ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Павел Павлов. МОСКВА – НОГИНСК

Павел Павлов. МОСКВА – НОГИНСК


(пьеса в трех вагонах)

(18+)
Действующие лица:

ДЕД КИРИЛЛ – 77-78 лет
ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП – 45- 50 лет
НОСАТЫЙ – 23- 25 лет
 


Электричка. День. Лето.

Вагон № 9

В вагон вошел бородатый ДЕД КИРИЛЛ. На голове шапка-ушанка, через плечо перекинут тяжелый мешок. Дед Кирилл опустил мешок, огляделся. Народа было немного.

ДЕД КИРИЛЛ. Не занято тут у вас?  (Сел на ближайшую скамейку.)

Приятный женский голос известил:

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Осторожно! Двери закрываются! Следующая остановка Серп и молот.

Двери закрылись, вагон с шумом тронулся с места.
Дед Кирилл придерживал мешок, стоящий на полу,  коленями, чтобы тот не упал. Он повертел головой, посмотрел в окно, поерзал. 

ДЕД КИРИЛЛ.   В Ногинск правильно еду? (Подождал ответа, не дождался.)  В Ногинск, говорю,  правильно еду? (пауза).  Правильно? Ну, слава богу, а то перепужался уже, не туда, думал, сел. У вас в Москве этой вашей, что в муравейнике, все снуют туда-сюда, туда-сюда, поди разберись, куда тебе надо.

Снял шапку-ушанку, утер платком пот, водрузил шапку обратно, платок убирать не стал.

И чего не сидится на месте? Несутся всё, как будто у них там скипидаром намазано, крутятся, предпринимают чего-то. Вперед жизни все равно не убежишь.

Подъехали к станции, электричка остановилась.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Серп и молот. Следующая остановка - Новогиреево.
ДЕД КИРИЛЛ (обеспокоенно).   А до Ногинска далеко еще? Далеко? Ну, слава богу.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Осторожно! Двери  закрываются. Следующая остановка – Новогиреево.

Электричка плавно тронулась с места.
Дед Кирилл сложил платок, сунул в карман брюк.

ДЕД КИРИЛЛ.  На чистых прудах был. А теперь вот к  внуку еду.  (похлопал по мешку.) Он вроде тебя, такой же лохматый. (пауза)  Боров!...

Помолчал. Вытащил пачку Беломора, достал папиросу, сунул в рот.

Чего говоришь? Курить нельзя? А как же? Ну, ладно. (Засунул папиросу обратно в пачку, пачку убрал). В тамбуре? Там? Ай, ладно, потерплю…

Вздохнул. Пауза.

Бабка у меня мировая была. Лучше всех «дурочку» варила. Чего говоришь? «Дурочка»? Ну, «Дурочка» -  самогон. Напьешься и становишься, как дурачок, вот тебе и «Дурочка».  Как праздник какой, все к нам, знают, черти, что бабка «дурочку» свою достанет, вот и шли. Сидим, пьем, гуляем. И гуляли хорошо, песни пели. Бабка моя голосистая была, как затянет  (поет)
На Муромской дорожке
Стояли три сосны,
Прощался со мной милый
До будущей весны.
Аж прямо мураши бегали. Любила она шибко песню эту, всю душу в нее вкладывала.  (пауза) Потом танцевали. Какой же праздник без гармошки да танцев? Это щас у всех магнитофоны, а раньше никакие магнитофоны нам не нужны были. Сами играли. И весело было, и плясали хорошо, ох и кренделя-то  я перед ней выделывал!

Не удержавшись, продемонстрировал парочку кренделей.

И она, как пустится в пляс, так и не остановишь ее, кого хошь переплясать могла. (пауза) Мы и не ругались никогда. Так поворчим, бывало для виду, подуемся друг на друга и все. Потом поцелуемся, да сидим чай пьем.  Да.  А все почему? Любили друг друга. (вздохнул) Любили…
Я в армию пошел, а она ждала меня. Это сичас и не ждут вовсе, бегут скорей к тому, кто под боком, а тогда все не так было.  Служил я под Москвой как раз. Письма кажный день писал ей, и она отвечала мол, жду, люблю, скучаю, а потом и вовсе не выдержала, приехала ко мне. Триста килОметров с лишним, а все равно приехала. Мне, как раз увольнительную дали, служил-то хорошо, ну и пошли мы с  ней по Москве этой вашей гулять. Пришли на энти, на чистые пруды.  А весна была, грязюка такая, солнца нет,  и снег еще не сошел, а она идет и аж вся светится. И я смотрю на нее, а красившей ее и на всей земле не сыскать, как прижал ее, голубку к себе, как обнял и говорю, выходи за меня. Прям на прудах этих замуж и позвал ее. Ну, а через полтора года, демобилизовался, и как положено, у родителей ее сосватал, расписались мы и стали жить, все чин по чину.
Одна беда: детей у нас не было. Переживали мы шибко, да что поделать, раз бог не дал, значит, так и надо. Смирились. (пауза)
Так и жили. Много лет уж прошло. И тут раз и забрюхатела бабка моя. Ей уж сорок шестой год шел, а тут такое чудо. Пожалел бог нас, горемычных, вот и  подарил дите. Ох, мы нарадоваться не могли, я бабку свою прямо на руках носил. Все для нее сделать был готов. (пауза) И вот родила она девку - Аленку. Мы на нее наглядеться не могли. Краше всех на свете она нам казалась, души  в ней не чаяли. А девка-то с характером попалась, коза дранная! Разбросает игрушки, а убирать не хочет. Бабка, ей, мол, так и так, Аленка, убирать за собой надо, нехорошо это, а она язык только высунет: «сами убирайте». Кашу не ела, щи не ела,  «пироги хочу», «мяса дайте». Бабка ей: «Аленка, иди помоги»,  а эта титька тараканья, «не пойду, играюсь я». Все бы ей играться, да чаи распивать с пирогами.  Но мы прощали, дите же. Единственная она у нас была, да поздняя. Жалели. Но видно зря.
Чем больше она становилась, тем труднее нам было. Стала кричать на нас, требовать все время чего-то. Это ей подайте, того ей принесите. Тунеядка! И с чего только наказание нам такое? (пауза)
Потом в школу пошла. Учиться тоже ей неинтересно. Все дети, как дети, в руках книжки,  в школу вприпрыжку, учатся, шумят, домой прибегут, отцу, матери по хозяйству помогают, уроки сделают и порезвятся немножко, а нашей ничего не надо. Наша в школу еле плетется, из школы еле плетется, как скотине подойти и вовсе не знает. И сладить мы с ней не могли. Чуть прикрикнешь, ремень покажешь, ее как ветром сдуло. Убежит, схоронится где-нибудь, иди ищи ее потом. И просили мы ее и стыдили, как об стенку горох. Мне, говорит, это неинтересно. А что тебе интересно? Молчит. Так мы и воевали. (пауза)
Но это были только цветочки. Ягодки начались потом. Чуть титьки расти начали, она прямо, как с цепи сорвалась. Стала с пацанвой шаландаться, прошмандовка. Уйдет и до ночи шаландается, шаландается. Потом придет, на ногах еле стоит. Бабка моя за сердце. Ты, что, етишкин корень, говорю, делаешь? Отвали, говорит. Мне отцу, говорит. Я ей слово, она мне три. Бабка кричит: «Да оставь ты ее в покое!». Какой тут в покое? Я за ухват. Щас, говорю тебя этим ухватом, будешь знать, как с отцом разговаривать! А она мне: «Только ударь, я тебя в милицию сдам!». Умная какая! Тебе, сколько говорю, лет, что ты умная  такая на отца кричать? Сколько надо, говорит. Я, говорит, рано повзрослела, вот и умная. Повзрослела он, змеюка! Ух, и крови нашей попила. Я-то ладно, я мужик, но бабка моя. Ох, и переживала, как вспомню, даже сейчас сердце кровью обливается. (пауза)
И главное, откуда это все взялось? У нас и в роду-то никого таких не было. Все добрые, работящие. Ну, ладно погулять, дело молодое, выпить тоже, у нас вся страна пьет, но совесть-то куда подевалось? Ей четырнадцать лет, сопля такая, а у нее никакого уважения к старшим. Мы тоже молодые были, тоже, бывало, спорили, батька у меня строгий был, но чтобы я голос на него повысил, да никогда такого не было и быть не могло. Первый авторитет – батька, второй - мамка!
Спрашиваю, может, ты протестуешь против чего? Сказать что-то хочешь? Ничего, говорит, я не хочу, учиться не хочу, работать не хочу, шаландаться хочу! Шаландаться она хочет. Ты, говорю, почему себя так ведешь? Все дети, как дети, чего тебе, говорю, не хватает? Вы, говорит, старые, вам не понять. Старые мы с бабкой, тупые, а она молодая, умная, килька скукоженная! Любви, говорит, мне не хватает! Какой любви? Знаем мы вашу любовь, жопой повертеть, да на сеновал, вот и вся любовь.

Пауза. Покряхтел немного,  снял шапку, утер со лба пот. 

И вот такой дурдом кажный вечер повторялся. Ее бы выгнать, козу дранную, так какая-никакая, а дочь. Да и бабка поворчит, покудахчет, да и простит ее окаянную, заступится. Но один раз-таки я не вытерпел, прихватил по спине поленом, так она взвыла, точно волчица, накинулась на меня, все лицо исцарапала, змеюка, и убёгла. В город убёгла. Пять дней ее не было. Бабка мне всю плешь проела. Ты, мол, виноватый, зачем дите, саданул? Дите! Да такое дите само кого хошь в могилу вгонит.
Через пять дней вернулась, тише воды, ниже травы. Чего там с ней было, не рассказывала, да и мы расспрашивать не стали. Захотела бы, сказала. Но чегой-то точно было, потому как она даже шаландаться перестала, ходила, как молотком пришибленная и все время молчала. Но нам с бабкой  моей и то в радость  было, главное, что не шаландалась, и ругачек не было.
Так три месяца  и прожили. Я уж по наивности своей начал думать, что все налаживаться стало. Девка, мол, и правда ума набралась, того и глядишь, исправится. Подошел к ней, извиняй, мол, батьку сваво, что поленом тебе приложил, говорю, не со зла, мол, я, а в сердцах. Не маленькая, должна понимать, что мы с матерью тебе добра желаем. Она на меня зыркнула, но промолчала. (пауза)
А потом все одно шаландаться начала. Да еще хлеще, чем раньше. Будто силы в себе все три месяца копила, а теперь по полной решила оторваться. Мы с бабкой уснуть не можем, караулим ее, а она, назло нам, с кажным разом все позжей и позжей приходит. Я ее запру в сарае, так она давай орать и дружков своих прошмандовских звать. Ты, говорю, хоть мать свою пожалей, убивается она по тебе, змеюке такой, помрет ведь. Так пущай, говорит, и мрет: «меньше народа – больше кислорода». Слыхал, чего? Меньше народа, больше кислорода… Удавил прямо бы. (пауза)
Потом она с малым Семеныча снюхалась. Семеныч-то сам не человек, а помет и малой у него такой же. Неказистый, худой, как глист, и лицо все рябое. Семеныч, главное, не рябой, а он, понимаешь ли, рябой. Чего она только в нем нашла? Верно, говорят: «Два сапога – пара», вот они и ходили вместе, как галоши.
И вот встречает меня Семеныч у сельмага, а сам светится, подмигивает мне. Чего, говорю, разморгался, как семафор? Так это, говорит, давай, чекушечку с тобой раздавим, родственничек. С какого такого, говорю, я тебе родственничком стал? Так это, говорит, еще не стал, но скоро породнимся. А это, говорю, еще бабка надвое сказала. На кой, говорю, ты мне сдался такой, родственничек? Не буду я с тобой пить, иди, говорю, к лешему и малому сваму скажи, чтоб к дурынде моей подходить не смел! Надулся он, да не решился со мной спорить.

Пауза. Разгорячился, снял шапку, сжал ее со злостью.

Воротился домой. Гиена эта дрыхнет, ночью-то опять шаландалась.. Бужу ее. С малым Семеныча, говорю, навоза этого, чтоб больше ходить не смела! Увижу, мол, вас вместе, выпорю, как сидорову козу. Я те, говорит, выпорю, папаша, без рук останешься! Меня аж передернуло всего. Угрожает, холера,  батьке своему угрожает! Да еще это «папаша»  с такой ненавистью вставила, будто я не батька, а первый враг ейный на всем белом свете. У нас, говорит, любовь. Любовь у нее! Только принеси мне в подоле! На порог тебя не пущу! Я, говорит, сама больше на пороге вашем не появлюсь, достали вы меня все! И  опять убёгла. Ну, думаю, вернись только, устрою я тебе «теплую» встречу! Тут бабка моя в хату заходит. Чегой-то, говорит, опять не поделили? Видела Аленку, козу эту дранную, бежала, как ошпаренная и глаза злючие-презлючие. Чтоб ей пусто, говорю, было, Аленке твоей, пусть только домой придет. (пауза).
Но домой она не воротилась. Бабка меня поедом всего съела: «это все ты, довел кровопивицу нашу» . Вот ведь бабы, все им мужики только виноваты. А эта охломонка, че учудила. Убёгла со  своим глистом в город. Так ладно бы убёгла  и все. Нет. Увели они кобылу у Витьки Хромого и пошли к участковому, меня поносить, мол, это я увел и в поле схоронил. Участковый у нас тогда молоденький был, необстрелянный – Кольки Костенецкого сын, только с армии пришел, упрямый, хуже ослицы. Повел меня в участок на допрос. Я ему говорю, что ж ты, окаянный, делаешь, что ж ты меня перед людями-то позоришь? А он свое: «пройдемте в участок, там разберемся». Я говорю, не крал ничего, меня тут кажная собака знает, любого спроси, он тебе ответит, что Кирилл Митрохин в жизни ничего не крал, ни зернышка, ни копеечки. Он молчит. Егор, говорю, ну и скотина же ты, я тебя с этих самых пор (показал рукой на уровне скамейки) знаю, семочками тебя всегда угощал, да с батькой твоим семь пудов соли съели. Он насупился, дядь Кирилл, говорит, да я-то вам верю, но факт хищения засвидетельствован, заявление у меня на столе лежит. При чем же тут я, говорю. Так на вас, говорит, поступил донос, а раз так, то я обязан все проверить. Какой такой донос? Обыкновенный, говорит, указали на вас, мол, это вы хищение совершили. Это кто ж, едрить его за ногу, на меня указал? Я аж взбесился весь. А он молчит. Чего, ж говорю, молчишь? Это, говорит конфициальная информация. Чего, спрашиваю, какая информация? Конфициальная. Нам, говорит запрещено выдавать информаторов, считайте, что аноним. Аноним, едрить его в корень! Ну, что, говорю, сынок, раз так, раз люди на меня указали, веди меня в участок свой, вяжи цепями, да сажай в тюрьму, как врага народа, конокрада паршивого. Что ж вы говорит, концерт устраиваете, дядь Кирилл, проверим вас, да отпустим. Концерт, понимаешь!  Ну, и стыдоба мне на старости лет. Шел рядом с ним, думал, сквозь землю провалюсь.  (пауза)
Токма отпущать-то он меня и не торопился. Кобылку-то нашли в том самом месте, где аноним их указал. Устроили обыск. Бабка как за сердце схватилась, ой че делаится, ой че делаится, думал, схороню ее. Во всем поселке только разговоров и было, что Дед  Кирилл в тюрьме сидит. Я уж, и правда, к суду, готовился, да Витька Хромой, дай Бог ему здоровья, забрал заявление. Мне, говорит, кобылку вернули, больше мне нечого и не надо, че ж я зверь что ль какой Кирюху в тюрьму сажать? И выпустили меня. Я первым делом к Витьке, друг, говорю,  товарищ, спасибо тебе, держи! И отдал ему магарыч сельмаговский. Посидели мы с ним, выпили. Что ж, говорит, я тебя не знаю? Мы что ли вместе не росли? Не крал ты моей кобылки и сажать тебя не за что, это все Аленка твоя! Что, говорю, Аленка моя? То Аленка твоя, с глистом своим увели кобылку мою, да на тебя все и свалили. А ты, говорю, по чем знаешь? По том и знаю, Кольки сын мне сказал, что это они на тебя донесли. Вот ведь змеюка, говорю.
И пошел к Семенычу, открывай, сволочуга! А он пущать меня не хочет. Щас, говорю, тебе все стекла-то повыбиваю, он испужался, сразу отворотил. Где, говорю, коза эта дранная? Дай ее сюда, щас, говорю, покажу ей, как собственного батьку в тюрьму сажать! А он мне, собака двуногая, где ж я тебе ее возьму, козу твою? Знамо где, говорю, где сынок твой, поганец, там и она. Ну, вот, говорит, езжай тада в город и ищи их. Убёгли они! Как убёгли? Так убёгли! Твоя дочь, у нее и спрашивай! Ух, как я вскипел весь! Не дочь мне, шалава  эта! Сколько крови она нам с бабкой выпила. Отрекаюсь от нее, чтоб ей пусто было! И тебя, говорю, «родственничек», я знать не хочу с глистом твоим. Ты, говорю, породниться хотел, вот и роднись с ней! И ушел.

От злости даже пнул мешок. Посидел, помолчал. 
Электричка притормозила на очередной станции.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Новогиреево. Следующая остановка  Железнодорожная.
ДЕД КИРИЛЛ (обеспокоенно).  Когда ж Ногинск? (покачал головой)  Ох и долго ж тут у вас все. Не город, а какое-то наказание.  Чего? Что потом-то было?

Пауза. Вздохнул.

Бабка моя и так вся хворая была. А тут совсем сдала. Инсульт ее, понимаешь, шандарахнул. Оно и понятно, переживала всё, бабы они ж такие, чуть что  - сразу потоп. А тут совсем беда. Еле жива осталась. Но выходил я ее. Вот этими самыми руками выходил. Полгода, наверное, прошло. Только-только мы успокаиваться начали, бабка хоть реветь перестала, да козу эту дранную вспоминать. Утром встанет, выйдет во двор, посидит, погреется на солнышке, а я, как на нее взгляну, так и замираю, вот ведь довела, змеюка, мамку родную. Она ж такая веселая, такая живая баба была. Это ж каким зверем надо быть, чтобы вот так?  И чего ей, окаянной, не хватало? Ведь любили ее, кормили, живи, да радуйся, нет, всем подосрала, чертовка, всем жисть испоганила. (пауза)
И вот так бабка на завалинке сидела, а тут раз и калитка открывается. Она: «Кто там?». Говорила после инсульта плохенько, челюсть почти не двигалась. А там тишина. Она опять: «Кто там?». И тут заходит прошмандовка наша. Явилась, здрасти, пожалуйста! Как ни в чем не бывало, кинулась обниматься. Здравствуй, мама, говорит. Я к вам в гости. Приперлась она, будто ждал тут ее кто! Но, бабка моя, конечно, в слезы, бабы они и есть бабы. Та тоже давай реветь, актриса хренова. Эх, меня там не было. Я бы ей  поплакал, мать ее едрить! Специально же ждала, пока на пасеку уйду. Ты, говорит, не плачь, мама, а то мне и так тошно, да давай прощенья просить, мол, не со зла она это все, а по глупости, мол, теперь поняла все, осознала, что мы ей добра только желали. А бабка не нарадуется, наглаживает ее, обнимает, пошли, говорит, в хату, батька придет, мы и его обрадуем. А та стоит, я говорит, ненадолго.  Мама, говорит, ты меня прощаешь? Прощаю, Аленка. Конечно, душа-то добрая. А та ей, раз так, дай мне денег. Сколько тебе? Мне, говорит, много надо. Зачем тебе много? Та молчит. Бабка ей опять: «Чего молчишь, зачем тебе много?». Я, говорит, брюхатая. Радость-то какая! Бабка моя чуть ли не в присядку пустилась на радостях. А эта ее останавливает. Только, мол, дите мне никуда не стучалося, я сама еще дите, аборт буду делать, только денег совсем нет. Как же так, бабка начала возмущаться, дите же, нельзя аборт, рожай, доченька, не гневи Бога, раз дал он такое счастье, рожай. Как же, говорит, счастье, кому оно нужно счастье такое, я жить хочу, а не мучиться. Змеюка, чего с нее взять? Ну, так что, дашь денег? Не дам! Рожай, не хочешь сама растить, отдай нам, мы с батькой вырастим, раз уж мать у него такая змеюка бессердечная, а мы вырастим, чай без крова не останется. Она как это услышала, как покрылась вся пятнами, и давай визжать. Вам? Дите вам? Да я с вами срать рядом не сяду, не то, что дите вам отдать, прости Господи! Лучше  аборт, чем вам, ненавижу вас! И снова убёгла.  А бабка за сердце (пауза).
Я во двор захожу, а она так и сидит на завалинке. Бледная-бледная. К стенке прислонилась и губами еле шевелит. Я как увидал, сразу понял, без шалавы этой не обошлось. «Где она?» - кричу, удавлю ее, гиену проклятую. А бабке моей только хуже еще стало, занес ее в хату, а у самого слезы прямо наворачиваются. И вроде понимаю, что плакать не должон, не мужское это дело, а они сами, проклятущие, текут и текут. И бабка на меня смотрит, и сама как давай реветь. Ох и тяжко. (пауза).
А через три дня не стало ее, бабки моей, женушки моей любимой, единственной моей и ненаглядной...

Не сдержался, пустил слезу, зашмыгал носом, достал платок, утерся, убрал платок, вынул папиросу, спички, прикурил, затянулся.

Я уж тут покурю,  не выгонют, поди! Мочи нет терпеть!

Курил молча, качал головой.

Стоял у могилки ейной, смотрел на карточку, а у самого прямо сжалось все внутри. Ну до того горько, хоть волком кричи. Что ж это, говорю, такое, Господь? Чем же прогневал я тебя, что забрал ты бабку мою? Царствие ей небесное! Чем мы не угодили тебе, что дочку послал нам такую? Ведь есть же люди - самый настоящий помет человечий, и ничего живут себе спокойненько, как у Христа за пазухой, все у них мирно, все у них ладно, а тут… (пауза)
И стал мне белый свет не мил. За околицу выйдешь, всюду люди, все-то улыбаются и всё-то у них хорошо, а тут хоть в петлю лезь. Скотина не кормлена, до  нее ли мне было? Давай орать, а  я стою посреди двора и никак не могу сообразить, что надо пойти поросятам да курам дать. Вон че было.
На третий день оклемался маленько. Поеду, думаю, в город, найду шалаву эту и придушу ее! Я тебя породил, я тебя и убью! И пусть меня судят: люди, Господь, пущай сажают меня, все равно мне житья теперь нет! И поехал. Как был, так и поехал, голому собраться – только подпоясаться. Ну, думаю, попадись мне только змеюка проклятучая!  Но где там, это ж не наш поселок  триста дворов и то нету. Народу тьма, где искать-то и ума не приложишь. Помыкался я два дня по улицам, да так ни с чем и воротился. (пауза)
А дома «дурочку» достал, помянул бабку мою.  Ну, думаю, к чертям змеюку эту. Не было ее никогда, и все тут. Пущай живет себе, раз земля ее держит, а я ее знать не знаю. Огляделся кругом – пусто всё. И в хате пусто, и внутри  пусто, словно с мясом кто вырвал. Вся любовь, что во мне была, доброта,  радость: всё человеческое делось куда-то, одна только злость проклятучая осталась.  А со злостью этой что за жисть? Звериная, самая что ни на есть. (пауза)
Только животина меня и спасла. Повозишься с нею и всё приятнее, и дело есть, и понимаешь, что кому-то нужен ещё. Не привык я один-то жить, так бы пил горькую, да с ума сходил, а с хозяйством не расслабишься, не до горькой совсем. Поросят, я, правда, сдал, тяжело одному - со всем не управиться, но вот Чернушку оставил, да кур десяток. Как без них-то?
Так и жил. С утра встанешь, Чернушку подоишь,  на пастьбу отправишь, да в огород. Пока польешь, пока прополешь, там копнешь, тут подвяжешь, пол дня и пройдет, пожрешь, отдохнешь маленько, двор подметешь, а там уже пастух коровку пригонит, горевать-то и некогда. (пауза)
Года через три али четыре Матрена Алексеева овдовела, все и давай талдычить. Талдычат и талдычат, мол, дед Кирилл, чего ж ты сидишь, как пень? Иди к Матрене, ты один, она теперь одна, вместе и живите. Ишь чего выдумали. Вместе. Как же я к ней пойду, коли чувствов у меня к ней никаких нету? А без чувств я не могу, это молодежь теперича любить не умеет, а мы-то по-настоящему любили, жить друг без дружки не могли.  Да и попривык я уже один, тяжело, конечно, но терпимо. Не пошел к ней, пусть другого кого ждет.
И словно в награду за это,  Господь послал мне, старику, чудо. Мол, на вот тебе, Кирилл, за страдания твои, да за стойкость подарочек. Отелилась Чернушка. Прежних-то телят, я сразу сдавал, а эту не смог. Она как посмотрела на меня, как глаза-то я ее увидел, так все  аж перевернулось во мне. Столько ласки в них было, столько тепла. Так только бабка моя на меня и смотрела. Оставил я телочку мою,  пущай, думаю, со мной живет. Чернушку потом продал, коровка-то хорошая, не старая еще, но с двумя я точно не управился бы. И всё -  с того дня радостно жить мне стало. Это ж не просто тёлка-то была, это бабка моя ко мне вернулася. Ну, чего смотришь? Как есть, так и говорю. Рекоронация. Слыхал про такое? Чего? Реинкарнация называется?   Ну, пущай так. Я по телевизеру смотрел, там и рассказывали, что души, мол, с земли никуда не уходят, а переселяются  то в козу, то в кобеля, то в змеюку какую-нить, али в другого человека, тут уж как повезет. И  получается, что мы много жизней-то и проживаем. А то, что это бабка моя, я чуть ли не в первый день  понял. Назвал ее Офелией. Чего ты смеёсся? У бабки моей любимое кино было, этот, как его? «Гамлет». Вот.  Со Смоктуновским. У нас его и в клубе, помню, крутили и по телевизеру сколько раз показывали, и кажный раз смотрела и всё переживала, ревела прямо, бедный Гамлет, понимаешь.

Электричка притормозила на очередной станции.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Железнодорожная. Следующая остановка Купавна.
ДЕД КИРИЛЛ. Опять не моя.  (пауза)
И стал я жить с Офелюшкой моей. (воодушевленно) Она вымахала знатно, такая ладная, такая упитанная, красавица – лучшая телка во всем посёлке! А молоко-то какое вкуснючее у нее было, во какое молоко! (поднял большой палец). И телята все на загляденье получались, не то, что змеюка наша,  но я уж про нее и думать забыл. Зайду в коровник, здравствуй, красавица моя, говорю, как ты тут, скучала без меня? Постою, поглажу ее, да рассказываю, как жил без нее, чего делал, чего в посёлке творилося, а она слушает, хвостом машет, да улыбается. Ей-богу не вру, натурально так улыбалась, прям как ты сичас. А то и песню запою «Смуглянку», «Тачанку», «На Муромской дорожке». А она как замычит – нравилось ей, да головой давай  качать, мол, спасибо тебе, Кирочка, потешил. Наши-то, правда, на смех подымали, мол, совсем дед Кирилл на старости лет умом тронулся с тёлкой разговаривает, да я не обижался. Где ж им, холерам, понять, что это непросто телка была, с бабкой я своей разговаривал.  Ей, родимой пел. (пауза)
Так думал спокойненько и доживу свой век. Помрем с Офелюшкой вместе, а там, глядишь в букашек каких вместе превратимся, да только опять судьба-злодейка вмешалась.  Столько лет уж прошло, я  сам, видишь, какой хворый стал, да коровке моей 13-ый год шел, немного-то и оставалось, а тут раз и явился он, боров этот проклятучий, чтоб ему пусто было!

Разозлился, сжал кулаки.

Прихожу с магазина, а он у калитки сидит. Здоровый такой, лохматый. Здрасти, говорит. Здрасти. Вы, говорит, Митрохин Кирилл Андреич? Из милиции что ли, спрашиваю. А я, говорит,  к вам. Ну, точно, думаю, милиционер, хотя годков вроде мало. Ну, проходи, говорю, раз  ко мне.
Зашли в хату. Он сел, осматривается, молчит. Ищет что ли чего, думаю. А он все молчит. И я молчу. Потом все-таки спрашиваю: «А ты, сынок, чей будешь-то?». А он мне, я, говорит, внук ваш, дед Кирилл. Что за брехня? Нету у меня никаких внуков, и не было никогда. Я, говорит, в детдоме рос. Мать моя  - Алена  Митрохина – дочь ваша. Змеюка эта? Не дочь, говорю,  мне она,  гиена немытая, чтоб ей пусто было! Иди к ней, нечего тебе тут делать! Я бы, говорит, пошел, да померла она уже. Ну, думаю, есть значит, все-таки Бог, не сошло ей с рук. А Батька что ж твой? А батьки, говорит, и не было никогда, не знаю я, кто мой батька. Вот горемычный! Народили дите, да бросили. Рябой-то Семеныча ее тоже бросил, почти сразу, приезжал сюда, а потом сбёг, и где сичас никто не знает. Тоже, поди, гниет уже где-нибудь. Я, говорит, по паспорту мамкиному узнал, что она отсюда родом, вот и приехал, а тут уж мне сказали, что к вам нужно. Растерялся я маленько. Не думал, что вот так все обернется, но пожалел мальца, крысеныша этого безродного. Как зовут-то тебя, спрашиваю. Валера. Так что ты хочешь-то Валера? Да вот, говорит, хотел родственничков найти, я ж все 18 лет свои только тем и жил, что близких отыскать мечтал. Ну, коли так, говорю, оставайся у меня, живи себе на здоровье, места хватит, работа тоже найдется. Хочешь? Хочу, говорит. (пауза)
И стал этот боров у меня жить. Я его молочком пою, жрать готовлю, а он тунеядец, весь в мать. Делать ни че не умеет, только у телевизера сутками просиживает. Что ж ты, говорю, работать не идешь? Я уж с Максимычем договорился, он сказал, возьмет тебя в цех. Рано, говорит, еще,  я после детдома не отдохнул еще. Что ж ты, говорю, там работал что ли? Там, говорит, и без работы несладко было. Ладно, хрен с тобой, а что ж ты мне-то даже не помогаешь? Так, ты, говорит, и сам неплохо справляешься, вон здоровый какой. Ну и разругались мы с ним.
А на следующий день он и заявляет. Нет, дед Кирилл, не нравится мне тут у вас в посёлке, не жизнь, а дерьмо какое-то, поеду я в Ногинск лучше, там работать буду. Ну, что езжай, говорю. Только ты, говорит, денег мне дай, а то у меня мало. Сколько ж, говорю, тебе надо? Тыщ питсот. У меня аж глаза на лоб полезли. Это ж какого лешего тебе столько понадобилось? А я говорит, машину куплю и устроюсь в такси работать. Ишь чего придумал-то? В такси он будет работать, кобель недостриженный. Где ж, говорю, я тебе столько найду? У меня тыщ писят если есть на книжке  - уже хорошо. У меня ж только коровка и есть моя кормилица. А ты, говорит, продай ее, насаешься с ней, аж смотреть противно. Как же, говорю, я ее продам, если она самое дорогое, что  у меня есть, потому как и не корова она вовсе, а бабка твоя. Он только пальцем у виска покрутил, мол, совсем дед ты рехнулся, а потом говорит: «Да толку от нее, хоть продавай, хоть нет, много не дадут, ты лучше дом продай!». Ишь че опять выдумал? То, корову продай, то дом. Где ж говорю, я жить-то сам буду, ежели дом продам? А, говорит, подселишься к бабке какой-нить и будешь у нее жить. Ух, боров, пригрел его, пустил домой! Знаешь, говорю что! Вот тебе, а не дом! (показал «дулю»). Езжай в свой Ногинск, не нужен мне такой внук, тунеядец! У него желваки надулись, кулаки сжал, зыркает на меня, будь его воля, придушил бы. Завтра, говорит, уеду и вышел из хаты.  (пауза)
Вечером пришел пьянющий, еле на ногах держится. Я рукой махнул, да спать лег. А утром просыпаюсь, смотрю, нет его. Ну, думаю, и хорошо, ушел значит, скатертью дорога. И в коровник-то захожу. Здравствуй, говорю, ласточка моя, щас буду доить тебя, родимая и глаза подымаю, а там… Ой, Господи… Не могу прям…. (пауза) Там… (закрыл лицо рукою, пытался прийти в себя) Офелюшка моя… прибитая лежит… Он ее, гнида бессердечная… топором. Я как увидел, ноги у меня так и подкосились… Лежит, моя тёлочка в луже кровушки своей и глаза… такие грустные, такие… ох, сука… Это он мне, гадёныш отомстил, последней радости в жизни лишил… Да лучше бы он меня пришибил, чем вот так, животину… Это же каким зверем бессердечным надо быть, чтобы животинку угробить? Да как у него, гадёныша, рука-то вообще поднялась? Такая добрая, такая ласковая коровка была, нет ему, змеенышу, прощенья! Мамка у него змеюка была, и он таким же вырос. (пауза)
Дома уж никак мне оставаться нельзя было, не выдержало б сердце. Не каменное ж. Сходил на могилку бабкину, поплакал, да вспомнил, как стояли мы с ней на прудах этих Чистых, да как светилась она вся от радости.  Ну и собрался на скорую руку в дорогу. Дай, думаю, съезжу на пруды эти, пройдусь, как тогда, пока жив-то еще. Пока окончательно не доконали они меня… Ну, а потом уж и к внуку поеду, чтоб ему пусто было!
Вот и еду… В глаза его бесстыжие посмотреть напоследок. (пауза) Вот такие дела…

Уронил мешок. Вылезло дуло ружья. Наклонился, поднял мешок,  сел на место.

Затемнение.

 

Вагон № 3

В вагон, слегка сгорбившись, вошел ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП (невысокий, пухлый, с усами, в очках,  на вид 40-45 лет) с большой сумкой, которую он поставил на пол,  открыл, долго рылся в  ней, наконец вытащил тяжеленную энциклопедию, повертел в руках, открыл, полистал, зачитался, опомнился, закрыл книгу,  прокашлялся и только открыл рот, как голос дикторши его опередил.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Уважаемые   пассажиры!  В   связи   с   угрозой  террористических актов сообщайте машинисту электропоезда или сотруднику милиции об оставленных вещах и подозрительных предметах.

Продавец книголуп  переминался с ноги на ногу, оглядывался, тяжело вздыхал,  дожидаясь, пока умолкнет голос.  Затем  еще раз прокашлялся, попытался улыбнуться, получилось скверно, недружелюбно, убрал улыбку, снова открыл рот и снова голос дикторши его опередил.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Уважаемые   пассажиры!  Напоминаем вам, что железная дорога является зоной повышенной опасности, и настоятельно рекомендуем вам соблюдать существующие правила безопасности во время нахождения на перронах, платформах, железнодорожных мостах, а также быть внимательными и переходить пути только в оборудованных для этого местах.

Продавец книголуп  не сразу закрыл рот, хмурясь, он слушал дикторшу, затем уставился в энциклопедию, с шумом выдыхал воздух. Когда голос умолк, Продавец книголуп в третий раз открыл рот и тут же обернулся, прислушался, повернулся назад, помолчал и наконец нерешительно и с постоянными паузами заговорил. 

ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП.  Добрый день!  Уважаемые пассажиры… .Желаю вам всем…. отличного настроения…, благополучия…, дома и на работе…, здоровья…,  успехов…,  счастья…, любви и… доброго пути! Хочу представить, мммм,  вашему вниманию…. «Хрестоматию истории российского государства». … Это очень… замечательная и … полезная  книга.  Данное издание…. включает в себя работы,  ммм, таких известных историков, как…. Ломоносов…, Карамзин…, Ключевский…., (задумался)  Соловьев  и других. (открыл книгу, посмотрел). А вот еще Татищев, Платонов,  Гумилев. Посмотрите… хрестоматия напечатана на отличной… (посмотрел в книгу) офсетной бумаге. Видите, какая белоснежная? Ммм. (провел рукой по странице) Приятная на ощупь. (полистал) Слышите… как шуршат страницы? Это же настоящая музыка! А какие здесь иллюстрации! Вот… глядите! (показал) Очень красочные, яркие!...  Видите?... Очень важно…. знать историю своего государства!...
Стоимость…. такой хрестоматии…  во всех книжных магазинах составляет (задумался) 500 рублей, я сам заходил…, смотрел, меньше пятиста нигде не было. А у меня вы можете…. купить эту книгу всего за… (задумался) триста, ну датак и есть за триста рублей. Если кто заинтересовался…, спрашивайте…,  я подойду…,  покажу. Что, никто не заинтересовался? Странно…. Буквально вчера из типографии. Вы понюхайте…,  какой запах (открыл, понюхал страницы), это же чудо! Ведь книга – это не просто предмет,  хорошая книга, как человек, обладает своим… ммм… запахом…, цветом…, объемом…, настроением… . Она может заставить вас смеяться…, плакать…, радоваться…, грустить…, думать, в конце концов. А сейчас что? Понаделали всяких электронных книг, а какое с ними общение? Никакого. Хоть трогай, хоть не трогай… . И запаха никакого нет.  Будто с плит читаешь..., а ведь у каждой истории своя атмосфера должна быть.
Ну, что… появилось у кого-нибудь желание… купить? Можете…, погладить страницы…, посмотреть иллюстрации. Нет? Никто не хочет? Ну, ладно. (отложил книгу) Что там у нас еще есть? (полез в сумку, стал копаться в  ней).

Электричка притормозила на очередной станции.
Продавец книголуп вытащил из сумки раскраски «Смешарики» с двд диском, с интересом посмотрел на них, открыл рот, женский голос привычно опередил его.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Купавна.  Осторожно! Двери закрываются! Следующая остановка Электроугли.
 
Продавец книголуп недовольно посмотрел наверх, откуда доносился женский голос. Затем снова прокашлялся, продолжил.

ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП. Вот… раскраски. (повертел в руках). Непонятные животные какие-то… Не пойму, кто из них кто… (прочитал название) Смешарики…. А это же смешарики, из мультика которые. Ну, да, тут и диск есть… с мультиками как раз… Порадуйте детишек своих… у вас же есть дети? Ну, и вот, они будут очень рады, все лучше, чем перед компьютером часами просиживать, а так и им занятие… и вас дергать не будут…. Рисуй себе в удовольствие… глядишь, кто и вырастет художником… а то сейчас одни чиновники… а художники – это же бриллианты нации… . Может,  кто-нибудь хочет посмотреть?  Я покажу (пытается раскрыть), а… нет, не покажу… запечатано … тут же диск…. Ну, ладно.. и так видно, что раскраски хорошие… А надоест разукрашивать, … можете мультики ребенку включить… (замолчал, задумался) Цена такой раскраски… 100… рублей… Это же, немного…  поверьте мне… их продают гораздо дороже… Зато ребенок будет… счастливый… улыбаться будет… веселый будет… довольный….. ликовать будет… спасибо вам скажет. А разве может что-то сравниться с   радостью вашего малыша?.. Его улыбка … бесценна. А тут всего каких-то… сто рублей….  Никто не  надумал приобрести?.. Нет? Ну, ладно…

Продавец книголуп убрал раскраски обратно в сумку, вынул толстую пачку обложек для различных документов.

ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП. Ну, тут все просто…. Обложки! Для… паспорта…ммм… для… водительского удостоверения… для…  (перелистнул пару обложек,) пенсионного… удостоверения… для (еще перелистнул) студенческого.. билета. А этот для чего? Для… трудовой…,  наверное.  В общем, обложки для  абсолютно всех документов… как говорится…   на любой вкус… и … цвет…. Кожаные…,  пластиковые…. Какие? Нет, тряпочных нет.
Покупайте…, ведь это… очень нужная вещь. Она сохранит ваши документы… а то бывает как… растреплется паспорт… и даже неприятно смотреть…, просто как-то неуважительно…, ведь паспорт – это… ммм… главный документ человека…. А с обложкой… он приобретает и… более благородный вид…, и…, повторюсь…,  сохранит свое… первоначальное состояние… самое главное, что за небольшую цену….  Стоят такие обложки от … 15… рублей.
Если кого заинтересовало…, обращайтесь…, я подойду  (оглядел вагон).  Что, опять никому неинтересно? Странно…. Почему вам ничего не нужно?
Ну, тогда…,  (убрал обложки обратно в сумку, вынул карманную лупу  с подсветкой) может быть, вас заинтересует вот такая… лупа?  (вытянул руку вперед, показал всем). Не всем… к сожалению…, везет с хорошим… зрением….  А иногда… бывает так…, что нужно прочитать состав какого-нибудь… продукта… или… описание какого-нибудь… лекарства…, а там такой шрифт, что даже … зоркий человек… не сможет ничего… ммм… разобрать. Вот тогда и пригодится эта… карманная лупа!
Как вы видите…, она занимает совсем немного места…, поэтому и называется «карманной»,  ведь ее легко… можно спрятать в кармане. Но главное…, что она увеличивает все… в 5 раз! Поэтому вы сможете… прочитать все, что… угодно. Согласитесь…, что это… очень полезная вещь… (повертел в руках, случайно нажал на кнопку, включилась подсветка). Ой… тут еще и… лампочка есть! (включил, выключил, снова включил и снова выключил) А ну, да,  чтобы… и ночью читать… можно было. Очень удобно! Ведь вы же… читаете… по ночам? (Пауза) Да ничего вы не читаете! И лупа вам никакая не нужна!

Продавец книголуп быстро засунул  карманную лупу в сумку, поднял ее и торопливо пошел по проходу, вдруг резко остановился, положил сумку на пол, пристально посмотрел на пассажиров и заговорил. При этом речь его стала более ровной, без пауз, да и сам он стал более уверенным,  даже плечи распрямил.

ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП. Почему вы все время смеетесь? Разве я сказал что-нибудь смешное? (пауза) Или вы думаете, я всю жизнь мечтал ходить вот так по электричкам и продавать раскраски? В сочинениях в школе писал, что не хочу быть, как все, космонавтом, подайте мне огромную сумку и луп побольше. Так что ли,  по-вашему? Ничего подобного! Я, между прочим, (многозначительно) писатель! И уже с 7 лет знал, что не стану никем иным, кроме литератора!

Пауза.

Что? Как фамилия моя?  (с гордостью) Почетов! Николай Петрович Почетов. (Пауза) Разумеется,  не слышали. Потому что у меня нет книг. А что вы так удивляетесь? Если писатель, то обязательно должен быть с книгой и не одной? (возмущенно) Что за чушь? Я не какая-нибудь Донцова, чтобы в год по 10 книжонок издавать! Я – настоящий писатель! Большой! И пишу, разумеется, великую книгу!  (пауза). Ну, что вы опять хохочите?  Я вполне серьезно. Да, великую. А  какие еще должен сочинять крупный художник? Только такие!  Вот послушайте.

Продавец книголуп в очередной раз прокашлялся приготовился к рассказу, однако электричка притормозила на новой станции Женский голос опередил Продавца книголуп.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Электроугли.  Осторожно! Двери закрываются! Следующая остановка. 43-ий километр.
ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП. Да сколько можно уже меня перебивать! Дайте мне, в конце концов, высказаться! (оглядел всех, мягко, словно рассказывая сказку, начал). Это было далеким дождливым утром. Капли частой дробью барабанили о карниз и  отчаянно хлестали мокрые щеки стекол подобно тому,  как жена бьет супруга, узнав об измене. Впрочем, это неважно. Измены не было. Шел дождь. Я вскочил с кровати и заметался по комнате, как ошпаренный. Внутри меня все трепетало. Прочитанный накануне роман Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней» всколыхнул во мне каждую клеточку моей тонкой еще неокрепшей души, перевернул мир с ног на голову. Я уже просто не имел права жить, как раньше. Нет, я не хотел становиться путешественником, хотя это выглядело очень заманчивой перспективой,  мне стало понятно, что мое призвание – литература.  И главная  задача всей жизни – рассказывать удивительные истории, поражая  воображение своих будущих многочисленных читателей и захватывая их умы. Прошу вас, не смейтесь. Как бы пафосно ни прозвучало, но это чистейшая правда.

Пауза.

Следующие три года я, как заведенный писал рассказы. Разумеется, они были плохи. А как еще мог написать десятилетний малыш? Сплошь подражания любимым Жюлю Верну, Луи Буссенару, Роберту Стивенсону, Майн Риду, Джеку Лондону. Но главное, что у меня была цель. И я ни на шаг не отступал от нее. (Пауза).   Вот только отец не поддерживал мои начинания. Все время твердил мне: «Что ты там все каракули свои выводишь? Хватит марать бумагу, иди лучше с пацанами  мяч гонять, все дело». Я уходил, но не гонять мяч, а чтобы не мозолить ему глаза, а сам, сидя, во дворе под ветвями многолетнего дуба, продолжал сочинять строчку за строчкой. Строчку за строчкой. Строчку за строчкой.

Пауза.

Мне очень хотелось, чтобы отец одобрил мое увлечение.  Я нуждался в его поддержке, как всякое живое существо нуждается в кислороде, иначе  оно просто не сможет жить. Но мы были разными людьми, совершенно разными. Он работал в ЖЭКе слесарем-сантехником и гордился этим, называл себя рабочим человеком и хотел, чтобы и я вырос таким же трудягой, а не каким-нибудь изнеженным тунеядцем и белоручкой, «как эти вшивые интеллигентишки, которым дай в руки лопату, они и как подступиться к ней не будут знать». Книг он не читал, считал это напрасной тратой времени, предпочитая смотреть телевизор или ходить на стадион, где играл его любимый «Спартак». И, конечно, поддавал, не так часто, как другие, но весьма крепко. Выпив, он становился агрессивным и постоянно задирал меня, грозил, что если не брошу «свою писанину», то отрубит мне руки. Я убегал из дому и возвращался к полуночи, когда отец уже спал беспробудным  сном. Проспавшись, он забывал об  угрозе,  но по-прежнему кривился, когда видел в моих руках авторучку или карандаш, даже когда я делал уроки.

Пауза.

Мать так же не находила ничего хорошего в моем стремлении стать писателем. «Деньги даются, как вознаграждение, за труд, и он, труд этот, должен быть полезным для общества, а какая может быть польза от закорючек на бумаге?». Никакой – искренне считала она, и, как и отец, никогда не брала книг в руки. Вязать могла сутками. Сядет себе и вяжет, вяжет. Что дома, что на работе. А работала она лифтером, так что вязанных носков и шапочек у меня было море, хоть в показе мод участвуй.  Вот только понимания не было. Хорошо, что хотя бы не кричала на меня и оторвать ничего не грозилась. Иногда только высказывала: «И в кого только ты такой уродился? У нас и в роду-то никого такого не было. Все люди рабочие, не князья, какие-нибудь». Я и сам не знал, в кого, поэтому искренне верил, что они не были моими родителями, а среди моих настоящих предков есть и князья, и писатели.

Пауза.

Однажды после очередной пьянки, когда я привычно удрал из дому, отец сжег три толстых тетради моих рассказов. Я был так зол на него, что хотел разорвать на части и скормить их бродячим псам. В диком приступе бешенства я схватил нож и вбежал в спальню. Отец лежал, развалившись, прямо на полу такой большой, некрасивый, пьяный. Я занес руку над его сердцем, но так и не смог нанести решительный смертельный удар…  Ведь я не был безжалостным кровожадным убийцей, я был несчастным двенадцатилетним мальчиком, мечтающим стать писателем. Бросив нож и разревевшись, как младенец, я выбежал на улицу и бежал, не разбирая пути, пока не кончились силы. Я решил никогда  не возвращаться домой, чтобы больше не видеть  этого ужасного человека. Но к жизни на улице я был совершенно не подготовлен, поэтому через два дня, переступив через себя, вернулся домой, голодный и дико уставший. Мать посмотрела на меня, так, словно ничего не произошло, и я выходил в соседний дом за хлебом или спичками. «Вернулся» - произнесла она, не отрываясь от вязания. «Суп на плите».

Пауза.

И я остался. Провоцировать отца не хотелось, а то чего доброго, и правда, мог побить или даже сломать руку, но и отказываться от мечты у меня не было никакого желания. Пришлось писать украдкой.  В школе, на улице, в подъездах, троллейбусах – везде, кроме дома, я сочинял рассказы и прятал их в дупле того самого многолетнего дуба, росшего во дворе. Дома же я старался молчать и при первой возможности удирал на улицу. А чтобы не возникало никаких подозрений, иногда приходилось гонять мяч с пацанами. Не очень-то нравилось мне это занятие, да и футболист из меня неважный, поэтому всегда защищал ворота. Но после 3-4 пропущенных голов, пацаны с позором выгоняли меня с поля, и я счастливый бежал к своему тайнику, придумывая на ходу историю про легендарного вратаря, не пропустившего ни одного гола в свои ворота или про самого толстого человека планеты.  Даже уроки я делал на улице. И хоть отец больше не заставал меня за писательством, лучше относиться он ко мне не стал. Смотрел, как на врага народа и хмурился. А я чувствовал себя героем ненаписанного романа, который, несмотря на все тяготы, унижения и непонимание родных, не поступается целями и   в тайне  ото всех мастерит подводную лодку или воздушный шар, чтобы однажды отправиться в кругосветное путешествие и осуществить заветную мечту.

Пауза.

Разумеется, было тяжело. К тому же вскоре наступила зима,  и проводить много времени на улице стало невозможно. Я таскался по подъездам, чердакам, подвалам, стараясь уйти от дома, как можно дальше, чтобы ненароком не быть замеченным отцом или кем-то из знакомых. Но, видимо, совсем остаться незамеченным, у меня не получилось. (вздохнул) Однажды я, как обычно, полез в дупло, но вместо рукописей вытащил лишь жалкие клочки бумаги. Кто-то обнаружил тайник и порвал все до одного листочка. Был ли это отец или кто-то другой, мне так и не удалось выяснить, да это и не имело значения. Во второй раз лишиться абсолютно всех своих сочинений – такого не пожелаешь ни одному писателю на свете. Неуправляемым потоком слезы хлынули из моих глаз, и я просто не знал, что делать. Это был серьезный и подлый удар ниже пояса. И, если боксера за подобное нарушение могут наказать, то мне оставалось только  мириться с собственной беспомощностью и постараться простить обидчика, кем бы он ни был.
  
Пауза.

Через два месяца отец получил пятый разряд, и его впервые повесили на доску почета. Такие события не могли не быть отпразднованными, и потому отец ушел в глубокий и продолжительный запой. Он очень гордился собой и постоянно повторял: «Пятый разряд, с ума сойти можно! Пятый разряд». Как будто по значимости такое достижение могло сравниться с первым полетом на луну или покорением Эвереста. А уж про доску почета и говорить нечего.  Словно попугай, он повторял: «Отец-то твой, а! Вот выдал, вот шутку-то провернул. На доске почета висит. Теперь любой может подойти, посмотреть, а это, мол, что за портрет? А это Петьки Почетова, батьки твоего, портрет. Петр Почетов на доске почета! Звучит, а? Прямо стихи! Что ж ты молчишь, будто воды в рот набрал? Ты ж у нас поэт, я тебя спрашиваю, звучит или нет? А, пес с тобой!  Это тебе не каракули твои выводить, тут работать надо! Теперь  на любой завод можешь пойти, скажешь, отец мой на доске почета висит, куда хошь тебя возьмут, обалдуя такого! А, ладно, уйди с глаз долой, надоел ты мне!» Я уйду, а он опять: «Пятый  разряд! Вот так Почетов! Вот так молодец!». А я совершенно не понимал, чем тут можно гордиться? Доска почета какого-то ЖЭКа. Разве этого достойна наша фамилия? Почетов – это величественная фамилия, и ей должно соответствовать что-то великое. И мне еще больше захотелось стать писателем и доказать отцу, как он ошибался.  Он же впал в настоящую эйфорию от своего успеха и, видимо, стал считать, что мы с матерью не достойны того, чтобы находиться рядом с ним. Поэтому, спустя две недели он решил начать новую жизнь, бросил нас с матерью и ушел к продавщице из обувного отдела.

Пауза.

Мать, разумеется, впала в отчаяние. Она выглядела так, будто вернулась из больницы, где врачи усердно боролись за ее жизнь, но несмотря на их усилия и многочисленные операции, тяжелую болезнь победить не удалось. Без слез было невозможно смотреть на мать. А затем у нее началась истерика, она кричала, била меня, швырялась вещами, так как считала, что всем виноват один я. Мол, отец ушел из-за моей придури и «вся эта писанина»  выводила его из себя. Я успокаивал мать, говорил, что отец одумается и вернется к нам, но этого не произошло. Ни через неделю, ни через месяц, ни через год, никогда… Мать перестала со мной разговаривать. Вязала свои бесконечные шапочки и складывала в чемодан. А я продолжал писать. Теперь можно было делать это, не выходя из комнаты, но рукописи все равно приходилось прятать под кровать или за батареей…
Через два года, решив, что достиг значительного прогресса, я разослал рассказы в десяток толстых журналов. Полгода потом, изнывая от нетерпения,  заглядывал в почтовый ящик. Я разве что не ночевал в подъезде, но ответа так и не последовало. Мне хотелось верить, что во всем виновата почта, что письма с восторженными отзывами редакторов где-то затерялись, завалились куда-нибудь, порвались, в конце концов.  И тогда, чтобы убедиться в  собственной состоятельности, я отнес рукописи своему учителю литературы. Он внимательно прочитал рассказы, нахмурился и сказал, что все это никуда не годится. Видны определенные задатки, но не хватает опыта, знаний, мастерства. Все это было сплошь подражания, «а неплохо было бы написать что-то из собственной жизни». Сказал, что нужно еще долго и упорно учиться, желательно в институте, и много читать. Это был серьезный удар, выдержать который оказалось для меня непросто. Я-то считал себя уже сформировавшимся талантливым писателем, а тут такой поворот.

Электричка притормозила на очередной станции.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. 43-ий километр.  Осторожно! Двери закрываются! Следующая остановка Фрязево.
ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП. Но опускать руки я не собирался. Не на того напали! Через год по совету литератора я поступил на филологический факультет. Это было восхитительное время. Большое число единомышленников, бесконечные разговоры о литературе, споры, обсуждения, семинары, великолепные, начитанные преподаватели, интереснейшие лекции и, главное, долгие часы увлекательнейшего чтения. Я ушел из дома, жил в общежитии и был невообразимо счастлив. Все свободное время я проводил за книгами, сосед, учившийся на истфаке,  недоумевал, как можно, попав на факультет невест (а нас, действительно, было всего два парня на курсе), не встречаться ни с одной из этих невест. Он не прекращал попыток вытащить меня на всевозможные мероприятия, концерты, дискотеки, мол, ничего нельзя упускать, жизнь и так коротка, но я искренне не понимал тогда, впрочем, как и сейчас, какой прок от этих дискотек. Я ничего не терял, ведь книги мне давали гораздо большее. Вместе с героями романов я опускался на дно океанов и морей, поднимался до самых звезд и даже выше, я был самым  богатым человеком на земле, одерживал величайшие победы в тяжелейших кровопролитных боях, заводил бурные романы с графинями и императрицами, а не какие-нибудь мелкие интрижки с  прыщавыми студентками родного факультета. Словом, не выходя из собственной комнаты, я мог побывать, где угодно, и получить, что угодно.  И чем больше я читал, тем сильнее убеждался в том, что просто необходима такая книга, которая сможет вместить в себя все другие. Идеальный текст, содержащий все виды и жанры литературы и ответы на все вопросы, возникающие у человечества. Произведение, способное изменить и осчастливить абсолютно всех жителей нашей планеты.

Пауза.

В девяносто третьем году я закончил институт. В стране тогда происходили необъяснимые жуткие вещи. Люди просто не знали, как дальше жить. Многие остались без работы и средств к существованию. Вчерашние инженеры и педагоги вынуждены были торговать джинсами, посудой, пирожками, иные становились бандитами, занимались разбоем. О работе я даже не думал, да  и какая это могла быть работа? В школе? С нищенским окладом? Я понял, что как никогда была нужна та самая книга, что только она сможет изменить жизнь десятков миллионов человек к лучшему. А написать ее должен именно я. Это и будет главный труд моей жизни, благодаря которому осуществится заветная мечта и все с восхищением начнут произносить фамилию Почетов…
Я вернулся домой и тут же принялся за сочинительство. Мать только  махнула рукой, она давно смирилась с тем, что я совсем не похож на них с отцом, а, следовательно, путного из меня  ничего не выйдет.  Она же по-прежнему работала лифтером и не могла забыть отца.  Мы не общались. Я практически не выходил из комнаты, она сидела в своей и непрерывно смотрела телевизор. Встречались только на кухне, и то не каждый день.
Трудился я, не жалея сил, хотя было весьма непросто. Крайне важно правильно начать произведение, чтобы уже с первого слова захватить читателя и держать его до самой последней точки. На поиски заглавной фразы ушло около пяти месяцев. День за днем я просиживал  перед листком белоснежной бумаги, обдумывая каждую буковку начальных строк своей будущей книги. Вариант за вариантом сминался в руке и стремительно летел в мусорную корзину. И вариантов этих было по меньшей мере полторы тысячи, прежде чем я с блаженной улыбкой на лице и с несравнимым ни с чем чувством глубокого удовлетворения понял, что наконец то самое точное начало найдено. А дальше все пошло, как по нотам. Строки лились, как легкие весенние ручейки. И что это были за строки! Сравниться с ними могут только волшебные мелодии великого Моцарта!.. И чем дальше я  продвигался в написании книги, тем о больших вещах мне хотелось рассказать. Появлялись все новые и новые герои и линии, без которых произведение совершенно не могло обойтись.

Пауза.

Прошло пять лет. Рукопись выросла до двух тысяч страниц. Но о финале было еще рано думать. Страну поразил дефолт. Матери урезали зарплату, потом и вовсе выставили за дверь. Я, разумеется, ничего не зарабатывал. Мать встала на биржу труда, но пособие было до неприличия маленьким. Денег ни на что не хватало. Мать постоянно кричала, называла тунеядцем, дармоедом, велела устроиться на службу, но я и так работал усерднее многих. Что бы я ни говорил, она кривилась и закатывала очередную истерику. Я же просил ее немного подождать. Как только книга будет готова, мы навсегда забудем о том, что такое нужда,  и у нас будет все, о чем только можно пожелать. А это все – лишь временные трудности, без которых просто невозможно представить чью бы то ни было жизнь. В итоге мы сдали мою комнату начинающему коммерсанту из Белоруссии. На родине он работал таксистом, но время внесло свои коррективы, и вот он приехал к нам в поисках лучшей жизни. Я перебрался к матери, спал на раскладушке и продолжал трудиться над книгой. Мать продавала свои вязанья, и вкупе с пособием и рентой за комнату набиралось достаточно для существования.

Пауза.

А потом умер отец…С тех пор, как он ушел к секретарше, я ни разу его не видел. Он так и не смог принять то, что я не стал рабочим человеком, и даже не хотел включать меня в завещание, и не включил бы, если бы успел его составить. Отец не рассчитывал уйти так рано, но алкоголь и частые стрессы отправили его на тот свет досрочно. Мне было жалко, что все сложилось подобным образом, но я жалел не самого отца, а о том, что он не дожил до того момента, как я пришел бы к нему, положил на стол свою книгу и уверенно произнес: Вот теперь я настоящий писатель, крупный, именитый, и теперь, действительно, можно гордиться нашей славной фамилией». Но не судьба….
Наследство я все-таки получил, правда оно было небольшим, но деньги, безусловно, пришлись кстати. Впрочем, они никогда не бывают лишними. Я купил старенький компьютер, а остальное отдал матери. В том же месяце квартирант съехал от нас. Дела у него шли хорошо, и он перебрался в квартиру побольше и поближе к центру.  Я же вернулся к себе в комнату и начал осваивать компьютер. О, это был настоящий подвиг для меня. Одним пальцем страницу за страницей я печатал свою рукопись и чувствовал себя древним индейцем, впервые столкнувшимся с творениями цивилизованного мира. Я  и до сих пор не смог освоить всех хитростей и возможностей этой высокотехничной машины. Что уж говорить о том времени. Печатал в несколько раз медленнее, чем писал. Таким образом, работа над книгой продолжилась практически с нуля.

Пауза.

Прошло еще несколько лет. Отцовские сбережения  давно закончились, но мать вышла на пенсию, и теперь мы жили на то, что платило ей государство. Я продолжал трудиться над книгой. Уже не нужно было писать от руки, я как минимум экономил на бумаге, и это было замечательно. Вот только зрение испортилось окончательно. Но что стоит зрение в сравнении с шедевром, который рождал мой разум? Мелочь, да и только. В конце концов можно сделать операцию. Важно было другое. Спустя 12 лет кропотливой работы я наконец-то перешагнул через экватор своего произведения. Это и радовало и пугало меня одновременно. С одной стороны я близко подобрался к заветной мечте, а с другой – чувствовал себя ребенком, у которого отнимают его любимую игрушку, с которой он никогда не расставался, даже в ванной. Ведь я не имел ни малейшего представления, что делать после того, как книга будет готова.    И все же положительные эмоции взяли вверх. Ведь польза от творения, ставшего трудом всей моей жизни, колоссальна. Я был, словно ученый, изобретающий вечный двигатель или лекарство от рака.

Пауза.

А еще через три года произошло ужасное событие. Никогда не забуду тот злополучный день. С самого утра у меня было удивительно радостное настроение, наверное, как никогда раньше. Мне даже хотелось петь, но делать этого я не стал. Решив, что такое состояние идеально подходит для работы, я подошел к компьютеру и нажал кнопку включения.  Компьютер непривычно зашумел, начал гудеть, долго загружался, но  окно приветствия так и не появилось. Мелькали какие-то цифры, названия файлов, а до рабочего стола все никак не доходило. Меня охватила паника.  Я нажал кнопку перезагрузки, но все повторилось: шум, гудки и бессменный черный фон с цифрами и английскими буквами. Это была настоящая катастрофа, я не знал, что делать. Слезы сами потекли из глаз, в горле стоял ком, и мне хотелось повеситься, застрелиться, выпрыгнуть из окна, что угодно, лишь бы умереть и прекратить этот кошмар. Но он и не думал заканчиваться. Наверное, сотню раз я включал и выключал компьютер, перезагружал, даже стучал по нему и пробовал разобрать, но все тщетно. Добраться до файла с  книгой не было никакой возможности. Вся моя жизнь в одночасье потеряла какую бы то ни было ценность.  Печальные мысли, как ядовитые змеи жалили мой и без того воспаленный мозг. «Позор! Крах! Подлый удар судьбы». «А может, отец все-таки был прав, и мне не стоило вступать на тропу литературы? Послушайся я его, не из-за чего бы сейчас было расстраиваться. Работал бы токарем или крутил баранку и не знал забот». «А, может, оно и к лучшему? Может, еще не все потеряно, и меня возьмут работать в школу? Или можно обучиться другой профессии. А то, что не удалось изменить мир, что поделаешь – не у многих это получается…».
Я уже готов был смириться и поставить на книге и на себе крест, для этого  даже решил выбросить старые рукописи, так сказать, сжечь все мосты, но в ящике письменного стола рядом с записями я  обнаружил дискету, на которую  буквально за день до этого скопировал файл с текстом книги. Какое это было счастье! Какой же я оказался молодец! И как я только догадался сохранить все на дискете? Ведь это же было настоящее спасение. И я понял, что непременно должен дописать книгу. Что это просто Господь посылает мне трудности, проверяя на прочность и увеличивая тем самым ценность моего творения.
Компьютер же я отнес специалисту. Он сказал, что поломался жесткий диск, починить его нет никакой возможности, нужно покупать новый. Денег у меня, разумеется, не было. Я взял их у матери. Тайком. Когда же она узнала, прокляла меня и окончательно перестала со мной разговаривать. Мать искренне ненавидела меня. Конечно, я мог бы уйти из дому, но я был зависим от нее.

Электричка притормозила на очередной станции.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Фрязево.  Осторожно! Двери закрываются! Следующая остановка Металлург.
ПРОДАВЕЦ КНИГОЛУП. А потом мать слегла. Сперва повышенное давление, затем начались проблемы с психикой: необоснованные и регулярные приступы страха, слуховые галлюцинации, капризы. Она словно вернулась в детство и требовала постоянного внимания к себе, боялась оставаться одна. Врач выписала ей  направление в психоневрологический диспансер, но мать не захотела обследоваться, устроила очередную истерику, уверяла, что там ее непременно отравят или навсегда запрут в изоляторе, не хотела никого слушать и заявила, что вообще не сделает ни шага из дому. Правда, уже на следующий день она стала проситься на улицу, ей, видите ли, душно в комнате, несмотря на распахнутые настежь окна. А выйдя во двор, мать сорвалась с места и побежала так быстро, что я с трудом смог догнать  ее. Было очень тяжко наблюдать за тем, как из здорового человека мать превращается в настоящего психопата, но главное, что ее состояние отражалось на моей работе над книгой. В таких условиях я не мог сочинить ни строчки.
Конечно, транквилизаторы притупили  страхи  матери, она стала слегка заторможенной, но это было лишь незначительное облегчение ее и моего положения. Совершенно ясно, что уже ничто на свете не способно вернуть ей здравый ум и ясную память. А без них наша жизнь из просто трудной превратилась в мучительную. Мать связала меня по рукам и ногам. Я был вынужден часами просиживать у ее кровати, а стоило отойти всего на минутку, как она тут же вскакивала, металась по комнате, встревоженно  голосила. Я мерил ей давление по пять раз за день, я стирал простыни, на которые она каким-то удивительным образом умудрялась гадить, я делал ей уколы, научился готовить, а это было крайне непросто, словом превратился в настоящую опытную сиделку. Никогда ранее мы не проводили столько времени вместе. Если бы это помогло нам сблизиться, но нет, мы практически не разговаривали, а не будь телевизора, я и сам лишился бы рассудка.

Пауза.

В те редкие дни, когда мать погружалась в полуденный сон, я, словно удирающий с поля боя солдат,  забывший о чести, долге и уставе,   позорно бежал из дому, чтобы не видеть мать, чтобы хотя бы ненадолго забыть о ее сумасшествии. Я бесцельно бродил по улицам, видел хмурые лица прохожих, и от этого мне становилось еще тяжелее. За что, за что мне все это? Я должен писать книгу, которая избавит человечество от печалей и боли, а вместо этого сам страдаю и не знаю, как прекратить это мученье. Я много думал. Думал о том, как сложилась бы судьба, стань я таким, каким хотел видеть меня отец.  Был бы я счастлив? А был ли он счастлив? Была ли счастлива мать? Навряд ли. В их жизнях нет ничего привлекательного, они не совершили ничего великого, не перевернули мир с ног на голову и хотели, чтобы и я прожил такую же, никчемную, серую жизнь. Мне даже было их жалко. Ведь они так ошибались на мой счет. Я стану выдающимся писателем, сомнений быть не может,  и нужно во что бы то ни стало дописать книгу.  Вот только сделать это по-прежнему было трудно. Если бы мать согласилась лечь в больницу, но нет, она упорно твердила о том, что там ее отравят, начинала выть как сирена, при одном только упоминании о врачах. В такие моменты я готов был сам отравить ее или придушить подушкой…
Лишь изредка у меня хватало сил добраться до компьютера и напечатать хотя бы несколько абзацев. За день я уставал так, будто 12 часов без единой минуты отдыха носил на себе тяжеленные мешки с песком или цементом. Уж лучше бы я, действительно, занимался физическим трудом.

Пауза.

А потом, хоть 90-е давным-давно прошли, жить стало еще сложнее. Тарифы на квартплату постоянно росли, продукты дорожали, лекарства тоже, а их нужно было все больше и больше. Я сам уже стал принимать энап от давления и пить валерьянку. Пенсии уже практически ни на что не хватало. Оставался один выход – искать работу. А куда меня могли взять? Сейчас везде, куда ни пойди, нужен опыт, а я ни дня не трудился по профессии. Напою мать снотворным, она отключится, а я бегаю, ищу работу. В школу меня не взяли, сказали, что диплом мой давно не действителен, им теперь только одно место вытереть. О репетиторстве и речи никакой не  могло быть, решил торговать телефонами, хоть какое-никакое полезное занятие, но и  там мне отказали. Сложно это, еще сложней, чем в компьютерах разбираться, да и смешно в моем возрасте стоять за прилавком, там сплошь молодые, да красивые работают, студенты, а тут я…
Можно, конечно, было попробовать отнести рукопись в издательство, но печатать книгу частями не имеет никакого смысла. Всю красоту и силу ее можно понять, лишь прочтя  целиком от первой до самой последней буквы, а до нее оставалось еще несколько сотен страниц. Всего лишь несколько сотен, но…

Пауза.

Вот так я оказался здесь. Конечно, не спасаю от болезней и пожаров человечество, но тоже не самое бесполезное занятие. Книги все-таки, да и продаем мы все, действительно, дешевле, чем в магазинах, вот только берут плохо, вы ведь тоже ничего не купили. Но это ничего, можно и потерпеть, недолго  терпеть осталось, главное, что я снова начал писать.  Это самое главное….  И как только  книга будет окончена, все изменится. Все изменится, и у меня, и у вас, и вообще у всех, даже у Папы Римского. Люди станут чище, добрее, счастливее, а у меня появится все, все то, от чего я отказывался сам, все то, о чем даже я не мечтал. Деньги, известность, любовь, дети,   ведь я заслужил это, заслужил, может быть, как никто в мире…. И у меня будет много девушек, много женщин, на любой вкус, как у арабских шейхов, но  главное – почет! Почет Николаю Почетову!..
Только нужно немного потерпеть… совсем немного…совсем немного… совсем немного…. (мечтательно застыл).

Затемнение.

 

Вагон № 6

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Осторожно! Двери закрываются! Следующая остановка Электросталь.

Носатый сидел у окна с планшетным компьютером в руках.

НОСАТЫЙ (передразнивая). Осторожно двери закрываются!  Следующая остановка Электросталь.

Носатый  посмотрел со злостью куда-то вперед,  стал быстро водить пальцем по экрану планшетника, вытянул руку и поднял планшетник на уровне лица.

НОСАТЫЙ. Всем привет!  (кривится) Да ну, отстой какой-то. (передразнивая) Всем привет! – Гомосятина. Нафига вам всем мой привет? Тоже мне начало.

Снова стал водить пальцем по экрану планшетника,  затем вытянул руку и поднял планшетник на уровне лица.

НОСАТЫЙ. Меня зовут..  Опять не то. При чем тут, как меня зовут? Кому это интересно? Блин… Кого щас  че-нибудь кроме своей рожы волнует?

Опустил руку, уставился в окно, задумался.

НОСАТЫЙ. Фиг знает еще, как начать.

Решительно повернулся, поднял руку с планшетом.

НОСАТЫЙ. Короче, щас я вам тут расскажу сказочку. Добренькую такую, веселенькую. Про электричку вот эту самую, про вас, упырей,  и про себя любимого. Готовы? Ну, вот, слушайте.  Как там они начинаются? Жил да был добрый молодец? Ну, тип того, да?. Жил да был, значит, пацаненок один, вроде меня. Ладно, че врать-то? Я это и был, родимый. Угу. (пауза) Родился он, значит, в тридесятом царстве, в тридесятом государстве, в Ногинске, если по-нашему. Не Мадрид, канеш, но тоже ниче так, сойдет. От Москвы нашей  не резиновой, столицы  гастарбайтерской всего ничего, сел на печку, то есть на электричку эту самую и спокойненько доехал, куда хошь довезет тебя, родимая. Не суть.  Жил он, значит, в Ногинске, и как Илюша Муромский, то есть Муромец,  33 года лежал, баклуши бил. Ну, не 33, канеш, мне щас-то всего 24, но суть вы поняли. Короче, рос  он вполне себе нормально, как все рос. Садик там, на улице с пацанами, казаки-разбойники, в танчики там на дэнди порубаться, «Чип и Дейл» зазырить и все такое. В общем, жил-не тужил, типа. Да и  правильно, че париться, если тебе всего 5 лет? Сам от горшка-два вершка и проблемы такие же: каша с комочками и колготки эти дурацкие! Какой кретин выдумал, чтобы пацаны в колготках ходили? Наверняка, гондурас какой-нибудь. Они еще сползали постоянно. Ладно, не суть. 

Пауза. 

Жил, значит, Илюша Муромец и мечтал, что вырастет и станет спайдермэном, богатырем, то есть. Хотя спайдермэн круче, но не суть. Бабушка ему в детстве сказок всяких перечитала, вот он и размечтался, что будет  сильным и добрым,  и соответственно, всем слабым будет помогать, биться со злыднями, защищать обездоленных, змей Горынычу бошки отрубать и все такое. Че там еще богатыри делают? В общем, героизм и чувство справедливости так и перли из пацаненка. Хотелось, ему, понимаешь, мир лучше сделать, чтобы всем было хорошо! Ну, такой – Ленин, только без лысины. Вот он и в садике защищал всяких там хиленьких, очкастеньких, косоглазеньких. Ему, правда, самому нередко доставалось, ну, оно и понятно: злодеев-то много, а он – один. Но это его не останавливало. Маленький он еще был – наивный, как чукотский мальчик. Вот и лез на рожон. А когда удавалось злодеев одолеть -  чудищ там всяких лесных, соловьев-разбойников, гоблинов, троллей злобных, так радости у него полные штаны были.  Хотя там не только радость была, но не суть.

Пауза. 

И жила, значит, в этом тридесятом царстве, ну, то есть в соседнем дворе, Марья – искусница  по имени Оля. Искусницей она, в общем-то,  не была, да и красотой не выделялась, не Джоли, одним словом. Но Илюша конкретно так на нее запал, не по-детски прям. Ревела она просто все время,  похлеще актрис всяких. А ему только того и надо было, раз ревет, значит, обидел ее кто-то, а раз обидели, то надо помочь, защитить искусницу. Не знал он тогда, наивный чукотский мальчик, что это характер у нее просто дебильный такой.  Чуть что не по ее, так  она и давай сразу слезами своими горючими захлебываться. А он на  все готов был, лишь бы угодить, лишь бы Оля не ревела понапрасну. То в магаз за нее сбегает, то печеньку свою отдаст, то волшебный пендель кому-нибудь отвесит, чтобы знал, как «ревой-коровой» обзываться. Один раз она даже его в щеку как чмокнет в благодарность, так у него аж волосы торчком встали, как у Эйнштейна.  Или у Бетховена? Кто из них больше на панка похож? Ладно, не суть.  В общем, тогда Илюша и понял, что готов Марью- искусницу всю жизнь защищать от врагов всяких да придурков малолетних. Лишь бы благодарила она его почаще.

Пауза. 

А потом прилетел вдруг  в царство змей лютый - Василек. Вася, он и есть Вася, настоящий Горыныч. Папа у него  был тот еще Кощей, прислали его дворцом нашим управлять, заводом ЖБИ то есть. Откуда-то с Урала прислали, он у них там на хорошем счету был, вот и заслали его к нерезиновой поближе.  Ну, и Вася весь на понтах ходил, свысока на всех смотрел, я-то, мол, вон где летаю, вам и не снилось. А пацаны прям с открытыми ртами на него глазели, фиг ли – у всех дэнди, а у него сега, а еще скейт и велик лучший во дворе. Все хотели с Васей дружить и боялись Васю.
 Один раз он навалял Кольке Семенову, как раз тому, что из разряда хиленьких, да очкастеньких. Главное, по делу бы, а то нет же. Не понравилось Горынычу, что от Кольки мазью серной несет, несло и правда убойно (псориаз что ли у него был, вот и мазали постоянно), но никто же не возмущался, все терпели, а этот, Василек, блин, как засадит ему пендель. Мол, вали отсюда, скунс. И все подхватили и ржут. Скунс! Скунс! Скунс! Колька давай ныть, ну тут уже  Илюша не выдержал,  богатырь же, блин. Подбежал, замахнулся на них. Сами вы скунсы, говорит,  и грозно так на Горыныча этого посмотрел, прямо как Иван Грозный на сына своего, но не суть. А пацаны встали полукругом, как будто на утреннике, и давай на него наезжать. Вот вам и общественное мнение. Электорат поддержал змея лютого. И что самое фиговое – Марья-искусница тоже на его сторону встала. Когда Колька мимо нее проходил, она демонстративно заткнула нос и все вслед за ней тоже позатыкали. А Горыныч засиял, как лампочка, от радости.

Электричка притормозила на очередной станции.
Носатый  опустил руку с планшетом, переложил его в другую. Тяжело долго сидеть с вытянутой рукой, с нашим-то сидячим образом жизни.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Электросталь.  Осторожно! Двери закрываются! Следующая остановка Машиностроитель.
НОСАТЫЙ (передразнивая).  Следующая остановка Машиностроитель.

Вытянул руку с планшетом, продолжил рассказ. 

Вот тогда Илюша первый раз и задумался: нужны ли богатыри кому-нибудь, или это вообще только в былинах они такие супергерои,  и все от них фанатеют. Серьезно так задумался, не по-детски прям. Но решил, что все-таки нужны, а это так – временное помутнение.  Никто же не говорил, что будет легко, а  он на то и Илюша Муромец, чтобы быть стойким, хотя это про оловянного солдатика, но не суть.

Пауза. 

После выигранного сражения Горыныч начал обладать еще большей властью. Пацаны просто не отлипали от него. Ходили за ним, как слуги верные, а с Илюшей даже здороваться перестали, мол со Скунсом, то есть Колькой своим играй, раз он тебе нравится. И вот у них радости было, если Василек разрешал им на скейте покататься или в сегу порубиться. Просто визжали от радости. Знал, чем их подкупить можно, змей проклятый. Но главное, что Марья-искусница теперь улыбалась, а не ревела, и с просьбами к нему обращалась, а Муромец, будто и вовсе перестал существовать. С этим уже было невозможно мириться, и он готовился к ответному бою, так сказать, реваншу, но не суть.
Потому что бою этому не удалось состояться. Очень скоро папу Горыныча перевели в Москву, и они укатили жить на Электрозаводскую. Так наше царство, которое тридесятое, избавилось от злодея, но легче от этого добру молодцу почему-то не стало. Он даже разозлился, когда на следующий день Марья-искусница подошла к нему во дворе и как ни в чем ни бывало говорит: «Привет!». Он промолчал. А она снова: «привет! Давай поиграем!». Тогда Илюша развернулся и ушел. А она давай реветь. Искусница же, только и он богатырь. Трудно было, но не купился  мОлодец на ее слезы. Пусть знает, как со змеями лютыми связываться. Только Марья так ничего и не поняла, но не суть. Помирились они все-таки, и  богатырь снова стал ее печеньками угощать, в магаз за нее бегать, успокаивать, чтоб не ревела.

Пауза. 

А через месяц и она с родителями в Москву переехала, столицу нашу гомофобонастроенную,  пробками задушенную. Бабушка у нее погибла от несчастного случая, вот они в ее квартиру и въехали, но не суть. Без Марьи как-то не по себе Илюше стало. Пусто как-то. Будто удаль свою молодецкую он  навсегда утратил. И он, правда, лет на десять обо всем этом богатырстве забыл. Ну, пока школу не закончил. Ходил, как все, знания какие-то получал, прогуливал. Без этого тоже никуда, но не суть.
Друзей у него не было, ну то есть общался с пацанами, но постольку поскольку. А так, чтобы дружить, в  футбик там играть вместе или  пива после уроков попить – такого не было. Ходил сам по себе.
И была у них в школе одна Василиса из параллельного класса. Уж очень она  искусницу  ему напоминала, но Илюша  с ней так и не познакомился. Сначала как-то страхово было, а потом она уже с пацанами, то есть принцами (хотя какие там нафиг принцы?) во всю гоняла.  А он каждый раз, как ее видел, стоял, как столб, с места двинуться не мог и Марью-искусницу вспоминал, как ревела она, да как в щеку его поцеловала. И так ему грустно становилось, что весь день потом и слова выдавить из себя не мог.

Пауза. 

А потом надо было в универ поступать. Ему было в общем-то все равно, где и на кого учиться, а вот предки настояли, что надо обязательно в Москве, столице нашей не культурной, но самой вузофицированной, учиться. Ну, он и решил, что станет юристом, раз уж силушкой богатырской не удалось народ наш, темный и угнетенный защищать, то будет это делать силушкой закона. Ну, что сказать – наивный чукотский, хоть уже не такой и мальчик. Ладно, не суть.
В общем, поступил он в РГСУ и стал на печке этой самой, то есть электричке, каждый день на учебу мотаться. А тут настоящий ад. Ну, то есть, он и раньше, конечно, на ней ездил, но не так часто и не с утра. А за эти 5 лет Илюша так наездился, что очередной учебный год у него начинался с мысли: «Может, бросить все это к чертовой матери?». Но  он дал слово родной матери, что закончит этот дурацкий РГСУ. А раз дал слово, выполняй, ты же богатырь, но не суть…

Пауза. 

Вот что такое электричка? Самая настоящая мясорубка. Это только Емеле на печи хорошо было, он на ней один ездил. А тут сотни, тысячи  Емель. Залезь в такую электричку и все – прокрутят, как здоровенный кусок говядины. Каждое утро она набивается, как коробок со спичками, и всегда находятся неудачники, которым не удается втиснуться. Но до самой последней секунды, пока двери с шипением не закроются, они не оставляют попыток впихнуть свое тощее или наоборот жирнючее тело в этот вонючий узенький тамбур. А он реально вонючий, как и весь вагон. Такое число Емель, и все потеют, кто-то вообще про мыло никогда не слышал, кто-то после бурной ночи и с убийственным перегаром, кто-то просто старый. Терпеть не могу, как несет от старости, но не суть. В общем, весь этот букет ароматов бьет тебе прямо в нос, как бы ты его не затыкал, и ты уже готов маму родную продать за глоток свежего воздуха, а его не будет, потому что ехать тебе почти до самого конца, а это еще как минимум полчаса.  Вот это электричка.
Один раз Илюша вообще чуть в обморок не грохнулся, ехал вот так реально вдавленный в дверь, и вдруг чувствует, что еще немного и все, каюк ему. И сознание такое ручкой ему машет откуда-то сверху, мол, пока Илюша, когда-нибудь еще увидимся. Хорошо, что до станции быстро доехали, его прямо, как волной на платформу вынесло, и  стал он  жадно глотать этот «чистейший» московский воздух. Все рассосались, а он стоял, надышаться не мог. Очень фигово богатырю было.

Пауза. 

И вот в такие моменты Илюша начинал людей ненавидеть. Всех абсолютно, а особенно тех, кто в Захарово живет. Они ж все сидячие места займут и едут себе спокойно, дрыхнут. Их  не волнует, что рядом все кишки друг другу передавили, что кто-то вообще не влез, у них все хорошо.  И это им вроде бонуса, от белокаменной -то на целую станцию дальше живут,  вот за моральный ущерб лавки и получают.  Вообще сидения – это зло, потому что тех, кто стоит, заставляют чувствовать себя убогими. А это как раз по Илюшиной части. Смотрел он на них и хотел всех защитить.  Богатырь! Только как это сделаешь? Не ломать же сядушки, чтобы все стояли. Ладно, не суть. А потом он вдруг понял, что люди сами во всем виноваты. 7 миллиардов человек на планете. На фига столько? Ладно бы пользу какую приносили, так нет же, засрали землю-матушку дальше некуда. Кто о ней вообще думает? Да никто.  Долбанное поколение потребителей. Лишь бы потешить себя любимого, урвать побольше, а на остальных накласть просто. А где побольше захапать можно? Правильно, в Москве нашей миллиардоевровой. Вот и прут сюда все: и лягушки-квакушки, и соловьи-разбойники, и царевны-несмеяны, и хачики-мячики, и чурки-вещие каурки. Вот че они сюда прутся? Кто их звал вообще? Выйди на улицу, они везде трутся. Ладно, не суть. Это расизм получается. А наши тоже не лучше, может даже хуже. Вот они сидят, полюбуйтесь!

Направил планшет на впереди сидящих, затем на сидящих сзади, вернул в первоначальное положение.

За красивой жизнью ездили, возвращаются теперь. Рожи  кислые у всех. Правильно, че радоваться-то? Это в Москве все короли, а тут-то че, Подмосковье беспонтовое, леса дремучие. Вы все уроды, слышите? (пауза) Да ни фига они не слышат. Позатыкали уши и едут. Вот так попросишь помощи – не услышат, а кто услышит, все равно не поможет, потому что по фигу ему, потому что только о своей заднице думает.
Один раз на улице, Илюша как раз из универа выходил, и вдруг видит, столпились все и на телефоны снимают что-то. Присмотрелся он, а это, оказывается, два мужика силушкой меряются. Ну, то есть один только мерился, а второй тупо руками прикрывался. А что он мог сделать? Первый-то его палкой, вернее дубинушкой русской мутузил. И ни один же не вмешался, все, как заколдованные, стояли, в мониторы пялились. Бросился Илюша на подмогу, богатырь же, че, и тоже словил люлей. Люли, мои люли…
Или потом в том же дворе валялся в моче своей и блевотине бомж, вернее путник притомившийся. И хоть бы один подошел, все только носы затыкали и мимо проходили.  Сжалось сердце пылкое у добра молодца нашего, вызвал он карету, ну, ту, что с крестом красным. Приехали спасатели, посмотрели на путника, тоже носы позатыкали, потыкали его, убедились, что живой,  да укатили обратно. У них дела поважнее есть… Вот и как после этого не возненавидеть всех было? Не хотел больше Илюша защищать люд русский. Опротивел он ему. А в электричках так вообще башню срывало. Ладно, не суть.

Электричка притормозила на очередной станции.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Машиностроитель.  Осторожно! Двери закрываются! Следующая остановка Ногинск.
НОСАТЫЙ.  Как только Илюша получил диплом, то с облегчением вздохнул. Не нужно ему было больше ездить в электричках этих проклятых. Работу можно и в Ногинске найти. Он и нашел и устроился в офисе работать. Вот  только родители не поняли его, стали уговаривать, чтобы он, как все в столице нашей, на вакансии плодородной, трудился. Не стал Илюша с родителями спорить, тупо ушел из дома и снял комнату поближе к офису. Ходил каждый день, работал. А в офисе в этом тоже полно  леших всяких, да кикимор болотных. Ходят все на понтах, пальцы гнут, карьеру строят. Мол, Ногинск это только первая ступень,  а дальше, как попрет, и в белокаменной бабло рубить будут. И все как один уроды, знают, что экология хуже некуда, но никого это не парит, бабки важнее. Лес никому не нужен,  нужно место, поэтому смело вырубают леса и строят базы отдыха для чиновников всяких. А вы землю-матушку спросили, хочет ли она, чтобы рубили ее деревья, а людей спросили, хотят ли  они воздухом  этим отравленным дышать? Долбанное поколение потребителей.  По фигу им. В общем, не выдержал Илюша, уволился, в банк пошел работать. Там, конечно, тоже не сказка. Все, как зомби ходят, корпоративный дух, мы команда, позитив.  Двинуться можно, ладно не суть.

Пауза.

Главное, что Илюша Марью-искусницу постоянно вспоминал. Столько лет уже прошло, а он  все надеялся ее увидеть.  Верил мОлодец, что не такая она, как все эти людишки ничтожные. Что уж кто-кто, а Марья-искусница не будет мусором, для которого главная цель в жизни набить карман и потешить себя любимого. Что светлы помыслы ее, что неравнодушна она к бедам другим и вообще не девушка, а идеал, прямо как в сказке,  и уж ее-то  Илюше всегда будет хотеться защищать. И вот однажды повезло ему,  нашел он все-таки Марью-искусницу. Ну, как нашел? Не  по домам же ходил, спрашивал у всех. Во вконтакте наткнулся на профиль ее, ну и добавил в друзья. А вконтакте этот, прямо как блюдце с яблочком: все покажет, все расскажет. Вот он и стал смотреть ее фотографии и увидел, что выросла Марья и стала реальной красавицей, ну, прямо модель, но не суть. Написал ей Илюша письмо огроменное, про то, как жил он, да думал постоянно о ней, скучал,  вспоминал, как поцеловала она его и что лучше того времени, когда за нее в магаз бегал, да играли вместе, и придумать нельзя и все такое. И когда ответила она, что тоже помнит его, и что да, «клево тогда было»,  и «очень круто», что Илюша нашелся и неплохо бы «сконектиться», богатырь наш чуть не  до  потолка от радости прыгал. Он подумал, что люди, конечно, упыри те еще, но все не так уж и плохо, ведь есть же Марья. Может, и она скучала без Илюши. И от всех этих мыслей хорошо ему стало, и силушка богатырская вернулась,  и он даже злиться да ненавидеть всех перестал.

Пауза.

А потом они встретились. И все сразу пошло как-то не так. Марья заявила, что на Илюшу у нее есть всего сорок  минут, узнав, что работает он в Ногинске и уезжать оттуда никуда не собирается,  прямо скисла, заявила, что не понимает, как можно тухнуть в этом тридесятом царстве, даже столицу нашу быстро строящуюся она считает болотом, и собирается «свалить в Лондон». И юристы уже «давно не в тренде», вот она ведет «мега популярный блог» о еде, пишет, в каких ресторанах можно неплохо позавтракать и какие «убогие закусочные» лучше обходить за километр. В общем, ресторанный критик и специалист, каких свет не видывал, потому что читает ее целых «сорок тысяч френдов» и все как один доверяют ее мнению и «репостят ее посты». А когда Илюша снова про детство заговорил, то она даже слушать не стала, сказала «нефиг насиловать мне мозг» а потом «ты вводишь меня в тоску» и вообще «что за ужасный латте? Нигде не пробовала такого мерзкого латте». А потом она достала свой планшет уткнулась в него и сидела так несколько минут. Видимо, печатала новый пост. Очень грустно стало Илюше. Понял он, что  и Марья-искусница ничем не лучше остальных. «Тренд», «Лондон», ладно не суть. Не мог злиться богатырь на девушку. Не  ее вина, что стала такой. Это все кощеи да змеи Горынычи виноваты. И вспомнил он про Васю.  Проиграл Илюша  бой злодею этому тогда и сейчас, спустя много лет проиграл. Ведь такие, как Вася этот, и испортили Марью. Но богатыри не сдаются. Верил мОлодец, что можно еще спасти девушку. Было бы желание.

Пауза.

Вот только у Марьи такого желания не было. Она даже общаться не хотела с Илюшей. Он писал ей, звонил, все без толку.  Не отвечает и все тут. Пару раз написала, что занята, не до него, мол. Ну, конечно, по ресторанам ходить – куча времени нужна. Илюша не опускал руки, читал ее блог, отслеживал ее чекины, ездил в эту чертову Москву на этих долбанных электричках, но все никак не мог поймать Марью. Прямо, как жар-птицу. И все-таки однажды получилось у него. Она сидела в очередной кофейне с какими-то двумя чудищами болотными, глазастыми такими. Илюша подошел, поздоровался, а Марья даже не прореагировала. Сделала вид,  будто и вовсе Илюшу не знает. А когда чудища эти отошли к стойке, скосила глаза, мол, давай по-быстрому, выкладывай, че тебе надо вообще? Ну, и сказал богатырь, что хочет жизнь свою посвятить Марье, что готов защищать ее от злодеев всяких, что, мол, семья и все такое. А Марья посмотрела на него, как ненормального да убогого и говорит,  мол, большего бреда, никогда не слышала, у нее и «парень вообще-то есть и вообще». Но парень Илюшу не пугал, он и заявил, что  увезет ее к себе или еще куда подальше, а блог и Лондон ей совсем не нужны, пусть кощеи всякие фигней этой страдают, но не выдержала девушка, сорвалась и послала Илюшу туда, не знаю куда.

Пауза.

Вот тут уже Илюша не смог больше ни с чем мириться. Какое нафиг богатырство? Кому нужно оно вообще? Каким, к черту, людям? Да они как раковые клетки на теле нашей планеты живут, тупо паразитируют и все. Понарожали троллей всяких, а им всего мало: больше удовольствий давай, все по кайфу чтобы было, «я на позитиве»! Лекарства всякие ищут, чтобы жизнь продлить, всем бессмертия охота, толерантность какую-то придумали, все конфликтов стараются избежать, а как без войн контролировать численность? Вон азиаты рожают и рожают, тоже мне банкоматы! Да их не защищать, их убивать всех нахрен надо! Чем больше, тем лучше, и это единственное, что можно сделать хорошего!.. А Марья… да ну ее нахуй!..
И пошел тогда Илюша в лавку одну волшебную и купил там оружие. Пушечку такую хорошую купил. Вот и вся сказочка.

Стал водить пальцем по планшету, закончил, положил его на сиденье, оглядел вагон,  достал из внутреннего кармана пистолет.

Электричка притормозила на очередной станции.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Ногинск. Конечная.

Носатый встал, направил пистолет на пассажиров.

Затемнение.

ГОЛОС ДИКТОРА.  Сегодня  в электропоезде «Москва-Ногинск» неизвестный открыл стрельбу из огневого оружия. Подробности выясняются.

Занавес.







_________________________________________

Об авторе: ПАВЕЛ ПАВЛОВ

Финалист и участник многих драматургических конкурсов: «Евразия», «Действующие лица» и др. Автор пьес «Молоток. Кирпич. Лопата и еще раз кирпич» и «Москва-Ногинск. Обе пьесы вошли в финал конкурса «Действующие лица». Пьеса «Молоток» была поставлена в Самаре, Владивостоке, Москве, Нижнем Новгороде, Иркутске и Латвии. Закончил ВГИК в 2011 году, специальность – кинодраматургия.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 670
Опубликовано 17 сен 2018

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ