ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Евгения Вежлян. СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА И РУИНЫ БУДУЩЕГО

Евгения Вежлян. СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА И РУИНЫ БУДУЩЕГО

По ходу чтения: колонка Евгении Вежлян


(Этюд о перекличке двух книг)



Собственно, будущего больше нет. Смена дня и ночи, смена времен года — это еще не свидетельство движения времени. Время — это смысл, синхронизация старения всех участников события современности (как сказали бы Альфред Шюц и Михаил Бахтин). Ну то есть: время — это не смена, а изменение. «Будущее» — что логически вытекает из всего сказанного — это вовсе не какой-то отрезок времени, который наступит вслед за настоящим. Это как бы новый, с новыми связями и новым качеством времени кусок, который наступит, когда этот, нынешний — завершится. Такая новая книга, сюжет которой начался, быть может, но никто еще не знает об этом. Поэтому будущее — это коллективная греза о мире, который устроится на иных, чем имеющиеся, основаниях, обретет иной вид, стиль, темп и иначе мотивирует человеческие поступки. Довольно уже давно (примерно с середины двадцатого века, а то и с конца девятнадцатого) структуры этого будущего мира определены логикой технического прогресса, который в этом возможном будущем уже победил и теперь тотально определяет жизнь людей в худшую или лучшую сторону. Если в лучшую — то эта воображаемая картинка оказывается утопией, в конце-концов, но не сразу, соскальзывающей в антиутопию, а если в худшую — то тогда она принимает формы техногенной катастрофы, чреватой секулярным апокалипсисом.

Так вот: в новом столетии реальность наличная приняла формы воображаемой, мир внезапно обрел черты техногенной анти/утопии, трансформирующейся в тотальный постап. А проблемы, которые казались предполагаемыми, относящимися скорее к мирам, вымышленным Айзеком Азимовым, чем к окружающей нас действительности, потребовали вдруг немедленного решения. То, что раньше соотносилось с будущим, как с особенной, отдельной областью реальности, теперь вдвинулось в настоящее, совпало с его образом, нарисованным коллективным воображением. Что означает — для самого этого воображаемого — кризис. Сны теперь напоминают явь, как писал Бродский... В мире реализованных мечтаний воображение оказывается в кризисе. От многих писателей в их интервью можно услышать, что мир стал настолько неправдоподобным, что о нем больше уже ничего нельзя сочинить. Все, что ни изобретешь — окажется правдой.

И поскольку будущее захвачено настоящим, на месте, где раньше было будущее, теперь воцарилось прошлое. Память заменяет пробуксовывающее воображение, а прошлое заменяет будущее на его посту, становится местом упований и надежд: «События последних ста лет не сделали человечество устойчивей — но заставили его относиться ко вчерашнему дню как к чему-то вроде беженского чемодана, в котором заботливо собрано самое дорогое. Его реальная ценность давно ничего не значит: она многократно умножена сознанием, что это все, что у нас осталось. (...) В питательной среде памяти вещи и события старого мира становятся для нас survivor’ами, теми, кому чудом удалось сохраниться и чье присутствие бесценно уже потому, что они до нас добрались. (...) Чем дальше, тем больше мне кажется, что одержимость памятью — лишь основа, необходимое условие для другого культа: религии прошлого, понимаемого по старинному образцу — как обломок золотого века, свидетельство о том, что раньше было лучше. Пластилиновая податливость памяти делает ее легкой заменой веры — упованием, обращенным вспять». Это цитата из «Памяти памяти» Марии Степановой (стр. 74 издания 2017 года). Эта книга стала событием, но не в смысле «книги года»1 — а в смысле книги, которая зацепила нечто очень важное для всех. Нечто достаточно глубинное и глобальное, чтобы спустя три года, в которые столь многое произошло, перечитать ее вновь, сверяя «было» и «стало».

Я стала перечитывать «Памяти памяти» потому, что к занятию со студентами (мы с ними обсуждаем и обживаем премиальные списки, куда ж деваться) читала «Собирателя рая» Евгения Чижова. Как-то сразу стало понятно: хотя эти тексты, скорее всего, не связаны генетически, но растут они из сходного настроя, и этот настрой — порождение того самого духа времени, который уже успел проявиться за два десятилетия нового века, будто этот век, пройдя стадию эмбриона, различные стадии похожести на век минувший (помните: «онтогенез есть краткое повторение филогенеза»), наконец-то стал собой. Я сидела на своем двадцатом этаже, периодически отрываясь от книги и поглядывая на пустую и черную панораму Подмосковья в окне, и чувствовала, что мир за окном наполнен тревогой, неопределенностью и страхом. За окном были ночь, ноябрь и пандемия, не имеющая ни лица, ни границы, распространяющая опасность везде и нигде. Таков он — вялый и гибридный апокалипсис, который мы (не)заслужили.

Сидела и читала про Короля (это прозвище героя романа Чижова), который коллекционирует старые вещи, вернее, собирает их, отыскивая на барахолке, про мир этой барахолки, немного напоминающий горьковскую ночлежку («один голый человек остался»), где люди прошлого торгуют и обменивают то, что от этого прошлого осталось, и у них сложные и запутанные отношения, и про мать Короля, которая теряет память (у нее Альцгеймер)... Собственно, там всей истории с гулькин нос: мать героя теряется, он ищет ее и в конце-концов находит. Рассказ об этом перемежается флешбеками с предысторией и Короля, и его барахольской «свиты», и его матери. Главное там не события сюжета, а то, что ими движет — страх старости, смерти и забвения, всех этих производных времени.

Особенно меня почему-то зацепил один эпизод. И я даже могу объяснить, почему: он срифмовался с разрастающейся неопределенностью, свойственной для того момента, в котором я читала его. Эпизод вот такой. Пока герой ищет мать, он встречает пьянчужку, пытающегося привести в чувство лежащего на снегу, на вид мертвого, человека, который в итоге оказывается живым пьянчужкиным собутыльником. Тот уговаривает Короля помочь ему отнести собутыльника в теплый подъезд, через пустырь. И вот, выйдя из подъезда, Король вдруг понимает, что больше не ориентируется в пространстве. Московская окраина вдруг превращается в бесконечный и бесформенный космос, в котором человек может пропасть, затеряться, исчезнуть. Пространство становится таким же незнакомым, каким стал мир вокруг теряющей память матери героя. Этот эпизод, наполненный аллюзиями из классической литературы (метель, символический обмен верхней одеждой со встреченным уголовником — все это недвусмысленные отсылки ко всем известным текстам) — в какой-то степени ключевой для всего текста Чижова. Король в нем сталкивается с тем, что потом его убьет — с энтропией, настоящим как-оно-есть, и в этом настоящем, оказывается, ничего нет, нет даже самого — только пустота и неопределенность. Единственное, что этой энтропии можно противопоставить — память.
Король говорит своим друзьям: «Память человека глубже него самого, и никто не может увидеть, что у него на дне. А на дне у него отблески того самого рая, который был до начала общей истории и будет после конца каждой отдельной». Не правда ли, похоже на приведенную выше цитату? Вещи, которые собирает Король — это те самые survivor’ы, оставшиеся от мира, которого больше нет.

Ностальгические вещи. Этот роман и читают именно как роман о ностальгии, причем о ностальгии постсоветской (действие происходит в конце 90-х — начале 2000х). Казалось бы, многое говорит в пользу такой трактовки: мать героя, когда доктор проверяет ее память, называет Советский Союз страной, в которой она живет («многие мои пациенты живут в советском союзе», говорит доктор), фантомно помнит себя участницей комсомольских строек 80-х, где никогда не была, продавцы на барахолке постоянно вспоминают, кем они были в СССР, особенно один из них, Юрчик, который, будучи официантом в Арагви, обслуживал и Гагарина, и Берию. «Берии на вас нет! Вы все пыль на ветру!» — кричит он Королю и его «свите», подвыпив.

Но все немного глубже. Король не «торгует ностальгией», в чем его иногда обвиняют друзья и недруги. Его собирательство объясняется не политически или социально, но метафизически. Собирая старые вещи, герой «собирает рай» — чтобы спастись от несуществования: «А когда чувствуешь, что тебя нет, то и вообще ничего, кроме тоски, не остается. Тянет и тянет, как сквозняк. И ничем эту дыру на месте себя не заткнуть. Одни мои вещички меня спасут. На каждой вещи из прошлого лежит отсвет рая! Я хотел собрать для вас рай.» То есть прошлое и правда начинает играть роль рая, а память заменяет веру. Альцгеймер Марины Львовны, матери Короля — это парадоксальным образом вовсе не забвение, а погружение в прошлое, в мир, которого больше нет. Она уходит из дома, чтобы попасть в проезд Художественного театра — улицу, исчезнувшую на карте Москвы. И в отличие от сына, живущего в настоящем, она вовсе не теряется в пространстве: она передвигается по городу, которого нет, но который точно был. Это ее «рай». Она туда уже попала. Болезнь Альцгеймера привела ее туда.

Так у Чижова современный мир оказывается зажат между настоящим, сущность которого определяется энтропией, и в котором дует сквозняк небытия и спасительным Альцгеймером, погружающим в прошлое. Забвение оказывается разновидностью памяти, а попытки сохранить память о прошлом, заключенную в вещах, оказываются равны забвению: прошлое неуловимо, и ничего нельзя вспомнить. Король, кстати говоря, никогда не вспоминает собственную биографию: его память — это память чужих жизней, жизней тех, чьи вещи ему достаются и в кого он перевоплощается, как Протей. Но из чужих памятей не получается собрать себя. На самом деле, если читать внимательно, то оказывается, что в мире книги Чижова, прошлое есть только у матери Короля. Больше ни у кого из героев прошлого нет. Это очень странный роман: посвященный вроде бы истории, он эту историю вытесняет, исключает из поля зрения. Да и память как единственная для описанной реальности разновидность трансцендентного оказывается под вопросом.

Книга Степановой имеет подзаголовок — романс. В каком смысле она «романс»? Думается в том смысле, что, как всякое уважающее себя стихотворение любой длины, она сосредотачивается не на предмете, но на интенции, движении сознания и чувства, на него обращенном. То есть не на прошлом, но на усилии вспомнить прошлое. В сущности, эта книга показывает запечатленную письмом саму конфигурацию памяти, ее работу, тщательную и тщетную. Роман Чижова построен на сближении памяти и беспамятства. В сущности, они оказываются одним и тем же...

Нашему времени свойствен неуют и метафизическая растерянность (если не потерянность). Мир, отыгравший своего черного лебедя, стал чужим, неуправляемым и незнакомым. Кажется, что книга Чижова — это следующий после «Памяти памяти» шаг в сторону «цайтгайста». Чижов уже не анализирует ностальгию, но деконструирует ее. Насколько это у него убедительно получается — можно оценивать по-разному. Мне, например, сейчас, когда я пишу этот текст, уже кажется, что роман, быть может, излишне схематичен. Что характеры выписаны как бы немного нарочито, будто это не живые люди, а некоторое представление о том, какими могут быть маргиналы конца 90х- начала 2000-х. Такие немного нарочитые герои и ситуации, как в кино того времени.
Но главное все равно сказано: то, что кажется ностальгией, на самом деле — попытка прикрыть метафизический сквозняк настоящего, в котором человеку просто-напросто не за что зацепиться.

Где-то в фейсбуке Егор Захаров, говоря о книгах Евгении Некрасовой и Аллы Горбуновой объединил их под шапкой «магического пессимизма». В книге Чижова нет ничего «магического», потому что — откуда взяться магии в мире, лишенном трансценденции. Но «пессимистическая» структура, в буквальном, заложенном изобретателем термина Шопенгауэром, смысле, в ней определенно есть. Можно было бы, как это принято в соцсетях, спрогнозировать на короткой дистанции и сказать, что пессимизм — это главная фишка и новая ересь двадцать первого века. Но поглядим.



Евгения Вежлян
поэт, литературный критик, доцент РГГУ




___________________ 
1. В скобках замечу, что эта рубричка задумана мной как противовес играм в рейтинг, формирующим вкус-на-час, этим механизмам не канонизирующего литературного запоминания, но, скорее, деканонизации, забвения, поскольку они блокируют перечитывание, подчиняя читательские практики логике моды. 
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 672
Опубликовано 10 ноя 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ