ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Константин Кравцов. ЗАОСТРИТЬСЯ ОСТРЕЙ СМЕРТИ. Часть II

Константин Кравцов. ЗАОСТРИТЬСЯ ОСТРЕЙ СМЕРТИ. Часть II


Заметки о Денисе Новикове
 

ПРОТИВОВЕСЫ

Жизнь и поэзия соединены по принципу Халкидонского догмата неслитно и нераздельно. Поэт, таким образом, живет двумя жизнями, в двух существующих самостоятельно, но не порознь планах бытия, и они для него равнозначны. Противопоставлять тот и другой – заблуждение, как и смешивать эти отражающие друг друга зеркала с проходящими по ним, как сны этих врат в иное, картинами. И их течение – тоже результат выбора слов, которому, подражая Творцу, подражает поэт. А потому этот осуществляемый им выбор – выбор судьбы – продолжение творения. Чья судьба была бы совсем иной, когда бы читать стихи умели не единицы, а большинство.
Говорят, поэзия ничему не учит. Но сказать такое может лишь тот, кто не дал себе труда поучиться у поэтов, отдав предпочтение другим учителям. Чему же учит поэзия? Искусству мыслить музыкальной фразой, отучая от дурной привычки механически мешать речевые отходы, полагая, что это и есть мышление. Принимая за него нехитрые операции так называемой формальной логики и утрачивая вкус к живому и, как все живое, непредсказуемому языку в противовес абстракциям, этому сухому остатку рассудочных спекуляций. Но любовь к мудрости, как было однажды замечено, еще не есть сама мудрость, тогда как поэзия… Ее язык – язык утраченного рая, язык жизни, в чью сердцевину еще не проникло «семя тли» – «плотского мудрования», говоря словами апостола, ложной мудрости, будто бы знающей добро и зло. А коль скоро это язык рая, то, значит, и язык жизни будущаго века, предстающей в Апокалипсисе прекрасным городом, воспроизводящем, как всякий город, райский сад.
Итак, язык поэзии, соединяющей небо и землю, и язык поверхностной коммуникации между смертными, два способа выбирать слова. Первый дискредитирован в европейской культуре, договорившейся до констатации смерти автора, но что до этого автору? Пушкин в последней строке «Памятника» не рекомендовал своей Музе вступать в бессмысленные дискуссии. Поэт знает: 

Бессмысленна речь моя в противовес
глубоким речам записного всезнайки,
с Олимпа спорхнул он, я с дерева слез.

Я видел, укрывшись ветвями, тебя,
я слышал их шепот и пение в кроне.
И долго молчал, погруженный в себя.


Шепот лесных нимф – он, Денис Новиков, его слышал, любуясь тайком «прекрасной особью», и что ему до занесенной из Парижа словесной шелухи? Тем более что Всеволод Некрасов уже ответил всезнайкам-постмодернистам: «Вот я – автор. И не смерть автора, а вота вам!». То же пушкинское «пойдите прочь!», подкрепленное выразительным жестом.
Автор знает: силлогизм отличается от стихотворения тем же, чем сад от гербария. Стихотворение – это живой организм, тогда как логическая конструкция – всего лишь конструкция, под которую логик тщится подогнать жизнь, сопротивляющуюся, как может, его насилию и всегда посрамляющую логика. Он лишь конструирует и это называется по-гречески техникой: операциями с уже имеющимся материалом, тогда как поэзия – поэсис – творение из ничего. «Из нити, из темна», как заметил Мандельштам.   
Искусство никого не спасло? Те же претензии предъявляются и Создателю, а так как Он, взойдя на крест, ответил на них, то и не торопится отвечать очередному обвинителю, ожидающему ответа на общедоступном языке, на котором ответ невозможен.
Как отвечает Бог призвавшему Его к ответу Иову? Показывая красоту мира, ускользающую от анализа – живую, а не расчлененную посредством аналитического аппарата. Отвечает поэзией, потому что лишь она и ничто другое дает ответ на вопрошание о бытии и его смысле, равно как и на вопрос о том, каким образом не выпасть из бытия обратное в небытие.
В поэзии совмещены действие и недеяние, отказ от действия,  который тоже – действие. Но в чем отличие европейской культуры от китайской? В миропонимании, вырастающем из религиозной концепции. «Христианское искусство всегда действие, основанное на великой идее искупления. – писал Мандельштам. – Это – бесконечно разнообразное в своих проявлениях «подражание Христу», вечное возвращение к единственному творческому акту, положившему начало нашей исторической эре. Христианское искусство свободно. Это в полном смысле слова «искусство для искусства». Никакая необходимость, даже самая высокая, не омрачает его светлой внутренней свободы, ибо прообраз его, то, чему оно подражает, есть само искупление мира Христом. Итак, не жертва, не искупление в искусстве, а свободное и радостное подражание Христу – вот краеугольный камень христианской эстетики. Искусство не может быть жертвой, ибо она уже совершилась, не может быть искуплением, ибо мир вместе с художником уже искуплен, – что же остается? Радостное богообщение, как бы игра Отца с детьми, жмурки и прятки духа! Божественная иллюзия искупления, заключающаяся в христианском искусстве, объясняется именно этой игрой с нами Божества, которое позволяет нам блуждать по тропинкам мистерии с тем, чтобы мы как бы от себя напали на искупление, пережив катарсис, искупление в искусстве». 
Да, искусство, как и христианство, как религия вообще, не предотвратило позорнейших провалов  человеческой истории, но в этом вина не искусства, а тех, кто не умеют читать его посланий. Не умеют же потому, что не хотят, а не хотят потому, что не верят, что именно в искусстве нужно искать ответы на все вопросы, что именно оно – единственный путеводитель, следуя которому не только поймешь, что такое добро и зло, но и сможешь избежать последнего. Что это единственный учебник, способный чему-то научить. Или, говоря библейским языком, поэтам не внимают или внимают невнимательно, потому что глазами смотрят и не видят, ушами слушают, но не слышат, а главное – не разумеют сердцем, доверяясь лишь куцему «уму» и пуская на самотек все, что должно быть предметом неусыпного наблюдения, а именно – жизнь сердца. Сердца как средоточия жизни и вместилища не деструктивного, а конструктивного разума.
Итак, в социальных бедствиях нет никакой вины поэта – в этом вина читателя, не потрудившегося научиться читать. Ждущего от поэзии лишь той же пустопорожней болтовни, что и от политиканов и прочих болтунов. Им, как и их слушателям, кажется, что они говорят, хотя говорит, как было замечено Хайдеггером, лишь язык. И лишь через поэтов, чей выбор слов решает все и в жизни поэта и решал бы все и в истории, будь у поэта чуть побольше читателей. В их ничтожно малом, а потому и ничего не решающем количестве – причина всех индивидуальных и социальных катастроф. И не исключено, что и природных тоже. Потоп, как известно, был наказанием за «растление», а растление – следствие все того же  выбора слов (смыслов), уклонения слов от Слова – Логоса.
Это знали греки. Человек для них был причастен Логосу и в силу этого и сам был логичным, или, что то же, словесным существом, в отличие от животных – существ алогичных (бессловесных). Античная цивилизация, как и христианская, была логоцентрична. Для последней мерой всех вещей был Богочеловек, ставшее Человеком Слово, Чей антипод – тоже слово, но слово того, кто «ложь и отец лжи». Поэзия (правильно найденные и правильно расставленные слова) этому персонажу, намеренно путающему смыслы, ненавистна, как ненавистен и Сам Поэт. Будучи неспособен уничтожить поэзию, «клеветник» делает все, чтобы ее дискредитировать, а именно – представить как нечто малозначительное. Заявить, например, что не она, определяя сознание, определяет бытие, а, напротив, бытие определяет сознание. Разграбь все, что считаешь награбленным, и тут же сознание твое возрастет на порядок. Хотя и в этом случае ему грош цена, ибо оно ничего не определяет – все определяет бессмысленная и мертвая материя, изводящая из себя фантастическим образом кишащее там и сям бытие, начинающее ни с того ни с сего мыслить. Отвергнуть всю эту внушаемую с пеленок, считавшуюся «единственно верным и всесильным, потому что оно верно», учением галиматью «научного знания», было для Дениса почти равнозначно спасению:

Науки школьные, безбожные,
уроки физики и химии,

всем сердцем презирал, всей кожею,
и этим искупил грехи мои.


Это – из «Самопала», а вот – из первой книги «Условные знаки» (1990-й):

Гадко щурятся Павлов и Дарвин:
дохлый номер бороть естество.
Но недаром, ты слышишь, недаром
мы пока еще верим в Него.


Вера – единственная антитеза радикальному безбожию со всем его пантеоном, куда входили не только отцы-основатели, но и светила противопоставленной Церкви науки. Чем отличалось поколение Дениса от кухонных диссидентов с фигами в кармане, так это ниспровержением не только «комиссаров в пыльных шлемах», но и священных коров для того же Галича, уподоблявшего свое свободомыслящее окружение декабристам:   

Долго-коротко... Кофе на кухне,
девяносто копеек строка
перевода - не ради куска.
Никакого сочувствия Кюхле.
Ваши гвозди пошли с молотка.

Ваши люди накрылись, драгун.
Никакого сочувствия, что вы...
Гвозди делали, гнули подковы
и багры мастерили, готовы
очевидцев извлечь из лагун.

Лили кольца на божию тварь.
Офицера со смертным грузилом
плавниками присыпали илом,
и летел с колокольни звонарь
при свидетелях в воздухе стылом.

Кюхельбекер, поплачь по своим,
тем, которым по крови, и нашим.
Босиком у воды постоим,
в небо глянем, гордыню смирим,
ничего-то потомкам не скажем.

Дай бог мужества рыбьего им.

 
Выбор судьбы определяется рифмой: «на кухне» – «Кюхле». И в офицере, и в летящем с колокольни звонаре можно узнать автора, издевающегося не только над разбудившими издававшего свой «Колокол» на деньги Ротшильда западником, но и советскими стихотворцами – тем же Николаем Тихоновым с его «Гвозди бы делать из этих людей: / Крепче бы не было в мире гвоздей». И – эпиграф из Хармса: «Дайте силы нам пролететь над водой,/  птицы, птицы!/ Дайте мужество нам умереть под водой,/ рыбы, рыбы!»
         Никаких, как видим, иллюзий по поводу «светлого будущего», будь оно коммунистическим или каким угодно: потомкам – умирать под водой, и – «дай бог мужества рыбьего им».
Что еще примечательно: если Пушкин призывает милость к падшим, то Новиков к этим «падшим», разбудившим бесов, что уничтожат историческую Россию, не испытывает никакого сочувствия.
Аристократ, «потомок древнего дворянского рода Массальских», как сообщил он о себе в автобиографической заметке для антологии «Русская поэзия. ХХ век», Денис не считает нужным скрывать свое презрение к идолам советской «образованщины». И уж тем более были омерзительны Новикову «комиссары в пыльных шлемах». Но если для Кюхельбекера он находит полные желчи слова, и это ответ потомка и ему, Кюхле, и всем горе-заговорщикам, то до разговора с комиссарами не опускается, ибо – не пристало. Большевики для него не столько люди, сколько глубоководные чудища, что «офицера со смертным грузилом / плавниками присыпали илом».
Есть, правда, у Дениса стихотворение, в котором он обращается к «ночным патрулям», но это персонажи, придуманные самим Денисом. И в них, к слову, есть что-то утонченное, что-то от «ночного дозора», но стихи вообще-то не о них, а о совести и расплате за фальшь «деятелей культуры»:

О вы, идущие по трое
бойцы, ночные патрули
в плащах военного покроя,
достать врага из-под земли,
я вас придумал прошлым утром,
болея, мучась животом,
вы мне казались чем-то путным,
но разонравились потом.
Не представляя, что же дальше,
я произнёс как на духу:
поэзия не терпит фальши
и рыла хитрого в пуху,
и с кем я, деятель культуры,
кровь подменяющий водой
и заводящий шуры-муры
с идеей творчества святой?
Пустопорожняя реторта,
круги павлиньи на воде,
вас ждет вопрос «какого черта?»
на страшном будущем суде.
О фиги жалкие в карманах
заместо пламени в груди,
в заветах, ведах и коранах
вам оправданья не найти!
У вас проходит этот номер,
пока проходит пятый номер.
Вот-вот он скроется вдали…
И всё… ночные патрули.


Юношеский вызов «старшим товарищам», всю жизнь державшим фиги в карманах и в эти фиги в результате и превратившимся: «о фиги жалкие в карманах… вам оправданья не найти!». Возможно, все грехи простятся поэту, но только не шуры-муры с «идеей творчества святой», что, коль скоро речь о святости, непростительны, как хула на Духа. Настоящий писатель, как это повелось с Аввакума, скорее даст сжечь себя в срубе или сослать в Сибирь, чем будет жить по лжи по примеру советских писателей. Он потому в России и больше чем поэт, что отстаивает Божью правду и печалуется за народ, когда этого не делает Патриарх, являющий пример того же самого лицемерия. Такое проявившее себя с самого начала неприятие конформизма и объясняет, на мой взгляд, принципиальную позицию Новикова в 90-е, когда народ начал вымирать, что от него и требовалось, так как не ему же, в самом деле, пользоваться «природными богатствами» бывшей империи зла. Россия не для русских. Русские? В 90-е употребление этого слова считалось верным признаком национализма, и, соответственно, «русского фашизма», и именно тогда оно начинает все чаще встречаться в выбираемых Новиковым словах, определяющих судьбу, точнее – ее финал.
Он никогда не был политкорректным: гений и политкорректность – вещи несовместные. И на фальшь реагировал сразу, не заботясь о политесе.
Помню такой случай. Заочники, 4-й курс (на нем училась моя будущая жена), собрались по случаю окончания сессии в общаге Литинститута, где случился и Денис, встреченный мной на лестнице. Помнится, я курил у окна: остро пахнущие подмерзшей  водой потемки ранней весны, фонари в сквере и наведенные на резкость звезды над ними. Идет Новиков и через пять минут оказывается в нашей компании, где за исключением меня, Ирины, еще двух-трех человек, никого не знает. И все уклоняется от дагестанца, периодически допытывающегося, как его имя, пока, наконец, не сдается: «Никита я. Никитой мать назвала». Выпиваем, закусываем. Вдруг среди бестолкового трепа Денис заявляет: «только что была произнесена первая за сегодняшний вечер пошлость». Немая сцена. Кто-то тут же заспешил за гитарой. Неловкость замяли, разлили остатки и, скинувшись, послали гонца в таксопарк. А потом Новиков (он уезжал в Англию) выступил с неожиданным предложением показать свою Москву: Палиху, еще какие-то улицы. Но никто никуда не пошел.    

Там ларек, а в конце пятилетки
прорубить обещали метро…
На Палихе сквозь черные ветки
видно нового дома ребро

        
Не очередная ли тщательно спрятанная аллюзия? Не дальнее эхо ли мандельштамовского «И резкость моего горящего ребра/ не охраняется ни сторожами теми, ни этим воином, что под грозою спят»? Как бы то ни было, это ребро, будучи последним словом последней строки и глядящее не через какие-нибудь, а именно черные ветки, трагично. Тем более в сочетании с Палихой, то есть – пожаром сродни осени, но – огнем попаляющим, от чего и ветки – черны. Георгий Иванов, у которого в «Портрете без сходства» «Вымирают города, / Мужики и господа, / Старички и детки. / И глядит на мир звезда / Сквозь сухие ветки»? 
У Дениса они, скорей, обугленные. Или, будучи осенними, сырыми, выглядят таковыми. В «Самопале», этом его «посмертном дневнике», они неожиданным образом соединятся с музыкой:

пили кофе слушали магнитофон
до сих пор
те ли эти пленки сверкнут из крон
как топор


Это пленки в кронах под окнами многоэтажки – и соль на топоре, и вершина, что колобродит, обреченная на сруб, то есть движется по кругу, под стать светилам, хотя «колобродит» может означать и «чудит», что в случае поэта означает то же самое в виду сруба и – сруба, где был сожжен Аввакум. И есть ли выход, кроме самосожжения? Многие именно так объясняли название «Самопал», но некоторые из составивших его стихов, соединившись с парой строк из ранних, вызвали у меня догадку, что речь здесь не столько о нем, сколько о самовозгорании. Возможно, Денис и не имел это в виду, но стихи его, как мне кажется, говорят именно об этом. О возгорании, что по-славянски звучит как «воскресение». О чем, разумеется, поэт не мог сказать прямо и – если допустить, что он сознательно говорил именно об этом – тщательно путал след, не только сбивая читателя с толку, но и задавая ложный ориентир, отправляя его в прямо противоположную сторону. Но так ли это? Попробуем разобраться вместе, читатель. 



Продолжение >скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 824
Опубликовано 27 янв 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ