне хочется показать более сложную картину жизни Вашингтона. В школе детей сказкам учат. Делают из Вашингтона какого-то лубочного персонажа. А он и рабовладельцем был, и посылал отряды на полное уничтожение индейских поселений. Неоднозначный человек… Для кого – добрый отец нации, а для кого – и уничтожитель…
ЭВА. Это очень политически грамотно! Надо людям глаза открывать! А то все оправдывают рабство и уничтожение местных индейцев как manifest destiny, божье провидение. Мол, не наша это вина.
КОНСТАНТИН. Но главное, конечно, я хочу показать борьбу колонистов за свободу, за независимость. Хочу передать настроение и решимость генералов, и солдат, и мужество первого президента. Работы ещё на много месяцев. Так что приходите завтра к семи и возьмите с собой ланч. Иногда работаю по двенадцать часов в день, чтобы расписать весь дневной мокрый слой.
ЭВА. Знаю, знаю. (Смотрит внутрь своей сумочки.) А я только что получила иллюстрированный журнал из СССР. Вам, наверное, будет интересно. Запускают всё новые и новые фабрики и заводы! Строят детские сады, школы! Строят и строят! Невероятная энергия всё-таки в социализме. Даёт людям второе дыхание и делает героями. (Достаёт журнал «Советская Россия сегодня».)
КОНСТАНТИН. Да, да… Я как-то видел этот журнал. Да, дайте почитать на несколько дней. Надо и самому подписаться.
ЭВА. Вы ещё на «Вестерн Воркер» подпишитесь. Там последние новости с классовой точки зрения. (Вынимает из сумки газету и вручает ему.) Обязательно подпишитесь.
КОНСТАНТИН. Посмотрю… Может, подпишусь. Да, вам энергии не занимать, хоть и не при социализме живёте, а?.. Ну, ладно, до завтра.
ЭВА. До завтра, мистер Арсенис…
КОНСТАНТИН. Костя.
ЭВА. Нет, что вы! Мистер Арсенис. (Решительно пожимает ему руку и уходит.)
АХ. Константин Иванович, я просто для порядка спрашиваю. Вы поняли, что Эва – еврейка?
КОНСТАНТИН (смотрит Эве вслед). Вот это женщина! Ты видел? Вся, как классическая скульптура. Щиколотки точёные, пальчики тонкие, глаза горят… Боже…
АХ. Вы меня слышите? Эва – еврейка. Вы разного поля ягоды.
КОНСТАНТИН. Ах, ну да… Были… Были разного поля, а теперь в Сан-Франциско на одном поле. Все мы превратились в Вечных Жидов.
АХ. Ещё не известно, интересны ли вы ей. Может, у неё жених есть. Или ухажёр… р-ры?
КОНСТАНТИН. Отобью. Буду завоёвывать её, как колонисты – Дикий Запад.
АХ. Так она же точно коммунистка. В одной ячейке с Клиффордом Вайтом, а Клиффорд –  коммунист. Не балетом же они в этой ячейке занимаются. Ещё коммунистические газеты вам навешала. Подпишитесь, да подпишитесь… Может, лучше от греха подальше? И в том, и в другом смысле.
КОНСТАНТИН. Но она ещё такая юная! Юная и наивная. Девочка. (Вынимает рекомендательное письмо из кармана, нюхает с разных сторон.) 
АХ. Вы его ещё откусите.
КОНСТАНТИН (читает письмо). Мисс Эва Калин. Эва… (Опускает письмо.) По-русски Ева. Ева, о, Ева! Первая женщина. Она сделана из моего ребра и только для меня. Для меня, слышишь! Моя!
АХ (протягивает ему бутылку с водой). На. Остуди свой пыл.
КОНСТАНТИН. Зачем мне его остужать! Разве не в страсти жизнь! Я хочу жить, а не прозябать. Я хочу любить и быть любимым. Я хочу желать и быть желанным! Что ты из меня всё время тепличное растение делаешь! Знаешь-ка что, братец, а пошёл ты… Без тебя разберусь!


СЦЕНА 4
                                                                                             
Спальня съёмного дома в Сан-Франциско. Константин в костюме-тройке, белой рубашке и бабочке рассматривает себя в напольном зеркале, потом открывает большую коробку, в которой находится карнавальный костюм сказочного короля Камбу. Появляется Ах. Во время сцены Ах в роли слуги помогает Константину переодеваться в карнавальный костюм.

АХ (берёт следующий фрагмент мозаики). Сан-Франциско, 1937 год.
КОНСТАНТИН (Аху, раздражённо). Почему именно я должен быть этим карнавальным королём? Только потому что Берцев настоял на моей кандидатуре? Глупостями заниматься…
АХ. На одну ночь, Константин Иванович, почему бы нет, – это даже весело!
КОНСТАНТИН. Как ты себе это представляешь? Я автор знаменитых фресок, профессор Стэнфордского университета… И вдруг – одетый в карнавальный костюм, вернее, практически раздетый, буду развлекать публику, падкую на обнажённые мужские мускулы? Нонсенс! Бред!
АХ. А почему бы нет? Мускулы у вас знатные!
КОНСТАНТИН. Как это «почему бы и нет»? Офицер российской армии, кавалер ордена Святого Георгия, дважды Станислава и Анны, каппелевец, дворянин…
АХ. Про дворянина вы не преувеличивайте. Вспомнили! Когда это было… Вы дворянином и побывать-то не успели в России после получения ордена, а теперь ни в СССР, ни в Америке титулов и дворянства нет. Вы, Константин Иванович, как гражданин США, дали присягу новому отечеству. Теперь вы богема, а положение обязывает. Дворянин, дворянин… Давно это было…
КОНСТАНТИН. Не говори глупостей! Можно отменить титул, но не благородство и отвагу, за которые его получил.  
АХ. Повесили вы бирку дворянина на душе и даёте ей бить себя в грудь при каждом вздохе и шаге. Хорошо, что Ривере и Фриде не рассказали. Вот скандал бы был! Они ж коммунисты, хоть и богема… А, может, потому, что богема, коммунисты. Ну пусть бы они вам расписывали будущий рай на земле, который настанет, если у этих отобрать, этим дать, этих уничтожить… Пусть бы они! Они ведь пороху не нюхали. А вы, вы, Константин Иванович, мой дорогой, вы же против таких идей не то что на митинге речь произнесли, вы с оружием в руках, рискуя своей жизнью воевали. И вот те на…
КОНСТАНТИН. Опять за старое! Тысячу раз, как шарманка! Я же каппелевец. Мы воевали за демократию, за Учредительное Собрание! Всё не такое белое и красное.
АХ. Я ведь что? Я ведь понимаю, какое ваше положение было. Вы apprentice, ученик, зависимый человек. Должны были поддакивать. Поддакивать – да, но зачем верить? Можно было вид подавать, что с ними соглашаетесь.  Делать вид! Понимаете? Делать вид! А вы? Соблазнили они вас своими убеждениями, растлили, а Фрида и не только убеждениями. 
КОНСТАНТИН. Откуда ты знаешь? Ты что, свечку держал?
АХ. Зря вы это, Константин Иванович. Обманывать себя – дело ваше, но меня? Меня обманывать? Фридочка, конечно… На картинах она рисует себя каким-то идолом сo сросшимися бровями, но в жизни… Ах, ах, какие манящие глаза, какой бархатный голос, какая шёлковая кожа…
КОНСТАНТИН. Ну, вот. Разбередил старое.
АХ. Зато память осталась. Как бы было замечательно, если бы вы с ней только «хм-хм» занимались, а не беседами о превосходстве коммунизма. И теперь… Ну что вам ещё нужно? Жизнь, наконец-то, стала плыть молочной рекой в кисельных берегах. После пяти лет войн, мучений Сибирского похода, голода, неустроенности, наконец, вы на вершине славы. Король! (Поправляет часть костюма, оголяя грудь.) Богема! Вам теперь всё разрешено: и полуголым ходить, и Эву…
КОНСТАНТИН (прикрывает голую грудь костюмом). Заткнись!
АХ. А говорите, что дворянин! Дворяне так с прислугой не обращаются.
КОНСТАНТИН. Ты теперь ещё и прислугой себя объявил.
АX (возится с частью костюма, напевая что-то под нос). А Эвочка наша
будет на представлении?
КОНСТАНТИН. Там все будут. Тысяча человек в моей свите, девять тысяч билетов продано, и всё на нужды художников. Эве я билет достал в первом ряду.
АХ. А Тата?
КОНСТАНТИН. Делать ей больше нечего, как сидеть в толпе, алчущей карнавального зрелища! Я впрямь себя не королём, а гладиатором чувствую перед поединком в Колизее. На потеху толпы. Нет, что ты, Тата – жена, мать, порядочная женщина.
АХ. А Эва, значит, непорядочная женщина?
КОНСТАНТИН. Она другая. Она художница. Она не мать и не жена. Она творит. Ей очаг ни к чему.
АХ. Ну, если вы так решили, то, значит, ни к чему.
КОНСТАНТИН. Это она так решила. Она, а не я.
АХ. Так уж и решила? Как удобно! 
КОНСТАНТИН (вертит набедренную повязку). Я и сам удивляюсь. Она чудо! Одно наслаждение и никаких ультиматумов!
АХ. Трусы просвечиваются. (Поправляет костюм.)
КОНСТАНТИН. Подай головной убор. Да осторожней ты, не тряси, а то блёстки рассыплются.
АХ. Всё Ах, да Ах. Я вам не слуга, чтобы подавать…
КОНСТАНТИН. То слуга, то не слуга. Болтаешь много!
АХ. Работа такая!
КОНСТАНТИН. Язык без костей… Нет, не пойду я на эту вакханалию. (Начинает снимать с себя костюм.) Это невозможно!
АХ. Очень даже возможно. Не просто возможно, а не-об-хо-ди-мо. Выбора у вас, Константин Иванович, нет. Назвались груздем – полезайте в кузов. Вам такую честь оказали. Видано ли, в ассоциации художников сотни талантливых и красивых мужчин, но чтобы талантливых, красивых и плодовитых…
КОНСТАНТИН. Притворюсь, что простудился. Замену быстро найдут.
АХ. Дворяне же не врут. Ноблесс оближ. Происхождение обязывает. Губы сжали и выполнять приказ.
КОНСТАНТИН. Вот на всё у тебя подковырка найдётся. (Пауза.) Ты хочешь – ты и иди. Надевай на себя это скоморошье одеяние и… А я домой хочу.
АХ. Так вы уже дома.
КОНСТАНТИН. Нет. Это так – временный причал корабля, на котором мы с Татой переезжаем. Из Харбина в Сан-Франциско, из Сан-Франциско в Мексику, потом обратно в Сан-Франциско. Все съёмные квартиры – это каюты в «Летучем голландце», а я хочу домой, в Россию, в Мариуполь. Заснуть не могу, так хочу. Как будто отцовский дом – это райский сад. Запах чубушника… Закрою глаза, вдохну…
АХ (похлопывает Константина по спине). Ах, батюшка вы мой, Константин Иванович, как я вас понимаю, как сочувствую. Но… Этой мечте сейчас не суждено сбыться.
КОНСТАНТИН. Это почему же? Мы уже и прошение подали в советское посольство.
АХ. Есть мечты, которым лучше не сбываться. Потом меня благодарить будете.
КОНСТАНТИН. А я тебе говорю, что не успокоюсь, пока не вернусь в отчий дом.
АХ. Ну просто как маленький! Сейчас нет, я сказал! (Как к ребёнку.) Давайте-ка лучше закончим одеваться. Побудем королём, развеемся, выпьем шампанского. Полегчает на душе. Отказаться ведь всё равно нельзя. Послушайте меня. Я вам плохого не пожелаю.
КОНСТАНТИН (выдержав паузу). Да кто тебя знает, где с тобой найдёшь, где потеряешь? 

Константин перестаёт сопротивляться и позволяет Аху одеть себя в карнавальное одеяние. СЦЕНА 5 

Поздней ночью после карнавала. Подсобное помещение в San-Francisco Exposition Auditorium (во Дворце выставок Сан-Франциско). Ах дремлет на диване. На мебели лежат детали карнавального костюма Короля Камбу. Константин, частично переодетый в обычную одежду, страстно обнимает и целует Эву. 

АХ. Время к завтраку клонится. Эх, чайку бы!
КОНСТАНТИН. Вроде ночь, а я проголодался, а когда король голоден, то… (Делает вид, что кусает эвину руку.)    
ЭВА (шутливо). О, мой король, сейчас поищу. Может, горбушка какая завалялась. (Вынимает из сумки металлический контейнер и ложку. Константин разглядывает содержимое контейнера с подозрением.) Это цимес.
КОНСТАНТИН. Куски чего-то непонятного, да ещё ржавого цвета. Где доказательство, что это съедобно?
ЭВА. Секунду назад вы провозгласили, что Король Камбу голоден. Морковь в кисло-сладком соусе с сухими сливами – это объедение! Не думайте о цвете. (Зачерпывает ложку цимеса и подносит Константину. Он закрывает рот и сжимает губы, тогда она кладёт ложку себе в рот.) М-м-м. Мелитопольский рецепт. А я-то уже начала думать о вас, как о самом смелом и отважном рыцаре, а вы ржавого цвета испугались! (Съедает ещё одну ложку и целует Константина.)
КОНСТАНТИН. Губы у тебя сладкие. Кисло-сладкие. А вторая ложка есть?
ЭВА. У нас всё наперёд продумано.
КОНСТАНТИН. У нас, принцессы Эвы?
ЭВА. У нас, коммунистов.
КОНСТАНТИН. А-а… (Берёт у Эвы вторую ложку и ест цимес с явным удовольствием.)
ЭВА. Вот видите! Где доказательство, где доказательство! Доказательство пудинга в том, что я его ем. Понимаете? Доказательство фрески в том, что она написана. (Трогает волосы у Константина на голове.) Доказательство вас в том, что я ворошу ваши волосы. Доказательство любви в том, что я ваши… (Пауза.)
КОНСТАНТИН. Скажи ещё раз.
ЭВА. Доказательство вас в том, что я ворошу ваши…
КОНСТАНТИН. Доказательство любви в том, что… (Ждёт, пока Эва продолжит.)
ЭВА (заглядывает в контейнер с цимесом). До завтрака продержитесь. А пока давайте делом займёмся.

Константин начинает расстёгивать пуговицы на платье Эвы.

ЭВА.  Константин Иванович, нам необходимо ещё раз пройтись по трудным местам.
КОНСТАНТИН. Сейчас? Я только что выступал перед тысячами зрителей. Я устал. Зачем, как шарманка, повторять ответы? 
ЭВА. Я вас рекомендую, и мне за вас отвечать перед товарищами. У нас в ячейке народ ушлый. Вы уже давно забыли про зажившие шрамы и больные мозоли, а они их точно найдут. (Застёгивает пуговицы и приводит свою одежду в порядок.) Итак…
АХ (резко садится). Итак…
КОНСТАНТИН. Как банный лист пристала! Иди сюда, я найду этому листу лучшее применение.
ЭВА. Константин Иванович! Хоть минутку побудьте серьёзным.
КОНСТАНТИН. Выхода нет. Побуду серьёзным.
ЭВА.  Верите ли вы в коммунизм?
КОНСТАНТИН (не задумываясь). Да.
АХ. Как врёт вдохновенно, прям загляденье.
КОНСТАНТИН (Аху). Я не вру. Ты ведь тоже веришь в равенство и справедливость.
АХ. Я в американский яблочный пирог тоже верю, ну и что?
КОНСТАНТИН (Аху). Коммунистическая партия США – это тебе не большевики. Никто переворот здесь делать не собирается. Это просто одна из партий, часть политической жизни Америки. Здесь другая страна и другие люди.
АХ. Другие ахи… Константин Иванович, что вы несёте? Идея ведь та же: отобрать и перераспределить.
КОНСТАНТИН (Аху). В США коммунизм будут строить демократическим путём… И, вообще, я всегда был за демократию – раз! Я всегда был за равенство – два! Я всегда был за справедливость… Но самое главное, это мой счастливый лотерейный билет. Теперь они будут просто обязаны дать мне советский паспорт. Почему бы коммунисту не дать паспорт, чтобы он смог вернуться домой? Причин для следующего отказа не будет. Так мне и сказали в консульстве: сейчас мы вам отказываем, но подождите несколько лет и можете подавать опять. Родители ведь уже совсем старенькие. Одни – всех сыновей по миру разбросало. Мама чересчур корректно выражается в письмах, но я же чувствую. Голода, мол, у нас нет. «На огороде выращиваю картофель и огурцы, но банды мальчишек всё норовят стащить. Вот сижу и охраняю. На старости лет профессию приобрела – сторож высшей квалификации». Она ещё и шутит. Я же старший сын! Я должен быть с ними.
ЭВА. Почему раньше не вступили в наши ряды?
КОНСТАНТИН. Ждал получения гражданства. Не хотел осложнений. Месяц назад получил – и сразу же…
АХ. И дал присягу! Наконец-то, сбросил с себя тряпьё «человека без гражданства»! (Ах встаёт, кладёт правую ладонь на грудь в области сердца, как будто даёт присягу.) Клятвенно заверяю, что я абсолютно и полностью отрекаюсь от верности и преданности любому иностранному монарху, властителю, государству или суверенной власти, подданным или гражданином которого я являлся до этого дня; что я буду поддерживать и защищать Конституцию и законы Соединённых Штатов Америки от всех врагов, внешних и внутренних; что я буду верой и правдой служить Соединённым Штатам…
ЭВА. Это хорошо, что вы гражданин.  У нас теперь постановление – в члены принимать только граждан США.
КОНСТАНТИН. Почему?
ЭВА. Не знаю.
КОНСТАНТИН. Ты не спросила?
ЭВА. У нас не положено. Нужно следовать предписаниям руководства, а то время и силы уйдут на междоусобицы, а не на борьбу за светлое будущее. Понятно? Вышестоящие решают, предписывают, и ячейка выполняет.
КОНСТАНТИН (шутливо). Понятно, госпожа вышестоящая!
ЭВА. Не забывайте, что называть на собрании меня нужно «товарищ Калина». Товарищ Калина, не забудете?
КОНСТАНТИН. Тебя забудешь! Ночи напролёт сны только о тебе. Или люблю или леплю тебя. Вот ты у меня где. (Показывает подушечки пальцев, потом ощупывает запястье эвиной руки, впадину ключицы и шеи.) Почему ты не на «ты» со мной? После всего, что между нами было?
ЭВА. Константин Иванович. Вы… Так удобней. Для конспирации. Не проговорюсь в присутствии вашей жены и детей. Я ведь не собираюсь разбивать вашу семью. Вопрос считаю закрытым. (Пауза.) Так, так… Хм… Один момент крутится у меня в голове. Что-то не сходится. Всем советским служащим в Харбине было приказано возвращаться в СССР, а почему вы не вернулись?
КОНСТАНТИН. Потому что я поехал учиться в Сан-Франциско.
ЭВА. Вам было тогда двадцать восемь, а чем вы до этого занимались в Харбине? На железной дороге не служили. Это я знаю. Что-то здесь не так, какое-то тёмное пятно. Предупреждаю, что наши всё раскопают и всё узнают. Если обнаружится, что вы нам соврали, будут большие неприятности не только у вас, но и у меня. У меня! Понимаете!
АХ. Ваше благородие, Константин Иванович, вы же любите повторять, что дворяне не врут!
КОНСТАНТИН. Эвочка, девочка моя дорогая… (Обнимает Эву.) Солнышко моё, Эвочка. Ты права, конечно, права. Действительно, тёмное место…  Я его не афиширую. Понимаешь, в Харбине я не родился, в Харбин я попал. Отступал с белыми войсками.
ЭВА. Вы… Вы против революции воевали?
КОНСТАНТИН. Это не так просто, не белое и чёрное, вернее, не белое и красное, как ты себе это представляешь! Меня мобилизовали в белую армию. Отказаться – расстрел. Дезертирство – расстрел. Мобилизовали бы красные, воевал бы за красных. Военный – это почти как крепостной. Что барин прикажет, то и делаешь: твоя жизнь в его руках. Не по своей воле я служил у белых и, слава богу, перейдя границу с Китаем, бросил оружие…
АХ. Неплохо, неплохо… То, что потом служил инструктором в армии маршала Чжан  Цзолиня, никто не узнает, ну, разве что встретите у коммунистов другого русского вояку из чжанцзолиновских … Так и ему не будет резона об этом эпизоде рассказывать. Хотя…
КОНСТАНТИН (Эве). Даже Вашингтон ошибался, и величие его в том, что он…
ЭВА. Вы себя с Вашингтоном сравниваете?
КОНСТАНТИН. Не сравниваю, а равняюсь. Вашингтон после ошибок и раздумий понял, что нельзя владеть людьми, что человек – это уникальное существо, наделённое создателем стремлением к счастью. И он освободил своих рабов. Пусть только после смерти по завещанию, но всё-таки он их сделал свободными! Наша жизнь – это не безоблачное неизменное совершенство, а стремление к совершенству, стремление к исправлению своих ошибок.
ЭВА. Ты в еврейских погромах участвовал?
КОНСТАНТИН. А что, русских или немцев убивать лучше? (Пауза.) В расправах над мирным населением не участвовал. У нас с этим было строго, а в бою – кто знает, кого ты шашкой…

Эва в шоке.

КОНСТАНТИН (обнимает Эву и похлопывает её по спине, как ребёнка). Это война, девочка, а на войне… Для меня, как ветерана, самое главное – не вспоминать. Там на войне был один Константин Иванович, а здесь, с тобой, совершенно другой, повзрослевший и умудрённый опытом мужчина. Надеюсь, что твои товарищи по ячейке поймут всё и примут меня в свои ряды. Клиффорд Вайт в твоей же ячейке? Он поймёт. Надеюсь, что ты тоже поняла. Это уже двое.
ЭВА (встаёт, задумчиво кладёт посуду в сумку). Что же делать, если цимес оказывается вкусным, но ржавого цвета? А? (Официально). Не забудьте внимательно прочитать «Вестерн воркер» перед собранием. Всегда спрашивают о последних событиях.
КОНСТАНТИН (шутя). Я не ржавый, а кисло-сладкий. (Целует Эву.)
ЭВА. До завтра. (Уходит.)
АХ. Ты-то сам помнишь, где правда, а где ложь?   
КОНСТАНТИН. Я понимаю одно: мне нужно вернуться домой. Это не моя родина. Я расписываю фрески по истории не своей страны. Живу не своей жизнью. Это всё не моё. Я бы из кожи своей выпрыгнул, только бы оказаться дома!
АХ. Но вы же так ненавидели большевиков, «этих террористов», как вы их называли!
КОНСТАНТИН. Как Эва говорит: «Доказательство пудинга в том, что он съедобен». Я не был в России семнадцать лет и пора перестать думать о Родине, как о застывшей фреске. После октябрьского переворота прошло почти двадцать лет. Двадцать лет! Война закончилась. Люди опять стали людьми. Даже лучшими, чем раньше! Теперь ими движет идея братства, равенства, справедливости, лучшего будущего для всех. (Вынимает из портфеля несколько выпусков газет «Вестерн Воркер» и тычет пальцем на статьи.)  Вот… интервью со Смирновой, колхозницей, членом закупочной комиссии крупного рогатого скота в США. Она в ужасе от количества безработных негров. «В Советском Союзе все национальности равны, и у нас нет больше эксплуатации и безработицы». Или вот ещё… Смотри, смотри! Женщина играет на альте в духовом оркестре на праздновании сбора урожая в колхозе возле Сталинграда». Сталинград…
АХ. Это бывший Царицын.
КОНСТАНТИН. Да, да. А посмотри на эту фотографию! Это же достижение и мастерства, и искусства! Восемьдесят метров – гигант! Скульптура «Рабочий и колхозница». А её поставят ещё выше, над советским выставочным павильоном на мировой ярмарке в Париже. Представляешь, какое зрелище! Это тебе не фреска о жизни Джорджа Вашингтона для школьников. Это на весь мир! Смотрите, какие мы стали. Мы поднялись, оправились после войны и переворота, и мы идём ввысь! Неужели ты не чувствуешь, что всё в России изменилось, что страны, из которой я бежал, больше не существует?!
АХ. Так зачем же хотеть ехать на родину, которой больше нет?
КОНСТАНТИН. Почему нет? Страна другая, но дом ведь отчий! Мама с папой, друзья детства, дядя Миша, дядя Вася, тётя Дуся и дядя Саша, двоюродные, сад, огород, Азовское море, воздух – всё родное. Домой! Фрески буду писать, в художественной школе преподавать. Там – будущее!

Часть сцены темнеет и появляется декорация или видеоряд с изображением Церкви Святой Богородицы в Мариуполе. Слышна серия взрывов. Церковь оседает, и камни разлетаются по воздуху. 


СЦЕНА 6 

Ах стоит в раздумье над разбросанными деталями мозаики. Вбегает Второй Ах. Пытается отдышаться.

ВТОРОЙ АХ. Звал?
АХ. А ты всё бегом и бегом! Остановись, отдышись, подумай.
ВТОРОЙ АХ. Да о чём думать! Они мрут и мрут. Если сами не мрут, так другие их расстреливают. Что за мода!
АХ. А ты куда смотришь?
ВТОРОЙ АХ. Да разве всё в моих силах?
АХ. Думать наперёд надо. Когда предостеречь, когда уговорить схорониться, когда промолчать. Изворотливей надо быть!
ВТОРОЙ АХ. Как рассуждать, так ты первый, а посмотрел бы я на тебя…
АХ. Так и мои не все своей смертью умирали! Но по естественному отбору мои показатели всё же выше.
ВТОРОЙ АХ. Ты меня звал, чтобы хвастаться? Давай быстрее. У меня следующий подопечный почти родился! Зачем звал?
АХ. Мой псих посоветовал…
ВТОРОЙ АХ. Ты следуешь советам сумасшедшего?
АХ. Да нет, это психиатр из отделения повышения квалификации ангелов-хранителей. Очень рекомендую. Он посоветовал проводить анализ миссии.
ВТОРОЙ АХ. Для чего?
АХ. Чтобы ошибки понять.
ВТОРОЙ АХ. Ох уж эти нововведения. Испокон веков охраняли наших человеков, а они всё равно умирали. Какие ошибки?
АХ. Всегда есть место улучшению качества обслуживания. Ты ведь охранял Ивана Харлампиевича Арсениса?
ВТОРОЙ АХ. Ну, охранял. Зачем теперь вспоминать об этом? Сделал дело – гуляй смело.
АХ. Ну ты и формалист!
ВТОРОЙ АХ. Ты на меня ярлыки не вешай! Тебе бы только пылинки сдувать со своих подопечных. Ах, осторожно, здесь ямка. Ах, осторожно, на вас косо посмотрели. Ах, осторожно, эти грибочки выглядят подозрительно. Ах…
АХ. У тебя свой стиль работы, у меня свой. Короче… Иван Харлампиевич. В тридцать седьмом его арестовали. Родственница сообщила моему Константину Ивановичу. За что, она не знала, но обратно он не вернулся. Куда он делся?
ВТОРОЙ АХ. В тридцать седьмом… Да, загребли с шестью другими священниками. Якобы народ агитировали против советской власти. А Ивану Харлампиевичу и не привыкать было. Третий арест. В первую пятилетку первый арест, а во вторую вышел в ударники – аж два ареста! Когда в Москву с просьбой вернуть епископа Антония ездил и посылки отправлял ссыльным священникам, арестовали в первый раз, но после того, как власти в тридцать шестом его Успенскую церковь взорвали, даже мне страшно стало! Вроде и знаю, что у людей массовые психозы цикличны, но каждый раз удивляюсь размерам сумасшествия. Как будто одного из них бешеная собака укусила, и этот вирус из него так и прёт, так и прёт пеной слов. Вот так, словами, он бешенство целой толпе передаёт. Редко кто может устоять, но Харлампиевич был из стойких.
ГОЛОС (под звук телеграфного аппарата). 11 декабря 1937 года. Директива Наркомата внутренних дел СССР номер 50215. В целях пресечения деятельности греческой разведки на территории СССР приказываю: 15 декабря сего года одновременно во всех республиках, краях и областях произвести аресты всех греков, подозреваемых в шпионской, диверсионной, повстанческой и националистической антисоветской работе. Аресту подлежат все греки, греческо-подданные и граждане СССР следующих категорий: а) находящиеся на оперативном учете и разрабатываемые; б) бывшие крупные торговцы, спекулянты, контрабандисты и валютчики; (голос утихает, сходя на нет) в) греки, ведущие активную антисоветскую националистическую работу, в первую очередь из среды раскулаченных, а также все скрывавшиеся от раскулачивания; г) политэмигранты из Греции…
ГОЛОС (под звук телеграфного аппарата). Сообщаю дополнительный лимит на город по первой категории – 300, по второй – 400. Форсируйте работу тройки. Учтите, что этот лимит является предварительным, как по первой, так и по второй категории. Через несколько дней извещу об увеличении лимита. Обращаю внимание, что до сих пор вы по тройке осуждали в лагеря стариков, непригодных для работы. В дальнейшей работе тройки это необходимо устранить. Народный комиссар внутренних дел УССР, комиссар государственной безопасности второго ранга Леплевский.


СЦЕНА 7 

1937. Камера тюрьмы НКВД. Спальных мест не хватает. Заключённые спят на нарах вповалку, сидят на полу, тихо переговариваются. Среди них стоит Иван Арсенис со следами побоев. 

ИВАН. Боже, отец наш, приму любую муку… Но не понимаю… Жил правильно, детей родил и воспитал правильно, служил тебе не покладая рук, не считаясь ни с выгодой, ни со временем, ни с трудностями. Бедным помогал. За что? Нет, конечно, я понимаю, что на всё воля твоя, и знать мне твои планы не дано. Ты велик и всемогущ, а я маленький, тщедушный человечек. Но как же жить, не зная? Ты меня испытываешь, да, как Иова? Сначала сыновей моих раскидал по белу свету, потом жену мою к себе забрал, а теперь бросил меня на пытки и поругание к детям сатанинским.
ВТОРОЙ АХ. Да какой ты Иов! Сыновья твои живы-здоровы в других странах. Хозяйства у тебя – сад да огород.
ИВАН (Второму Аху). Знаешь, что меня мучает? Бессилие. Нет, не физическое. Хоть и старый я, но, слава Богу, могу ещё грядку вскопать и службу отслужить, но как достучаться до людей? Это же глас вопиющего в пустыне! Как объяснить разницу между добром и злом, между милосердием и жестокостью, как? А тем временем дети сатанинские множатся и множатся и уже заполонили чуть ли не всю страну! Их богохульство и марши разлетаются, как пух по ветру, влетают в уши детей божиих и крадут их души. Кровь, кровь у них в почёте! Даже флаг у них кровавый! Как будто есть чем гордиться!
ВТОРОЙ АХ. Ты завидуешь эффективности дьявола? Врать легче, чем говорить правду и любить ближнего. Да, ложь, как пух. Разлетелась, не соберёшь. А я тебе говорил: заметил зло – отойди в сторону. Не упоминай, не ругай, не думай о нём. Сколько сил потратил ты на проповеди и тяжбы с властью? Зачем ты их о чём-либо просил? У дьявола не просят; от дьявола бегут!
ИВАН. Куда? Куда бежать? Паства моя здесь.
ВТОРОЙ АХ. А когда Успенскую церковь взорвали, зачем обломки иконы Богоматери Марии собирал у всех на виду?
ИВАН. А как же не собирать? Предки наши, греки-переселенцы, привезли её из Крыма. Чудотворная икона. Даже татары-мусульмане почитали её, а уж что о греках и всех православных говорить. Пришли мы в землю обетованную, в наш Мариуполь, в нашу последнюю родину. Икона – это наша история, наше чудо. Душа народа. А её взяли и взорвали. (Вынимает маленький деревянный обломок из кармана.) Вот всё, что осталось от нас. От древнейшей митрополии Готфейской и Кефайской… Крохотный кусочек иконы. Не понимаю, как это – взять и взорвать божью святость? О пяти головах церковь великую! Когда входил, дух захватывало от благодати и любви. Зачем было церковь взрывать? Ну, использовали для каких-то светских нужд – и то лучше. Но зачем уничтожать?
ВТОРОЙ АХ. Ясно зачем. (Напевает.) «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем»…
ИВАН. Разве церковь – насилие, а не облегчение и благословение божье?
ВТОРОЙ АХ. Так они же там школу построили. Может это тоже благословение божье. Но, скажу тебе, эти коммунисты с юмором! Школа номер тридцать шесть на фундаменте церкви, уничтоженной в тридцать шестом. А? Симметрия какая! Хочешь радостную новость услышать? Помнишь первого секретаря горкома партии? Инициатора постройки школы?
ИВАН. Дисконтова?
ВТОРОЙ АХ. Арестован и расстрелян, как враг народа.
ИВАН. Я чужому несчастью не радуюсь. Бог ему судья.
ВТОРОЙ АХ. Не хочешь радоваться, не радуйся. А помнишь командира строительства школы Радина? (Ждёт, когда Иван кивнёт.) Угу. Тоже… Как врага народа.
ИВАН. Чертовщина какая-то.
ВТОРОЙ АХ. Это давно известно: дьявол развлекается, когда дети его другу дружку уничтожают. И всё у него по категориям устроено. Сейчас греков арестовывают. «Греческая операция» это у них называется.
ИВАН. А чем мы хуже других?
ВТОРОЙ АХ. Ничем. Категория такая. Поляков в польскую операцию арестовывают, немцев – в немецкую, потом корейская, японская, чешская, финская, эстонская операция…
ИВАН. Но причём здесь греки? Я здесь родился. Мой отец, дед, прадед, прапра… Вот увидишь: разберутся и отпустят меня.  Дисконтов и Радин может, и вправду были врагами народа, а я и есть народ. Зачем меня арестовывать? Чем я власти насолил? Зданий не взрывал. Отпевал усопших, крестил новорожденных, выращивал укроп и помидоры на огороде, разводил пчёл. За что меня держать в тюрьме?
ВТОРОЙ АХ. Опасный ты элемент для власти. Контрреволюционер. Лишний ты для их истории и культуры. Они хотят свою, а ты держишься за старое: православие, Эллада, Россия. Чужой ты им.
ИВАН. Так разве за это сажают? Назначили каких-то своих большевистских попов. Да какие они служители Бога?  Антихристы да богохульники! Доносчик на доносчике. Срам.
ВТОРОЙ АХ. А не нужно было с ними в споры вступать. Вот идёшь ты, к примеру, по дороге и лежит на ней куча коричневая. Будешь ли ты её рассматривать и нюхать? Нет. Даже издалека видно, без изучения деталей, что это навоз.
ИВАН. Не было мочи терпеть их злословие. Но ты прав. Сам Господь Бог сказал: «Отойди от меня, сатана». (Молится.) О, Господи Боже Великий, Царю Безначальный, пошли, Господи, Архангела Твоего Михаила на помощь рабу твоему Ивану изъяти мя от враг моих видимых и невидимых! О, Господень Архангел Михаиле, излей миро влагостыни на раба своего Ивана. О, Господень Михаиле Архангеле, демонов сокрушителю! Запрети всем врагам, борющимся со мною, сотвори их яко овцы и сокруши их, яко прах пред лицем ветра.

Отворяется дверь камеры. Входит тюремщик.

ТЮРЕМЩИК. Арнаутов, Теленчи, Деклари, Арсенис! С вещами на выход.

Заключённые натягивают сапоги и собирают личные вещи.

ТЮРЕМЩИК. Быстрее. Прекратить возню. На выход.

Заключённые уходят, а оставшиеся с интересом и ужасом смотрят им вслед. Сцена затемняется. В темноте горит одна лампочка.

ГОЛОС. Я, оперуполномоченный 4 отдела УГБ Мариупольского Горотдела НКВД сержант Государственной Безопасности Пашков, рассмотрел 23 декабря 1937 г. следственное дело по обвинению служителя религиозного культа Арсениса Ивана Харлампиевича, 1872г., члена группы попов-тихоновцев, являющихся ярыми монархистами, тесно связанными между собой по контрреволюционной деятельности. Руководители: Арнаутов, Арсенис и Жежеленко. Последние неоднократно устраивали у себя на квартире нелегальные контрреволюционные сборища, проводили среди верующих контрреволюционную агитацию против Партии и Советской власти.
ГОЛОС. Я, Станецкий Борис, свидетельствую, что Арсенис Иван Харлампьевич проводил антисоветскую агитацию: рассказывал о загробной жизни… Монархически настроен: поминает царя. Собирает средства для помощи священникам, находящимся в ссылке. Проповедует повстанческие идеи борьбы с Советской властью.
ГОЛОС (звук печатной машинки). Протокол заседания тройки при управлении НКВД УССР от 25 декабря 1937 года. Слушали дело по обвинению Арсениса Ивана Харлампиевича, 1872 года рождения, жителя города Мариуполя. Священник. Обвиняется в агитации против советской власти и ВКП/б/, агитировал водить детей в церковь. Постановили: Арсениса Ивана Харлампиевича расстрелять.

Слышны четыре расстрельных выстрела одновременно с четырьмя вспышками и звук падающих тел.


АКТ 2 

СЦЕНА 1 

1939. Студия Константина в Сан-Франциско, заставленная картинами, несколькими мольбертами, инструментами для рисования, кистями и красками. Ax поднимает фрагмент мозаики.

АХ. Возьмём хамелеона, например. У людей не сразу разберёшься – сознательно они мимикрируют, с целью какой-то или спонтанно? Вот я и наблюдаю. В ячейке Эвы, в которую приняли Константина, а потом, естественно, и Тату... Тата, как жена брамина, с радостью взошла бы и на похоронный костёр… Но кто в этой ячейке был истинно верующий, кто агент ФБР, кто случайно попал на несколько месяцев, кто полезный идиот, а кто хамелеон? В тридцать восьмом ячейка бурно митинговала и распространяла антифашисткие лозунги, а потом вдруг «бац» – Молотов и Риббентроп подписали договор о ненападении между СССР и Германией. Ещё вчера Арсенисы и Эва были антифашистами, а сегодня они уже прочитали в People’s World, что новая война в Европе – это не война против фашизма, а война империалистическая.

Ах хлопает себя то по одной, то по другой щеке, резко поворачивая голову по направлению ударов. На сцену выбегают возбуждённые Константин и Эва.

КОНСТАНТИН. У меня скоро травма шеи будет от таких перемен. Только подумай: «Это не война против фашизма»!
АХ (подходит близко к Константину). Попридержи своих лошадей. Вспомни, для чего ты стал коммунистом.
КОНСТАНТИН (Аху). Чтобы бороться за справедливость, расовое равенство.
АХ. И…
КОНСТАНТИН. Права рабочих.
АХ. И…
КОНСТАНТИН. Что ты разИкался!
АХ. И… чтобы показывая лояльность Советскому Союзу, получить разрешение на возвращение домой. Да?
КОНСТАНТИН. Естественно. Это дано изначально. И произносить необязательно. (Эве.) Я русский, меня можно понять, но как в данной ситуации… Это напоминает ветер… Пургу. Как ты можешь это поддерживать?
ЭВА. Пур-гу…  Что такое пур-гу?
КОНСТАНТИН. Не пургу, а пурга. Когда снег так метёт, что ничего не видно. На российском севере попадёшь в пургу. Боже мой! За метр ничего не видно. Только белый силуэт лошадиной холки. То ли видишь, то ли чувствуешь её. Белое на белом. Может, ты на дороге, а, может, уже сбился с пути. Может, ещё шаг – и упадёшь в овраг, а, может, ты крутишься в тупике. Глаза залеплены снегом, ноздри забиты, а пурга всё веет и метёт.
Но тебе… Эва, тебе же должно быть видно. Ты же еврейка. 
Эва. Ну и что?
КОНСТАНТИН. Фашисты заняли часть Польши, Литвы, Латвии. А как же твои родственники? Ты же мне о них рассказывала. А теперь они под фашистами, а у фашистов большой любви к евреям не замечается. Как ты можешь вдруг назвать Рузвельта поджигателем, подстрекателем, агрессором, если он осуждает фашистскую Германию?
ЭВА. Товарищ Арсенис, мы с вами собрались не в женском вязальном кружке обсудить новый узор. Мы коммунисты. Наша партия построена на демократическом централизме: мы обязаны следовать партийной линии. СССР – сейчас союзник Германии, а это значит, что мы должны поддерживать политику Сталина. Иначе мы никогда ничего не добьёмся. Мы, как пальцы в сжатом кулаке: у всех одна цель. (Поднимает кулак над собой.) И всё. И всё. И всё! Сейчас так нужно.
КОНСТАНТИН. Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Марионетку. (Становится за её спиной и манипулирует её руками и шеей, как кукольными. Эва подчиняется.)
ЭВА (шутливо). Мочку уха забыли.

Константин, прижимаясь к Эве, целует её в мочку уха.

ЭВА. Так вы на меня больше не злитесь?
КОНСТАНТИН. Ещё как злюсь, но чем больше я… (Разворачивает Эву к себе и страстно целует.) Зачем ты кокетничала с Тимофеевым? Зачем?
ЭВА. Он же советский консул, а я, как вы говорите, пурга. Он видит меня и больше ничего не замечает.
КОНСТАНТИН. А с Витей о чём шепталась на обеде? Он уже взрослый и может влюбиться.
ЭВА. Втиралась в доверие. Он же ваш сын. Были ли бы вы довольны, если бы я сидела букой?
КОНСТАНТИН. Просто не знаю, что с тобой делать! Помогите! То ли прикрыть твоё тело монашеской рясой, а лицо буркой, то ли накинуть на тебя рыбацкую сеть и таскать за собой. Нет, лучше первое и второе. Мне кажется, что ты вещь в себе, как кошка. Что хочешь, то и делаешь. В какую сторону хочешь, в такую и крутишься. От этого у меня всё время желудок болит.
ЭВА. Желудок у вас болит от язвы.
КОНСТАНТИН. Ты и есть моя язва. 
ЭВА. Знаете, что Ленин говорил? «На крутых поворотах неопытные ездоки выпадают из поезда истории». Сейчас вираж, и мы мчимся в неизвестность. Вы же прекрасно понимаете, зачем Сталин заключил мир с Гитлером?
КОНСТАНТИН. Я понимаю, зачем он заключил этот мир, но я не понимаю, как ты можешь это принять? Разве тебе не безразличны судьбы твоих соплеменников? Разве ты за них не боишься?
ЭВА. Мои соплеменники – это братья и сёстры коммунисты. Ты мой соплеменник. И перестань бить себя в грудь. «Я русский! Я русский!» Какой ты русский? Отец твой – грек, мать – донская казачка. И родился ты на Украине. Это как же получается: смешали жёлтый с зелёным – и вышел синий, а у твоих родителей ты вышел русский?
КОНСТАНТИН. Это у меня внутри! Я сын России. Живу, чёрт знает, как далеко, в каком-то экзотическом Сан-Франциско, но в сердце у меня моя родина. Россия. Отцу уже за семьдесят. Я должен быть его опорой. Позвонили бы из советского консульства и сказали: можете возвращаться прямо сегодня, я в ту же минуту помчался бы домой в Мариуполь!
ЭВА. Окей. (Отстраняется от него.) Отбоя от поклонников у меня и сейчас нет. Выберу одного для выхода, другого – для постели, а третьего – для идеологической дружбы. А вы возвращайтесь в свою Рос-с-си-ю.
КОНСТАНТИН. Эва! Разве я могу тебя оставить? Это как перестать дышать, как утопиться, как застрелиться.
ЭВА. Вы же только что сказали, что «в ту же минуту… в Мариуполь»!
КОНСТАНТИН. Но мне же советский паспорт не выдают. Сколько раз просил. И потом, ты же коммунистка, а каждый коммунист мечтает жить в Советском Союзе.
ЭВА. Как каждый еврей в Палестине. Да, мы говорим «в будущем году в Иерусалиме», но это вовсе не значит, что мы мечтаем там действительно оказаться.
КОНСТАНТИН (кричит). Эва! Не мучай меня. Мы что-нибудь придумаем. Кто хочет, тот всегда найдёт выход, а мы с тобой хотим. Мы хотим быть вместе. Ты часть меня.  Жизнь без тебя не имеет смысла. Мы должны всегда быть вместе! Всегда вместе.
ЭВА. Всегда вместе. Я, вы и Тата.
КОНСТАНТИН. Эва!
ЭВА. Нет, нет. Это нечаянно вырвалось. Я всё понимаю и сама выбрала наш треугольник.

СЦЕНА 2 

AX (держит фрагмент мозаики в сжатом кулаке). Нападение Германии на СССР смелО старые заголовки американских коммунистических газет. Войну теперь разрешили называть войной с фашизмом. И всё! И всё! И всё, как любила повторять Эва: мы всегда обязаны поддерживать политику Сталина. Как пальцы, сжатые в кулак. (Разжимает кулак и рассматривает фрагмент.) Январь 1941 года. Сан-Франциско. День serendipity. Это по-английски. Люблю это слово за многогранность. Это и счастливая случайность, и божественное провидение, и каприз судьбы, и рояль в кустах.  Как бы то ни было, моё дело – наблюдать и охранять. Тёплый день клонился к вечеру. Японцы уже напали на Пёрл-Харбор, но война была ещё где-то там, а сегодня очаровательная хозяйка особняка, убеждённая коммунистка Луиза Бранстен, наследница миллионов своих родителей, давала благотворительный бал-аукцион, чтобы собрать средства на медикаменты для советской армии. Если просто деньги дать на бинты, шприцы и лекарства, без бала, так и вспомнить нечего будет в старости. Ни шампанского, ни интриги, ни воздушных и украденных поцелуев. Нет, что ни говорите, благотворительный бал всем хорош! Удобное место для всякого рода serendipity.

Гости в зале переходят от одной группы к другой, прислуга разносит подносы с бокалами шампанского и миниатюрными закусками. Сбоку стоят мольберты с картинами для аукциона. Константин их рассматривает, дотрагивается до рамы своей картины. Замечает Эву, стоящую рядом с моложавым и чересчур худым мужчиной, курящим трубку. Ах повторяет движения Константина.

ОППЕНГЕЙМЕР (как хороший актёр, декламирует отрывок из поэмы Джона Донна «Блоха»). 
Взгляни и рассуди: вот блошка
Куснула, крови выпила немножко,
Сперва – моей, потом – твоей,
И наша кровь перемешалась в ней.
Какое в этом прегрешенье?
Бесчестье разве иль кровосмешенье?
Пусть блошке гибель суждена – 
Ей можно позавидовать: она
Успела радости вкусить сполна!

О погоди, в пылу жестоком
Не погуби три жизни ненароком…
КОНСТАНТИН (принимая стихотворную эстафету, Эве).
В любой строке к своей прекрасной даме
Поэт мечтал тебя предугадать,
Но всю тебя не мог он передать.
По правде сказать, в последнее время, Джону Донну и Шекспиру предпочитаю нашего Маяковского. «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин».
ЭВА. Господин Оппенгеймер, позвольте представить моего босса, учителя и большого друга, господина Константина Арсениса.
КОНСТАНТИН (здоровается за руку с Оппенгеймером). Вы артист, художник или скульптор?
ОППЕНГЕЙМЕР. В какой-то мере, и то, и другое, и третье, но, главное – четвёртое. Сейчас я занимаюсь гравитационным коллапсом нейтронных звёзд. Зовите меня Роберт; мы ведь собрались для общей цели – поддержать армию союзников. Интересно, что в юности я столько учился, что даже в газеты не заглядывал, хотя докторскую получал в Германии. Жил в облаках поэзии и квантовой механики, но в какой-то момент даже такого романтика, как я, безобразия нацистов обозлили. Теперь я за всё, что против них.
КОНСТАНТИН. Я тоже за всё против нацистов. (Опять пожимает руку Оппенгеймеру.)  Константин. Рад знакомству. Обратите внимание на картину с калифорнийским пейзажем. Мой вклад в аукцион.
ОППЕНГЕЙМЕР. Совсем недурно. Выиграю – повешу рядом с пейзажем Ван Гога.
КОНСТАНТИН. С Ван Гогом? Вот это честь! Так вы ценитель пейзажей?
ОППЕНГЕЙМЕР (шутливо). Скорее ценитель землетрясений.
АХ (Константину). Вы хоть представляете, с кем сейчас мило беседуете?
КОНСТАНТИН (Аху). С профессором чего-то.
АХ. Это же сам… Сам! Сам Роберт Оппенгеймер. Будущий… Отец… Атомной…
КОНСТАНТИН (Аху). Не говори загадками.
АХ. Короче. Мы мило улыбаемся. Ещё раз киваем в сторону нашего пейзажа. Берём Эву под руку и быстро уносим ноги.
КОНСТАНТИН. Она и не подумает сдвинуться с места. И потом, Роберт такой необычный собеседник!
АХ. Это приказ: хватайте Эву железной хваткой и оттаскивайте её от Оппенгеймера.
КОНСТАНТИН. Он что, Дон Жуан в квадрате?
АХ. И это тоже. Посмотрите на его глаза. Вы видели что-либо подобное?
КОНСТАНТИН (вглядываясь в Оппенгеймера). Профессиональное предложение. У вас неожиданные для взрослого серьёзного лица глаза: небесно-голубые, огромные. Одновременно детские и проницательные. Просятся на портрет. Не согласитесь ли позировать? (Оппенгеймер думает над предложением.)
АХ. Вы с ума сошли! Глухие, что ли? Хватайте Эву – и мигом по диагонали в другую сторону зала. И никаких больше с ним личных разговоров при будущих встречах, кроме здрасте и до свидания. Он мина замедленного действия.
КОНСТАНТИН (Аху). Почему?
АХ. Господин поручик, выполнять приказ!
КОНСТАНТИН (Оппенгеймеру). Надеюсь когда-нибудь увидеть вашего Ван Гога, а сейчас, у нас с Эвой срочное дело. (Берет Эву под руку.) 
ОППЕНГЕЙМЕР. Предлагаю сделку. Я вам показываю своего Ван Гога, а вы прихОдите его смотреть с вашей очаровательной ассистенткой. (Вручает ему свою визитку.)
ЭВА. Я бы и сама увязалась, даже без сделки. Какая честь, господин Оппенгеймер!

Константин тащит оглядывающуюся на Оппенгеймера Эву к столику в дальнем углу, а Ах задерживается. Пока Оппенгеймер раскуривает трубку, к нему приближаются хозяйка дома Луиза и Григорий Хейфец.

КОНСТАНТИН (Эве). Он что? Мёдом намазан?
ЭВА (усаживается за столик). Не знаю, чем он намазан, но мне было совершенно находиться в его поле.
КОНСТАНТИН. Совершенно что?
ЭВА. В смысле, а была совершенна, удовлетворена, спокойна. В нирване.
КОНСТАНТИН. Он ещё и гипнотизёр, ко всему прочему.

Эва фыркает.

ЛУИЗА (Оппенгеймеру). Какая неожиданная встреча!
АХ (зрителям).  А вот вам и пример serendipity, в смысле рояля в кустах.
ЛУИЗА (продолжает). Григорий, позвольте представить вам звезду первой величины мировой физики и самого очаровательного учёного во всей вселенной, Роберта Оппенгеймера.
ХЕЙФЕЦ. Григорий Хейфец, советский вице-консул в Сан-Франциско. В юности я тоже баловался физикой. Над чем сейчас работаете?
АХ (зрителям). Григорий Маркович Хейфец, резидент НКВД, ответственный за вербовку американских учёных.
ОППЕНГЕЙМЕР. Хейфец… Рад, очень рад видеть ещё одно доказательство, что в Советском Союзе евреев не дискриминируют.
ГРИГОРИЙ. Да что вы! У нас всеобщее равенство. Все люди – братья.
ЛУИЗА. Шампанское и виски? Я пришлю. Столик в первом ряду для меня и приближённых. Товарищи Хейфец и Оппенгеймер, займите места, а я схожу нос припудрю. (Удаляется.)
ХЕЙФЕЦ (Оппенгеймеру). Интересно, что она и вас назвала товарищем.
ОППЕНГЕЙМЕР. В кругах, где мы с ней пересекаемся, так принято. В этом есть что-то демократичное. Не правда ли?

Хейфец и Оппенгеймер, тихо беседуя, направляются к столику, указанному Луизой. Ах бежит к Константину и Эве.

АХ (Константину). Кажется, обошлось. На войне, как на войне, даже в тылу. Ты ведь не знаешь, какая встреча обернётся злым роком, а я предчувствую. Оппенгеймер – гений, и поэтому ты с ним больше не должен вести личные беседы.
КОНСТАНТИН. А портрет? И почему если гений, то…
АХ. Гений и злодейство – «две вещи несовместные»! Помнишь? Это для красного словца. На самом деле, гений и злодейство неразделимы. Всегда! Гений притягивает злодейство. Зло или вокруг него, или внутри него, потому что гению всё разрешено: и хорошее, и плохое. Поэтому… Вспомним, что для вас главное.
КОНСТАНТИН. Вернуться домой.
АХ. Правильно. Вернуться домой целым и невредимым. Вы должны лавировать между правыми, левыми, американцами, советскими. Улыбаться, быть центром колеса, но не спицей. Спица сломалась, её выбросили и поехали дальше. Вокруг вас должны вращаться люди полезные для получения советского паспорта, a Оппенгеймер… Он не просто физик. Сейчас все физики будут не просто физики. А он будет центром пожара. Рядом с ним можно нечаянно сгореть, даже не зная, за что. Мышка бежала, хвостиком махнула. Понимаете, о чём я? Его будут пасти разведки и контрразведки всех воюющих сторон. Это же и ребёнку понятно. Посмотрите вокруг. Кто эти люди? Художники? Бизнесмены? Дипломаты? Учёные? Хорошенькие женщины? Что их объединяет? Любовь к советской армии? Может, и да, но, скорее всего, они здесь с другими целями. Открой глаза: это же биржа труда и информации. Резиденты обхаживают любовниц и вербуют агентов. Наивные ищут применения своей энергии и приключений, а сатана здесь правит бал!
КОНСТАНТИН. Это невозможно терпеть! Да кто ты такой, чтобы мне всё время указывать? С этим разговаривай, с тем – нет. Здесь стой, там сиди! Тоже мне, дирижёр нашёлся! Я офицер в отставке! Георгиевский кавалер! Я пять лет в седле просидел и смерть не только видел, но даже помогал ей! Я не боюсь опасности. Мою родину разрывают нацисты, а ты хочешь, чтобы я прятался по углам и был каким-то безопасным диском для спиц! Я не диск! Я дискобол! Пошёл вон! Сгинь!
АХ (забирается под стол). Ах, если бы я только мог сгинуть. За такую работу молоко за вредность должны выдавать.

За рояль садится аккомпаниатор, и оперный бас поёт арию князя Игоря «О, дайте, дайте мне свободу» из оперы Бородина «Князь Игорь».   


СЦЕНА 3

Продолжается ария князя Игоря, постепенно затихая. В этой сцене уместно использование документальных фотографий американских газет времен Второй Мировой Войны. На сцене друг против друга стоят два письменных стола. На каждом из них – печатная машинка и пачка чистых листов бумаги.
На мольберте стоит незаконченный портрет Константина. Время от времени Константин будет подходить к нему, рассматривать, добавлять несколько тёмных мазков под глазами, усиливая впечатление печали и усталости.

АХ (поднимает три детали мозаик, рассматривает первую). 1942 год.

Константин и Эва встают на невысокий помост в позе рабочего с молотом и крестьянки с серпом, имитируя скульптуру Мухиной.

АХ (Константину). Хорошо получается, но на парад лучше возьмите актёров или спортсменов. Это же минут сорок надо стоять неподвижно.
КОНСТАНТИН. Ты сомневаешься в моей выдержке? А кто выиграл первое место в нашей фехтовальной лиге? Я или Ах? (Спрыгивает с помоста и, мастерски нападая воображаемой рапирой, дотрагивается ею до груди Аха.) 
АХ. Я что… Мой голос совещательный. (Отворачивается, напевая что-то себе под нос.)
КОНСТАНТИН (Эве). Подбери ребят и девушек из школы рабочих. Покрепче, чтобы смогли долго и неподвижно стоять.
ЭВА. А чем мы плохи?
КОНСТАНТИН. У нас работы и так по горло: организовать коммунистов на парад, организовать симпатизирующих коммунистам, их друзей и друзей, симпатизирующих друзьям, найти спонсоров на грузовик и костюмы. Реклама, листовки, статьи в «Daily Worker». Слезай. Надо репортаж набросать.
АХ. Так парад ещё через две недели.
КОНСТАНТИН (Аху). И что? Тата отредактирует постфактум, если надо будет. (Эве.) Начинай.

Эва садится за стол перед печатной машинкой, вкладывает лист бумаги в машинку и печатает по диктовку Константина.

КОНСТАНТИН (диктует). Парад 10-го мая, устроенный «Комитетом Победы», внёс в книгу жизни Сан-Франциско славную страницу, вписанную патриотами о братском союзе народов, борющихся сейчас с фашизмом. (Размышляет вслух.) Цветасто как-то получается…
ЭВА. Пафос сейчас в самый раз.
КОНСТАНТИН. Если что, Тата исправит. (Диктует.) Впервые в жизни нашей колонии мы получили возможность выступить… (Задумывается.) Нет… Зачеркни «выступить». Замени на «открыто и радостно выступить от лица нашей родины и представлять собою народы СССР».
АХ. От лица нашей американской, российской или советской родины?
КОНСТАНТИН (отмахивается и продолжает). Русско-Американское Общество во главе со своим председателем Константином Арсенисом успешно организовало и руководило русской частью парада.
ЭВА (продолжая мысль Константина, произносит восторженным голосом и печатает).  Надо было видеть выражения лиц зрителей, чтобы убедиться в отношении американского народа к советскому. С каким обожанием поднимались взоры к двум живым фигурам, стоявшим на вышке грузовика и изображавшими трудовую эмблему Союза Советских Социалистических Республик: рабочего с молотом и крестьянку с серпом. 
КОНСТАНТИН (диктует). За грузовиком, утопая в море американских флагов и советских знамен, шли народы, населяющие нашу родину: русские, украинцы, евреи, латыши, армяне, греки, литовцы, эстонцы…

Константин садится за стол напротив Эвы. Вставляет бумагу в печатную машинку, и теперь оба печатают, переговариваясь неслышно для зрителей.

AX (к зрителям). И понеслось… И понеслось! Марафон военного времени. Константин, Эва и Тата бежали в нём, часто задыхаясь, без остановок. Всё для фронта, всё для Красной Армии, всё для советских детей и сирот, всё для советских женщин, всё для укрепления дружбы между Америкой и Советским Союзом.
КОНСТАНТИН (встаёт и ходит по сцене кругами, сначала молча. На лице – мука.) Не могу жить в неизвестности! Сердце скачет от страха. Мариуполь под немцами. Как там папа? Что он делает? С тридцать седьмого на письма не отвечает. В тридцать шестом написал о внезапной кончине матушки и о том, что хотел постричься в монахи. Может, монахам письма не разрешают писать?
ЭВА. Это ж какое-то церковное насилие над личностью! (Думает.) С другой стороны…  Если бы что-то случилось, то или брат его, или двоюродные написали бы. Правда ведь?
КОНСТАНТИН. Никто не отвечает на мои письма. Тишина. На мои предвоенные письма они тоже не отвечали. А теперь как? Что делать? Как помочь? В советском консульстве обещали узнать, но что они могут узнать на оккупированной территории?
ЭВА. Константин Иванович, отвлекитесь от этих дум. Вы уже помогаете, чем можете. Всем советским людям. Ну? Давайте работать. Вы продиктовали: «На митинге помощи СССР Чарли Чаплин обратился к девятитысячной аудитории не с обычным…» А дальше что?
КОНСТАНТИН (диктует). Не с обычным «Ladies and gentlemen», a с «comrades» – «товарищи». (Прерывается и спрашивает у Эвы.) Tы отчёт о результатах сбора вещей для жителей освобождённых территорий закончила?
ЭВА. Да. Отправлено более 11 тысяч фунтов одежды.
КОНСТАНТИН. Надо упомянуть отличившихся. Это их подбодрит.
ЭВА (диктует сама себе.) Особенно в сортировке и починке вещей отличились наши товарищи Маруся Кулакова и Анна Файнгольд.
АХ (берёт следующий фрагмент мозаики). Год 1943.
КОНСТАНТИН (ходит кругами по сцене, сначала молча). Слышала? Мариуполь освободили в сентябре. Я отцу уже пять писем послал, а ответа всё нет и нет. Нет и нет.
ЭВА. А вы хотели, чтобы за два месяца к вам письмо дошло? В военное время? Константин Иванович, там, наверное, не до писем.
КОНСТАНТИН. Не до писем.
ЭВА. Давайте лучше будем строчить пулемётами наших пишущих машинок и рисовать патриотические плакаты и картины.
КОНСТАНТИН. Знаешь, как будто это было вчера. Трудно представить, что с момента октябрьского переворота… (Запинается.)
АХ. Великой Октябрьской Революции!
КОНСТАНТИН. С момента Великой Октябрьской Революции прошло 26 лет! Как будто это не со мной всё было. (Ищет в бумагах на столе.) А где список донорских групп?

Эва находит список на своём столе и передаёт Константину.

КОНСТАНТИН (диктует, а Эва печатает). На наш призыв по сбору средств для Красной Армии откликнулись следующие организации: Латышский вязальный кружок, Литовское литературное общество, Эстонский рабочий клуб. 
ЭВА (диктует и печатает). А также лично председатель Русско-Американского общества Константин Арсенис, пожертвовавший 1000 долларов. 
АХ (берёт следующий фрагмент мозаики). 1944.
КОНСТАНТИН (Эве). Представляешь, почти сошлось! Надо соединить эти два празднования…
ЭВА. О чём ты?
КОНСТАНТИН. День рождения Джорджа Вашингтона и день рождения Красной Армии расходятся всего в несколько дней.
АХ. Ну, уж дней… Практически месяц.
КОНСТАНТИН (игнорируя Аха, диктует Эве). Русско-Американское Общество провело митинг в честь двух важных юбилеев.
ЭВА (печатает и диктует сама). Открыл митинг бессменный председатель Русско- Американского Общества Константин Арсенис. Деньги, собранные на митинге, пошли на закупку одежды и постелей для Кардымовского детского дома. (Константину). А где это?
КОНСТАНТИН. Между Москвой и Смоленском 
ЭВА. А для мариупольского детского дома?
КОНСТАНТИН. Запроса на мариупольский не было. Я же не имею право с бухты-барахты своевольничать. Что партия сказала…
ЭВА (заканчивает его фразу). То мы и делаем. (Вставляет новый лист бумаги в пишущую машинку.) Нам нужен ещё репортаж о митинге с еврейским антифашистским комитетом.
КОНСТАНТИН (стонет, хватается за живот). Сейчас, сейчас отпустит. Опять Тата какие-то странные консервы открыла вчера на ужин. Готовит только для высокопоставленных гостей, а для себя… Консервы дешевле, да и времени не хватает. Прибегает с работы и бросается редактировать газету или бегать по делам ячейки.  (Выпрямляется.) Отпустило… Готова?

Эва кивает.

КОНСТАНТИН (диктует). Делегаты антифашистского еврейского комитета Соломон Михоэлс, режиссёр московского еврейского государственного театра и поэт подполковник Ицек Фефер своим посещением Америки выполняют патриотического задание: укрепление дружеских отношений между американскими и русскими евреями для совместной борьбы с фашизмом. Организован сбор денег на ленинградский военный госпиталь. На митинге в городской аудитории Сан-Франциско присутствовало восемь тысяч человек, и на ленинградский военный госпиталь было собрано свыше пятнадцати тысяч долларов.
ЭВА (диктует и печатает). Самое крупное пожертвование в 2000 долларов было внесено председателем Русско-Американского Общества Константином Арсенисом. (Бурчит Константину.) Понятно, почему Тата вас консервами кормит. Наверное, и носки теперь приходится штопать? Так вы и по миру пойдёте.
КОНСТАНТИН (поправляет бабочку). Ничего, это мелочи. Мы же с голоду не умираем.

На сцену выходит Григорий Хейфец. Эва приветствует Хейфеца и, понимая ситуацию, быстро удаляется.

КОНСТАНТИН. Григорий Маркович, мы с Татой устали ждать. Когда? Мариуполь уже освободили. Самое время ехать помогать его восстанавливать.
ХЕЙФЕЦ. Вы мне встречу с Кирилловым устроили?
КОНСТАНТИН. Конечно. Завтра в 7 вечера у меня дома. Так он меньше всполошится. Тата даже предложила приготовить русский обед с вашим любимым борщом. За семейным столом, за несколькими рюмками водки он расслабится. Вам легче будет понять: нужен ли он вам.
ХЕЙФЕЦ. Хм... А в университете вы никого новенького не приметили? Только не подсовывайте мне больше всяких скульпторов и поэтов. С них информации, как с козла молока. Мне нужны физики, химики, статистики. Понятно?
КОНСТАНТИН. Слушаюсь. Так как же с советским паспортом? Когда выдадут? Вы же в курсе.
ХЕЙФЕЦ. Вот что я вам скажу, уважаемый Константин Иванович. Для нас вы гораздо важнее здесь в Сан-Франциско, чем в Мариуполе. Сейчас вы выполняете важнейшую работу, а после войны… После войны – возможно, что «да».

Константин меняется в лице, начинает бледнеть, оседает, теряет сознание.

ХЕЙФЕЦ (склоняется над Константином). Эй, кто-нибудь, вызовите скорую! Немедленно! Врача!  Помогите!
АХ (подбегает и укладывается рядом с Константином). Я протестую! Довели вы себя всё-таки! Добегались! Константин Иванович, дорогой мой, как же это вы так? Константин Иванович!


СЦЕНА 4

Ах стоит перед закрытой дверью, за которой слышны неразборчивые оживлённые голоса членов партийной ячейки Сан-Франциско.  С улицы доносятся звуки проезжающих машин. 

АХ. Ведь знал я тогда, девять лет назад, что ещё не время Константину Ивановичу умирать, а всё равно как взволновался! Ни на шаг не отходил от него в больнице, следил за каждым движением хирурга во время операции. Прирос я к душе Константина. Хоть и бросает его из стороны в стороны, как маленький камушек в большой трясущейся стеклянной банке. Цок о стенку – и он верит в Бога и воюет с большевиками-коммунистами. Цок о противоположную – и он верит в научный атеизм и научный коммунизм…  Но на то он и человек, чтобы во что-то верить. Константин Иванович так долго лечился от язвы, что чуть конец войны не пропустил, а после войны сразу попал из огня да в полымя. Победа! И сразу за ней холодная война. (Выстраивает детали мозаики в ряд, как домино.) Все организации помощи СССР во время войны, которые Константин Иванович возглавлял или в которых участвовал, попали в список неблагонадёжных, лишь служивших прикрытием для коммунистической партии. Советское консульство в Сан-Франциско закрыли. Заявление на эмиграцию в СССР отклонили. Опять. Три сына его выросли, и перспектива строить коммунизм в Америке или любой другой стране их вовсе не прельщала. Разлетелись они подальше от семейного гнезда, от надоевших им диспутов, лекций и приёмов подозрительных особ под борщ и голубцы. Всех высокопоставленных советских знакомых Константина отозвали домой. Михоэлс, так понравившийся Константину Ивановичу своей искренностью и темпераментом, погиб в автокатастрофе где-то под Минском. (Тыкает пальцем в первый фрагмент мозаики и весь выстроенный ряд падает.) А тут ещё умер Сталин, и речь Хрущёва попала в американскую печать. Сейчас её зачитывают там. (Указывает на дверь.) 

Из двери выскакивает взволнованная Эва с развевающимися волосами, а за ней Константин.

КОНСТАНТИН. Девочка моя, ну что ты, прям, как Медуза Горгона!
ЭВА. Почему «как»? (Садится на пол и, держась за голову, раскачивается из стороны в сторону. Внезапно останавливается.) Нет! Совсем наоборот! Это я раньше была сумасшедшей. Как я могла! Как мы могли! Полтора миллиона коммунистов и строителей коммунизма репрессировано, шестьсот восемьдесят тысяч расстреляно! Шестьсот восемьдесят тысяч ни в чём не повинных людей!
КОНСТАНТИН. Почему ни в чём не повинных? Мы же читали о судах над вредителями! Они признавали свою вину. Эти люди мешали стране, ставили подножки, тормозили развитие. Как можно было с ними строить коммунизм?  Время такое, понимаешь! Лес рубят – щепки летят. Нельзя сделать омлет, не разбив…
ЭВА (заканчивает фразу Константина). Яиц. (Орёт.) Можно! Можно не делать омлет из человечины. Вам бы омлет из меня в горло полез?
КОНСТАНТИН. Ты всё гипертрофируешь. В конце концов, руководство партии разобралось, что к чему. Разобралось ведь, да? Признали ошибки, да? Ведь потому мы и слушали сегодня текст доклада товарища Хрущёва, потому что теперь возьмут другой курс.
ЭВА (продолжая фразу Константина). А как вы знаете, что возьмут? Может, их курс будет другим, но тоже неправильным? Как можно им верить после всего этого?
КОНСТАНТИН. Эвочка, ты находишься в состоянии аффекта. Это пройдет. Это шок. Я-то привык к крови и смертям. Всего навидался. А ты… Ты ведь ещё молоденькая, но… А что, ты думала, стоит за словами «ликвидация врагов революции»?
ЭВА (встаёт с пола и наступает на Константина). Врагов революции! Так когда революция была, а когда тридцать седьмой год? Что это за партия, в которой враги народа и шпионы большинство? Репрессированы или расстреляны. Ингредиенты государственного омлета и лес, порубленный в щепки? Это же был цвет компартии! Да о чём я говорю. Это был цвет Советского Союза, цвет народа. (Пауза). Опять не то. Нет... Это были чьи-то дети, чьи-то мужья, любимые, чьи-то папы и мамы. А мы… Мы всё это поддерживали! (Аплодирует.) Ура! И мы, и мы тоже могли…
КОНСТАНТИН. Тоже стать врагами народа?
ЭВА. Вот никак вы не можете понять! Никак! Помните слова клятвы на приёме в американскую компартию? Помните, что мы говорили? «Я торжественно обещаю быть в авангарде борьбы за права негров; против линчевания, против шовинистической лжи правящего класса».  Лжи! Лжи, слышите! «Я обещаю сплотить народные массы для защиты Советского Союза, страны победоносного социализма». Победоносного! «Я обязуюсь всегда оставаться бдительным и твердым защитником ленинской линии партии, единственной линии…» Единственной! «Единственной линии, которая обеспечивает победу Советской власти в Соединенных Штатах!» Вспомнили? Мы тоже могли стать врагами народа, но, что страшнее, мы тоже могли бы очернять, приговаривать и ликвидировать невинных людей. Партия приказала – мы бы сделали. Мы тоже могли стать, да что могли! Мы можем стать злодеями. Это самое страшное!
КОНСТАНТИН. Ты меня удивляешь. Ты всегда строго выполняешь линию партии, самая дисциплинированная и твердая. Ты просто железная женщина. (Эва плачет.) Эвочка, ну что я говорю. Не волнуйся так, ради бога. Все преступления вышли наружу. Все учтут промахи…
ЭВА. Промахи? Это когда не попали в приговорённого сразу, учли – и сделали второй выстрел? А разве мы лучше? Разве мы с тобой не голосовали за исключение Джона Доби из партии, хотя оба знали, что причин для исключения не было, но мы выполняли волю руководства. Мы всегда выполняли, как солдатики, волю руководства. Строим лучшую и справедливую в мире демократию, а сами…
КОНСТАНТИН. Конечно… Было сделано много трагических ошибок.
ЭВА. Опять эти пассивные конструкции.
КОНСТАНТИН. Что?
ЭВА. Не что, а кто: марсиане. Марсианами было сделано много трагических ошибок, да? Марсиане, строя рай на земле, посадили на двадцать пять лет твоего уважаемого Григория Хейфеца, устроили автокатастрофу Михоэлсу, обвинили и расстреляли, как американского шпиона, поэта Фефера… Неужели вы не понимаете, что не были они никакими врагами народа? Всех этих чудесных, милых, талантливых людей, настоящих советских патриотов, ваших друзей, а не каких-то неизвестных дядей и тётей – посадили или расстреляли. Да, построили рай. Для марсиан.
КОНСТАНТИН. Эва! Прекрати эту истерику немедленно!
АХ (Константину). Константин Иванович, тс-с. Тише вы!
КОНСТАНТИН (обнимает Эву, гладит её по голове, целует лицо). Эвочка, у тебя нервный срыв. Это понятно. Успокойся, моя девочка, успокойся. Пройдёт вечер, настанет ночь, ты выспишься, и завтра утром всё встанет на свои места. Всё будет хорошо.
АХ (Константину, который его игнорирует). Да отлепитесь вы от Эвы!

Тата выходит из двери и незаметно наблюдает, как Константин целует Эву в губы, а та вырывается из его объятий.

ЭВА (кричит). Ты! Теперь ты для меня «ты»! Пьедестал под тобой рассыпался. Ты обыкновенный. Я прозрела, а ты остался таким же слепцом, даже после того, что мы услышали. 
КОНСТАНТИН. Но всё ещё может оказаться неправдой. Это может быть какой-то подлог ФБР, ЦРУ или других врагов СССР. Эвочка, девочка моя!

Тата становится между Константином и Эвой и смотрит на них, пытаясь понять, что происходит. Звук дорожного движения усиливается. Тата швыряет сумку в лицо Константину и выбегает за сцену. Через пару секунд слышны частые гудки машин, скрежет колес и звуки автомобильной аварии.

КОНСТАНТИН (держась за окровавленный нос, убегает со сцены). Тата! Таточка!

Ах и Эва бегут за Константином, тоже выкрикивая: «Тата! Тата!»


СЦЕНА 5 

AX (берёт в руку фрагмент мозаики и поворачивает его нужной по значению стороной). Конец 50-х был совсем странный, как этот кубик с разноцветными сторонами.  Вот красная.  Кровь Таты на асфальте после аварии. Красные домашние тапочки тридцать пятого размера, принесённые Константином Ивановичем в больницу. Ходить ей ещё не разрешали, но знакомый предмет её успокаивал. Огромный букет красных роз, который Эва поставила на больничную тумбочку. Дрожащие губы и красный лак маникюра на тонких эвиных пальцах, сжимающих руку Таты. Жена и любовница, товарищи по партии и подруги. Они говорили без слов, и красные нити их мыслей сплетались в косу жалости и милосердия. Может, Тата не помнила, из-за чего она так опрометчиво выбежала на встречную полосу движения, а, может, она была мудрее и Эвы, и Константина? Они так и не узнали: не успев выздороветь, Тата умерла. Тромб. А вот свинцовая сторона. Грозовое облако, повисшее над влюблёнными. Без вины виноватые в смерти Таты, свободные пожениться или хотя бы не скрывать своей любви, они то охладевали, то горели страстью. Смерть Таты ослабила узел, их скреплявший, и они не могли решиться ни развязать, ни затянуть его крепче. Чёрная сторона. Стэнфордский университет захотел всё-таки узнать, не является ли Константин коммунистом? Во время войны их вообще не волновало, рассуждал ли профессор Арсенис во время уроков графики или пейзажа о классовой борьбе и счастливой жизни советских колхозников. А с началом холодной войны активисты дружбы с СССР попали под колпак подозрения. И так его спрашивали, и эдак, но он держался за пятую поправку к американской конституции, как утопающий за бревно во время шторма, – мол, имею право молчать. Не обязан отвечать на вопрос о моих политических убеждениях. Уволить не уволили, но под неусыпным оком агентов ФБР Константин превратил следующие восемь лет жизни в непроницаемый чёрный квадрат. Лицо Константина оставалось красивым, но его прорезали глубокие морщины, и голова стала седой. Курил беспрерывно, и сигареты, и трубку, особенно когда развивал теорию социального реализма. Я старался не вслушиваться, но, когда он забывал об «измах» и просто писал свой автопортрет, я видел, какая он сила. Какая пружина сидела в этом человеке.

Эва в слезах провожает Константина на корабль «Стефан Батори», на котором он отбывает в репатриацию в СССР. Происходящее наблюдает агент ФБР. Константин всё время оглядывается.

АХ. Предположим, ты установишь, кто из толпы за тобой следит. Что это изменит?
КОНСТАНТИН. Я за Эву волнуюсь!
АХ. Если волнуешься, зачем разрешил провожать?
КОНСТАНТИН. Сама увязалась. Любит, не любит. Теперь опять любит.
АХ. А ты?

Константин принимает странную позу, причудливо заламывает руки.  

АХ. Что это? Любишь? Не любишь?

Константин скручивает себя в другую позу.

АХ. Не понимаю.
КОНСТАНТИН. Вот видишь, даже ты не понимаешь, а всё спрашиваешь и спрашиваешь.
АХ. Прекрати. Трап скоро уберут. Прощайся и поднимайся на борт. Или не прощайся и оставайся в Америке. Решай сейчас. Уезжаешь в СССР – ни детей, ни внуков больше не увидишь. Это насовсем.
КОНСТАНТИН (принимает обычную позу). Почему насовсем? В гости приеду, и они меня будут навещать. Мы же на одной планете живём. Корабли плавают, да и самолётами тоже можно добраться.
АХ. Ой ли! Но… Решать тебе. Дождался ты, наконец, советского паспорта. Исполнилась мечта кавалериста… Прощайся.
КОНСТАНТИН. Не знаю, как.
АХ (Константину). Дорогая Эва, прости и прощай…
КОНСТАНТИН. Шут ты гороховый. Без тебя как-нибудь обойдусь. (С пафосом к продолжающей плакать Эве.) Понимаешь, искусство – это возможность художника передать свои чувства зрителю, но не только. Искусство должно двигать и вести человечество! Картина должна что-то говорить зрителю!
ЭВА (вытирает нос платком). Двигать, вести человечество! Говоришь общими фразами. Человечество уже двинулось. Ты всё думаешь о себе, как о радикальном художнике, а на последней выставке твой пейзаж классифицировали, как «консервативный». Не понимаю, почему ты застрял в прошлом?
КОНСТАНТИН. А я не понимаю, что значат твои новые одиозные скульптуры. Где перёд, где низ – всё одно. И всё глянцевого красного цвета. Что это значит? Для кого это искусство? Зачем? У тебя в голове спагетти в томатном соусе!
ЭВА. Для меня – это вены с пульсирующей кровью. Для тебя – спагетти. Для кого-то – «Болеро» Равеля в трёхмерном пространстве. Я выросла и больше не люблю диктаторов, и сама не хочу диктовать. Хочу будить воображение, а не быть фотографом, как бы ты этот процесс не облагораживал красивыми социально-правильными фразами.  Меня от такого искусства стало воротить. Я хочу ваять неизвестного Адама, лепить невиданное из пустоты. Это и есть свобода. Не за это ли мы с тобой боролись? За создание нового мира. Я его и создаю. А ты пингвин! Да, да! Пингвин: крылья есть, да летать тебе не дано!
КОНСТАНТИН (зло). Зато я могу плавать и сейчас уплыву вот на этом кораблике. А ты останешься в ловушке формы, как содержания!
ЭВА (опять на грани слёз.) Да о чём мы говорим! Какое искусство, какие скульптуры и течения! Костя, душа моя, ещё не поздно. Зачем ты едешь? Как ты там будешь жить? Где? У двоюродной племянницы? Ты о её существовании только недавно узнал. Ты едешь в неизвестность! В лубок, который застыл в твоей памяти с юности. Ты прожил в Сан-Франциско почти сорок лет. Здесь твои сыновья и внуки. А как же я? Как я без тебя?
КОНСТАНТИН. Мы это уже сто раз обсуждали. Я еду первый, чтобы всё подготовить. Как только напишу «добро», подавай документы в советское консульство на въезд. Никаких проблем у тебя не будет: ты ведь не была белым офицером и в Гражданскую большевиков не убивала.
ЭВА. Знаешь, в чём разница между нами?
КОНСТАНТИН. В двадцать два года?
ЭВА. В приставке. Ты «э» – эмигрант. Ты, наверное, всегда был не дома, а я «и» – иммигрантка. Здесь мой дом. Красная, синяя, фиолетовая, но я американка и проводить свою жизнь на советской чужбине, да ещё по собственной воле, не буду! Не хочу и не буду! Но я люблю тебя, как же мне жить?
КОНСТАНТИН. Когда я что-то люблю, то тянусь к этой манящей звезде без устали и, схватив, не выпускаю. А ты даже…
ЭВА. Нет, это ты «даже»…
АХ. Оба хороши! Заканчивайте прощание и давайте на корабль. Наконец-то, добились того, чего хотели десятилетиями! Домой! И хватит нюни распускать! Или… Плюньте вы на Мариуполь. Он в прошлом. Развернитесь, возьмите Эву под руку, и живите в Сан-Франциско долго и счастливо. Решайте! Ну! Решайте же! Посмотрите на жизнь, которую вы построили. Вспомните солнце над заливом Сан-Франциско, туман вокруг моста Голден Гейт. Вспомните воздух Калифорнии, школу имени Джорджа Вашингтона с вашей фреской, в которую ходили ваши сыновья. Домики, в которых они счастливо живут с вашими внуками. Одумайтесь! Это последний шанс!  Сейчас вы решаете свою судьбу. Жить в этом вибрирующем метрополисе, со всеми его изъянами, восхитительными красотами, свободами или… Решайте! Быстрей же!
КОНСТАНТИН (Аху). Какие свободы? Я чувствую себя загнанным зверем. За мной везде следят.
АХ. Ну и что? Бросьте свою красную партию, преподавайте, пишите картины! Им надоест о вас писать банальные докладные. Вас оставят в покое, а если нет, то пусть следят. Агентам тоже нужно есть.
КОНСТАНТИН (Аху). Я здесь гость непрошеный. И потом, а вдруг отец жив?
АХ. Родственница промолчала на этот счёт.
КОНСТАНТИН (Аху). На это может быть тысяча причин. А вдруг он лежит парализованный и никому не нужный? Я должен…
АХ. Константин Иванович, родственнице можно ещё раз написать. Ну, пройдёт месяц, два. Столько ждали, ещё подождёте, а билет можно поменять, если что.
КОНСТАНТИН. Домой! И прекрати меня уговаривать! (Поворачивается то к Эве, то к трапу. Медлит, потом хватает Эву в объятия, крепко целует и, не оборачиваясь, идёт на борт.) Домой!

Ах нагибается. Целует землю и следует за Константином. Эва рыдает. 

АХ. Гудит отчаливающий корабль «Стефан Батори», разделяя прошлую и будущую жизнь Константина. Волны шумят за кормой. И вот, наконец, ленинградский порт. Константин сходит по трапу на землю. Его встречает делегация из трёх человек.

Среди них Лада Нарышкина. Взгляды Лады и Константина встречаются и задерживаются. Константин поправляет бабочку. Лада протягивает руку в старомодном жесте, удивляя Константина, но он быстро вспоминает, как это делали российские кавалеристы, и целует ей руку.   

ЛАДА. Добро пожаловать на родину, уважаемый Константин Иванович. Лада Львовна Нарышкина, секретарь-референт Союза Художников СССР.
КОНСТАНТИН. Из Нарышкиных?
ЛАДА. И Потёмкиных тоже. (Лада поднимает указательный палец и странно улыбается, подавая непонятный Константину сигнал.) 
КОНСТАНТИН. Лада Львовна. Лада. Эллада. Enchanted.
ЛАДА. Можете не переводить. Я знаю четыре языка. Сейчас мы с вами в гостиницу, а через три дня у вас железнодорожный билет в Жданов.
КОНСТАНТИН. Да, да, чуть было не забыл, что Мариуполь переименовали. Достойный был коммунист – товарищ Жданов.
ЛАДА (официальным голосом, оглядываясь на остальных членов своей группы). Конечно, достойный. Шутка ли, армейскому агитатору стать главным идеологом партии.  Правильно, когда города называют именами великих людей, а не богоматери. Предрассудки нужно искоренять на всех уровнях. (Ведёт его под руку за кулисы.)


СЦЕНА 6 

Спальня на первом этаже хрущёвки в новом районе г. Жданова. Нераспечатанные контейнеры с картинами занимают половину маленькой комнаты. Возле аккуратно застеленной полуторной кровати стоит табурет с настольной лампой. Два стула между контейнерами и кроватью оставляют минимальное пространство для прохода. На одном из них сидит на корточках Ах. По радио передают советские песни. Из ванной комнаты за сценой доносится плеск воды и голос Лады, подпевающей радио. Константин в пиджаке и неизменной бабочке, руки скрещены на груди, стоит между стульями и кроватью, чуть сгорбившись под непривычно низким потолком.  

ЛАДА (слышен только голос). Я только причешусь. Две минуты!
АХ (Константину). Нет.
КОНСТАНТИН (Аху). Вот и поговорили. Не знаю только, о чём.
АХ. Да.
КОНСТАНТИН. Так «нет» или «да»?
АХ. «Нет»: говорить не стоит. «Да»: я же предупреждал. Но…
КОНСТАНТИН. Но?
АХ. Но зато везде монументальные плакаты с Лениным, Марксом и Энгельсом. Как вы любите. А там, где их нет, мозаики с рабочими и крестьянами. Лица кирпичом. Прямо, как Ривера мечтал… Только непонятно, если все счастливы и всем довольны, зачем столько пропаганды. Люди уже и так во всё это верят.
КОНСТАНТИН. Пропаганда – это организованный хаос.
АХ. Значит, всё-таки хаос.
КОНСТАНТИН. Но…
АХ. Нет?
КОНСТАНТИН (настойчиво). Но.
АХ. Да-а-а… В этой стране лучше говорить междометиями, но думать, думать же не запрещено? Вы же со мной думаете. Что делать будем?
КОНСТАНТИН. Вернуться я не могу. От американского гражданства я отказался…
АХ. Да.
КОНСТАНТИН. С советским паспортом за границу не пускают, а нужен какой-то особый. Ещё не разобрался.
АХ. Предположим, вы получите особый паспорт и сможете выбраться из этого (обводит взглядом комнату) «рая». Куда? Какой стране ты можешь приглянуться? Бывший царский подданный, бывший белый офицер, бывший беженец из Китая, бывший американский гражданин?
КОНСТАНТИН. А может мне и здесь рай!
АХ. Может… Но нет.
КОНСТАНТИН. Опять «нет». Опять «нет». Знаешь, отойди в сторонку и дай мне хоть минуту побыть одному. Голова трещит. (Отмахивается от Аха.) Ситуация «у разбитого корыта» на фоне «не ждали» в городе Жданове.
АХ. В Америке ты считал себя незваным гостем. Здесь тебя «не ждали». Так, дорогой мой, Константин Иванович, дело не пойдёт. Мы с вами в окопах от газа не задохнулись, под пули большевистские не попали, через ледяной Байкал пешком перешли, самыми дешёвыми консервами во время войны питались! А сейчас ситуация не такая уж плачевная. Давайте искать плюсы. Да? Давайте, давайте! Ищем плюсы!
КОНСТАНТИН. Нашёл могилу матери и ухаживаю за ней. За могилой. Оказывается, это плюс. Где отец или где его могила? Где дядя Миша, дядя Вася, где их дети?  Где все мои друзья детства, где наши соседи, товарищи отца, подруги матери? Где вообще все Арсенисы? И все пожимают плечами, даже Нюся. Вроде Арсенисы ей тоже родственники, но она их никогда не видела, и только знала, что они были, а куда сплыли, не знает. А, может, она и вовсе никакая не родственница, а?
АХ. Константин Иванович, сейчас мы ищем плюсы. Только плюсы.
КОНСТАНТИН. Картины мои прибыли и кисти. Это плюс. Заняли половину комнаты.
АХ. Плюсы!
КОНСТАНТИН. Зато света в комнате так мало, что отсутствие красок и возможности их купить в Жда-но-ве является плюсом. Рисовать нечем и негде. Ты доволен? Это плюс? И ещё… я узнал, что такое «прописка»! Это огромный плюс! Нюсина свекровь не смогла прописаться у Нюси, потому что она колхозница, и у неё нет права на паспорт, а значит и прописать её нельзя, а меня можно.
АХ. То есть нюсина свекровь – крепостная, а вы нет. Это большой плюс!
КОНСТАНТИН. Вот всё ты перекрутишь! Всё переврёшь!
АХ. Moi? Я самый честный из…
КОНСТАНТИН. Но самое главное – это Лада! Она не просто плюс. Она плюс с плюсом!
АХ. Интересный парадокс: ты стареешь, а женщины твои молодеют. Знаменитый закон притяжения противоположных полюсов. Молодая к старому тянется, а добро – ко злу.
КОНСТАНТИН. Уже пошёл философствовать.
АХ. А куда мне ещё идти?

На сцену выбегает Лада. Красавица в модном платье и туфельках, одно загляденье. Константин смотрит на её вид с удивлением, куда, мол, вырядилась.

ЛАДА. У нас же встречают по одёжке, если забыл. Иду охмурять партийные верхи. Вдохновлю их давить на следующую инстанцию.  Они позвонят кому нужно в «хм», ну, ты понимаешь, куда…
КОНСТАНТИН. Примерно.
ЛАДА. Со временем начнёшь понимать, а там, в «хм» прикажут архиву найти, куда делся твой отец.
КОНСТАНТИН. Так я уже запрашивал партийные верхи.
ЛАДА. Ты как с луны свалился. Так же не делается.
КОНСТАНТИН. Как не делается?
ЛАДА. Без связей.
КОНСТАНТИН. Так как узнать? Может, отец переехал, и родственники все куда-то разъехались. Такая война была, и Мариуполь под немцами.
ЛАДА. Нюся сказала, что уже до войны никого из них не было.
КОНСТАНТИН. А почему тебе скажут, а мне нет? Я тоже не без связей. С самим…
АХ. Константин Иванович, только без имен. Лада ладушкой, но…
ЛАДА. Стоп! Не-не-не-не… Ради бога ничего не говори… (Поднимает палец и показывает на стены и потолок.) И вообще… сними ты свою бабочку! Это народ раздражает, как быка красная тряпка.
КОНСТАНТИН. Ты же сказала, что у вас… У нас по одёжке встречают.
ЛАДА. В твоём случае, в этой хрущёвке, с революционным комитетом бабушек на скамейке перед подъездом, лучше тебе не выделяться. Я приехала и уехала, а, если тебя не смогу вытащить отсюда, тебе с ними жить. Ты понимаешь, кто я?
КОНСТАНТИН. Мне кажется, да.
ЛАДА. А мне кажется, нет. Тебе повезло, что я в тебя влюбилась. Короче. Сиди и жди. Можешь погулять на улице. Если с кем разговоришься, то не выпаливай, как в прошлый раз: «Здравствуйте, дорогие ждановчане! Я художник из Америки». Не надо высовываться. Понял?
КОНСТАНТИН. Теперь да.

Лада уходит. Константин садится на кровать. Обхватывает голову и стонет.

АХ. А как же Эва?
КОНСТАНТИН (показывает рукой на комнату). Я же её люблю и поэтому…
АХ. Понятно.
КОНСТАНТИН. Наконец-то, ты меня понял.
АХ. А Ладу?
КОНСТАНТИН. Она любит меня и поэтому (широким жестом охватывает комнату) вытащит меня отсюда. У неё везде связи, и там, и тут.
АХ. Понимаешь, что её к тебе приставили?
КОНСТАНТИН. Не первый день в кавалеристах, но, мне кажется, что чувства её искренние.
АХ. А твои?
КОНСТАНТИН. Ну как же такое небесное создание не обожать. Это выше моих сил.
АХ (патетично). «Она его за муки полюбила, а он её за сострадание к ним»! А Эве когда об этом сообщите?
КОНСТАНТИН. Зачем? Не знаю. Пусть думает, что я её бросил. Быстрее оправится.
АХ. Не моё дело, но…

Константин отмахивается от Аха. Обхватывает голову и стонет.


СЦЕНА 7 

На сцене перед мольбертом стоит постаревший Константин с палитрой и кистью в белой краске. На нём – белый заляпанный халат. Он старательно вырисовывает маленькую снежинку на холсте, добавляя её к мириадам других снежинок. На картине изображено столкновение вихрей. Три похожие картины стоят у стены.  
Ах выходит на авансцену и обращается к зрителям. В руке у него белый фрагмент мозаики. 

АХ. Почему белая?.. Потому что пурга. А почему пурга? Сейчас расскажу. Во-первых, пурга за окном здесь частое явление даже в марте. Климат Карелии суров. Соседи, в основном, приезжают только на так называемое лето. Зимой Константин любуется белым пушистым снегом, изучая узоры снежинок. Летом вдыхает полную грудь лесных запахов во время белых ночей. Ни о Сан-Франциско, ни о Мариуполе, ни о Жданове вспоминать не разрешает. Это табу. Начал жить с чистого листа.
АХ (Константину). Опять «вихри враждебные веют над нами» рисуете?
КОНСТАНТИН. Если знаешь, зачем спрашиваешь?
АХ. Хоть тишину нарушить, а то в ушах звенит.
КОНСТАНТИН. У тебя обычно в ушах звенит к прибытию Лады. Соскучился?
АХ. Я, как вы.
КОНСТАНТИН. Мы с тобой в последнее время всегда соглашаемся. Тебя это не пугает?
АХ. Это вы не со мной соглашаетесь, а с собой. Как самочувствие?
КОНСТАНТИН. По паспорту – восемьдесят три, в сердце – восемнадцать. Другие органы сегодня не отчитывались.

Слышны звуки подъехавшего грузовика, голос Лады, которая благодарит водителя. Входит Лада, одетая в белую песцовую шубу и шапку, в каждой руке – по корзинке. Щёки раскраснелись, на лице улыбка. Красавица, как и шестнадцать лет назад.
Константин бросается ей помогать, обнимает и целует. Вместе разбирают содержимое корзинок. Что-то кладут в холодильник, что-то – в кухонный шкаф. 

Константин (поднимая победным жестом докторскую колбасу). За эту колбасу я тебя буду любить до самой смерти!
ЛАДА. Моей?

Константин смеётся, подводит её к картинам у стены. Пока они их рассматривают, к зрителям обращается Ах.

АХ. В городе Ж., название которого, по уже известной вам причине, не буду полностью произносить, да простят меня его невинные жители, Константин жил всего полтора года, но для него они тянулись вечность. Оказалось, что он мечтал вернуться не домой, а в детство и юношество. Да… Жизнь живётся в одном направлении. Я-то знал, но вы же всё видели! Сделал всё, что мог, чтобы смягчить удар приземления. Когда Константин получил документ, что отец его, Иван Харлампиевич, все его дядья вместе с двоюродными и троюродными братьями были расстреляны в 1937 году как иностранные шпионы и вредители, и так далее, и тому подобное, он впал в депрессию и, если бы не Лада, умер бы от голода и горя, не вылезая из кровати. Она подсуетилась, организовала несколько городских заказов. Фрески, естественно, на тему «вперёд заре навстречу» или о том, что милые, как зайчики, советские пионерчики учатся покорять космос. Здесь не Америка: что требуется, то и делаешь. А Лада хотела, чтобы он делал, двигался, выздоровел, а Константин Иванович хотел, чтобы Лада хотела его. На заработанные деньги они купили дачу подальше от города Ж. Так захотел Константин, и здесь, в Карелии, он пишет только пургу.
ЛАДА. Мистер Додж сказал, чтобы просто сворачивали в рулоны. Рамки ему наши не нужны, перевозить неудобно.
КОНСТАНТИН. А как он вообще это будет перевозить через границу?
ЛАДА. Наверное, дипломатической почтой. Удивительная и подозрительная личность. Американский шпион на сто процентов.
КОНСТАНТИН. А это не опасно для нас?
ЛАДА. Так мы тоже не лыком шиты. Меня никто не тронет. Сама на службе. А для тебя я всё устроила. Ты у нас проходишь в списках как помогающий органам советский художник-нонконформист Адам Калин.
АХ. Это я через ладиного Аха устроил, так сказать, по блату, такой псевдоним Константину. Ну, чтобы хоть что-то в память об Эве Калиной было.
ЛАДА. Такое впечатление, что этот мистер Додж единолично поддерживает всю подпольную братию художников. Создаёт новую область советского искусства, от слова искусственно.
КОНСТАНТИН. Ладушка, ты в своей административной работе специалист, но в области искусства… Не надо.
ЛАДА. Что не надо?
КОНСТАНТИН. Настоящие художники рисуют, что им душа говорит. Вот и я, наконец-то, понял, свою тему.
ЛАДА. Создатель революционных фресок нашёл свою тему. Наконец-то. И эта тема – пурга. Но почему пурга? Что она значит?
КОНСТАНТИН. А разве не красиво?
ЛАДА. Но больше там ничего нет! Разве это картины? Пурга в профиль, в анфас и во всех значениях.
КОНСТАНТИН. Зато честно. Призрак веет над миром. Со всех сторон летит вьюга пропаганды. Метёт так, что глаза и уши забиты снегом. Впереди только белый силуэт лошадиной холки. То ли видишь, то ли чувствуешь её. Белое на белом. Может, ты на дороге, а, может, уже сбился с пути. Может, ещё шаг, и упадешь в овраг, а, может, ты крутишься в тупике. Глаза залеплены, ноздри забиты, а пурга всё веет и метёт. Где правда, кто прав, кому верить? Ничего не видно… (Бледнеет. Держится за стену.) Одни снежинки летают. Snowflakes… Snowflakes… (Валится замертво на пол.)

Лада умоляет его встать, трогает его лицо и руки. Рыдает. Ах разводит руками, плачет, пытается что-то сказать, но не может.


ЭПИЛОГ

Всё выглядит, как при первом появлении Аха на сцене. 

АХ. Ну, теперь вы видите! Скажите же! Я сделал всё возможное, чтобы он умер в преклонном возрасте, своей смертью и, заметьте, без мук. Это только кажется, что Константин Иванович случайно не погиб в Первую Мировую, потом в Гражданскую, что он вовремя уехал из Китая, а там ведь такая кутерьма после поднялась. На маршала Чжан Цзолиня, у которого он служил, совершили покушение и убили. Военные товарищи Константина Ивановича погибли в этом конфликте. А разве это случайность, что он не был устранён какой-нибудь разведкой, той или этой, ненароком появись он не в том месте и не в то время? И в Россию он эмигрировал только в начале 60-х, когда было уже более-менее безопасно. Где бы он был, если бы не Ах? Но… Послушайте, вы только послушайте! Уже свистит в ушах! Ветер, посеянный Константином Ивановичем в каком-то далёком Сан-Франциско, слился с другими ветрами и превратился в бурю. Какое счастье, что он не слышит, что его великую фреску хотят уничтожить именно те, за чьи права он боролся. Какое счастье! Слушайте! Это жужжат новые snowflakes, снежинки. По одной, они тают от прикосновения, но вместе они снежная сила. Пурга! Опять пурга. Опять ничего не видно. Слушайте!

Затемнение. Луч яркого света падает на Аха. Слышны крики открытого собрания совета директоров школы имени Джорджа Вашингтона в Сан-Франциско. Мужчины орут, женщины визжат, все перебивают друг друга. Раздаются голоса: «Вандалы! Это же фреска самого Константина Арсениса! Руки прочь от национального достояния!», «Я лицензированный психолог и заявляю, что школьники травмированы видом чёрных рабов и убитого индейца», «Это как понимать? В школе имени Джорджа Вашингтона, в стране, где он был первым президентом, вы собираетесь замазать фреску о жизни самого Джорджа Вашингтона?», «Воистину, лес рубят – фрески летят!», «Это мои, а не ваши предки были рабами, и я не желаю, чтобы об этом напоминали моим детям каждый день в школьном коридоре!», «В первую очередь дети! Закон о безопасных местах обязал школы быть безопасными. Для школьников страшно видеть поверженных индейцев! Я требую замазать или разбить эту фреску – мне всё равно, как от неё избавиться! Пожалейте детей!», «Вы ещё книги начните сжигать! У нас свобода слова! Свобода, свобода!», «Всем молчать!», «Вы затыкаете голоса американским индейцам!», «Да какой ты индеец? В зеркало посмотри!», «А ты расист!», «Нет, это ты расист!», «Уму непостижимо! Вы слышали? Смета на уничтожение этой фрески шестьсот тысяч долларов!», «Восемьсот тысяч!», «Откуда такие суммы? Профессиональному маляру работы на два дня», «Да вообще школу нужно переименовать. Вашингтон был рабовладельцем!» 

АХ. Ветер, буря, пурга веет по миру. А вдруг у них и до Пушкина руки дойдут? Нет, нет! Пушкина русские не сдадут!

Раздается голос: «А почему вы думаете, что это невозможно?» 
Удар в индейский барабан.
Затемнение.

КОНЕЦ

Июль 2020, Халландейл Бич







_________________________________________

Об авторе:  НАТАЛЬЯ ГРИНБЕРГ 

Родилась в Гомеле в 1958 году. Получила музыковедческое образование. Последние сорок лет живёт в США. Художественный руководитель флоридского театра у микрофона «У самого синего моря». Лауреат международного конкурса драматургии «Литодрама – 2019» (номинация «Современное пространство»). Приз зрительских симпатий на международном конкурсе «Славянская лира – 2019». Пишет по-русски и по-английски. Член Южнорусского Союза Писателей.скачать dle 12.1