ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ольга Балла. ПРЕЛОМЛЯЯ ТЕБЯ – КАК СВЕТ. ЛИРИЧЕСКОЕ БОГОСЛОВИЕ КАРЕНА ТАРАЯНА

Ольга Балла. ПРЕЛОМЛЯЯ ТЕБЯ – КАК СВЕТ. ЛИРИЧЕСКОЕ БОГОСЛОВИЕ КАРЕНА ТАРАЯНА

Дикое чтение Ольги Балла-Гертман
(все статьи)

(О книге: Карен Тараян. Неделимое частное. – М.: Воймега, 2020.)



Вторая поэтическая книга Карена Тараяна (первая, совсем небольшой сборник верлибров «Подданный царства растений», вышла два года назад, тексты оттуда мы встретим и здесь) открывается эпиграфом-декларацией:

Не хочу бежать в атаку,
сбившись в оркскую ватагу,
не хочу вставать под знамя –
в тесный ряд плечом к плечу.
Я хочу играть словами,
как Запашные со львами,
я хочу играть словами,
это всё, чего хочу.

В атаку автор точно не бежит и в ватаги явно не сбивается. Но чего он точно не делает со словами, это не играет ими – вопреки тому, что заявляет это намерение даже дважды подряд. Он серьёзен (при всей своей ироничности, – так и хочется сказать, что у него это форма серьёзности) вообще-то настолько, что не чужд и проповеднических интонаций, и стихи его (в которых, однако, из некоторой осторожности или, может быть, деликатности Бога он пишет исключительно со строчной буквы) – если и не разновидность проповеди (хотя иногда даже и это), то, несомненно, в существенной степени – лирическое богословие. Они – уклоняясь от поэтической самоценности и поэтической вольности – вообще очень склонны быть способом существования мыслей, выговаривания интуиций.
Можно заметить, что Тараян вообще предпочитает прямые высказывания. Он нередко риторичен – вплоть до моралистичности и дидактики: «Нет хуже ада, в котором все / лишь о себе пекутся» (ну кто бы возразил. – С другой стороны, основа этого же стихотворения, образующая, собственно, его целиком, – явно далёкая от ортодоксальности, но очень сильная мысль-образ о том, что наша земная жизнь – адское пламя для обитателей небесного Иерусалима, которое к тому же его обогревает и обеспечивает жизнь там); уступает соблазну повторять очевидное: «нет объятий в мире этом / что сомкнутся навсегда», «в мире нет такой опоры / чтобы удержала всех», «в мире нет таких страданий / чтобы длились без конца»; в другом месте – «Лучше всего рифмуется, когда труднее живётся», «Ценность можно узнать, лишь утратив и возвратив». Ну зачем так.

Что до стихотворных форм, то в этой книге Тараян тяготеет больше к классической силлаботонике (здесь она успешно соперничает с верлибрами), иногда, пожалуй, и к некоторой архаичности. Впрочем, это совершенно компенсируется многочисленными отсылками к приметам сегодняшней жизни («Человек – это <…> / Браузер, через который бог серфит в сети», «если бог провайдер, то мы как трафик»), фигурам сегодняшнего сознания, вплоть до социальных сетей: так, в «одном мальчике», которого «после смерти / на Страшном суде / приговорили к геенне огненной», в самом способе речи о нём нельзя не узнать отсылку к одноимённому фейсбучному (а теперь уже и книжному) герою Виталия Пуханова. О неминуемом Бродском как собеседнике по внутреннему диалогу уж и не говорю («не выходи из комы / не совершай ошибку»), тут есть усвоенные от него интонационные ходы, и характерная бродская (упорно кажется – нарочитая) рассудочность оставила на поэтической речи автора (может быть, и на его поэтическом мышлении) узнаваемый отпечаток, не подмяв их под себя, но явно на них повлияв: «Бог и есть любовь или просто высшая / форма независимости от причин»). Признаётся он также – и на практике и декларативно – в симпатии к дольнику:

Моё – это поздняя осень и зарождающаяся весна.
Прямолинейность дольника, поскольку она честна.

Ещё один полюс из тех, отчётливое тяготение к которым формирует тексты Тараяна, – проза с её нарративностью. Истории «Занудного мальчика» (того самого «одного») и явного родственника его – «одного неизвестного сетевого поэта» (тоже попавшего, по неслучайному совпадению, в ад), и ещё одна родственная им история – «начинающего писателя», в отчаянии сжёгшего свои стихи, которых никто не читал), и «тройного агента» Ковалевского, и человека, которого ошибкой приняли за некоторого Аркадия и это ему вдруг даже понравилось, и трагическая и таинственная судьба Звероловкина, шагнувшего из окопа под пули, и трогательное, даже нежное (с другой стороны – в своей детальности чуть ли не борхесовское) описание того, чему и как учат «В школе ангелов» (например, «на уроке русского языка» – «выделять корень и стебель слова, его листья и его цветы»), с неожиданным поворотом в конце (а вот не скажу, каким), и случай с «господином Ф.», у которого «на голове выросли маленькие баобабы» (тут, пожалуй, вспомнишь и самого Кафку), и весьма пелевинская по духу история любви искусственных интеллектов Миши и Алисы – все они читаются как рассказы, верлибр тут – способ повысить интенсивность повествования, его внутреннюю плотность.

Замеченная нами симпатия автора к архаике распространяется, кажется, и на технические её формы (таковы неожиданные «памяти перфокарты»: этот способ записи информации вышел из употребления, кажется, если не до рождения поэта, то уж точно во времена его младенчества. Это могло бы быть вполне функционально, если бы запускало смысловое движение стихотворения в сторону возвращения в прошлое или вообще отношений с ним; но нет, текст совсем о другом, и этот неожиданный ход оказывается тут избыточным).
(Кстати: ведь от этих «перфокарт» можно было бы легко уйти в нетривиальную, резко освежающую восприятие сторону, предложив взамен очень похожий неологизм, который настолько напрашивается, что буквально сам возникает в качестве опечатки: «первокарты». И развить идею / интуицию первокарт, первичных образов бытия, по которым оно потом строилось. Думать за автора, конечно, непозволительно, – но, между прочим, авторские неологизмы – одна из сильных сторон Тараяна, при том, что языководческой практикой он занимается очень дозированно, – тем резче такие опыты бросаются в глаза. Только что сотворённый фламинго у него «завосьмерил шеей», «…немыши́ и неуспевашки. / Вы мои посмертцы, бестельники, недомучки» – обращается Некто по ту сторону смерти к новоприбывшим. Вот это – из числа тех не очень частых случаев, когда он действительно – да и всерьёз – играет словами, экспериментирует с ними, выводит новые их виды.)

Случается, Тараян перегружает образные ряды сравнениями, делая их таким образом избыточными (тополиный пух не просто называется «хлопьями» – это выражение ведь метафорично само по себе, другое дело, что метафора довольно стёртая и оттого не замечаемая в качестве таковой, – но и  сравнивается с пушистым январским снегом, что не только избыточно, но и не слишком оригинально), а иногда громоздит их к тому же из разнородных элементов: у памяти – не просто перфокарты, но они же ещё и «маяки» (всё-таки перфокарты с маяками сравнивать проблематично). (Ну, к сожалению, и рифму «плацкарта» и «перфокарты», в силу её почти тавтологичности, тоже нельзя назвать удачной). «…состарится оболочка. Истончится чехол души» – увы, снова тавтология; здесь одно и то же сказано дважды, и повторение по существу не прибавляет смысла.

А ведь как он понимает природу метафор! Об этом красноречивее некуда свидетельствует стихотворение «Игра на выбывание», которое вполне может быть рассмотрено как небольшое эссе (в целом – вполне прямое, хотя и образное, высказывание) о существе поэтической работы и об её технике :

Знаешьмилаяякажетсядогадался,
в чём заветный смысл метафорда и вообще
тропов – от классицизма до декаданса
это поиск подобия для сокраще-
ния дробигде зашифрован мир.

Так, а ведь стихотворение, в котором эти несчастные перфокарты-маяки («От заката и до востока…») меня не отпускает, – именно в силу своей неровности (неровности, так сказать, смыслового рельефа) в сочетании – почти парадоксальном – с его тонкой грустной музыкой. Вернёмся. – Вот, казалось бы, ещё один незамеченный стереотип – «плакучесть ив». А ведь велика вероятность и того, что, особенно в сочетании с тоже вполне расхожей «клейкостью лип», это намеренный приём: таким образом подчёркивается обыденность, почти рутинность всего, что на самом деле – письмена Того, Кто всё сотворил, и что именно из-за своей обыденности в качестве таковых не прочитывается. И сама мысль, что разные приметы (природного) бытия – это «бога извечный почерк, / первобытный его курсив» – совершенно прекрасная (особенно слово «первобытный» в сочетании с, казалось бы, всецело принадлежащим культуре словом «курсив, сразу дающее почувствовать природную мощь изображаемого) – даже при том, что выражена она практически тавтологично – двумя разными, синонимичными способами здесь повторяется одно и то же.

С другой стороны, «крутят в небе рекламу бога», кажется мне, сказано грубовато (и вообще контрастирует с общим нежным, бережным тоном стихотворения). Но только успеешь подумать, что, может быть, это стихотворение – из ранних и его, несмотря на чутко подобранную, точную его интонацию и ритм, пожалуй, и не стоило бы включать в первый сборник, – как тебе немедленно не даст развивать эту мысль далее живой, трогательный, объёмный образ, встречающийся уже в самом его начале: «Нарисую тебе чуть слышно / Гласным звуком по тишине» – и совершенно замечательный ход мысли и слова в самом его конце: «Бог в тебе узнаёт подобье, / преломляя тебя – как свет». Это вот – то, что хочется оставить в себе в качестве цитат для внутреннего употребления.
И ещё с одной из множества своих сторон, притом со стороны довольно нетипичной, – персональное богословие Тараяна не только лирично, но и иронично (что-то сопоставимое мы найдём, пожалуй, у поэта-священника Сергея Круглова, знающего предмет, так сказать, совсем изнутри). О Творце всего сущего, имя Которого, напомним, он неизменно пишет с маленькой буквы, о заданном Им мироустройстве он говорит очень, очень много. Почти в каждом стихотворении. И относится к Нему без всякого пиетета, чуть ли не на равных (как может относиться, заметим, только человек, очень любящий адресата своей речи и очень стремящийся к установлению именно личных отношений с ним, – и в этом он опять сопоставим с Кругловым, поэтом совсем другого вообще-то устройства и темперамента).

бог достаёт из большой корзины
души как спелые апельсины
выкладывает не глядя
на белоснежную скатерть
и запускает под видом комет
в одну из восьми планет

Но невозможно не заметить и того, что ирония у Тараяна неизменно относится не к Творцу как таковому. Он даже проговаривается об этом.

Мы танцуем пьяные на балконе.
Шум и крикирасколоченное окно.
Это не одобрит богнарисованный на иконе.
Настоящему всё равно.

О Настоящем он иногда пытается говорить прямо – притом неизменно так, чтобы этим говорением указать на Его неухватываемость ни речью, ни образами:

Бог – это как бы такой сквозняк,
что просвистывает сквозь языккак пуля.
Непечатный символтайный архипелаг,
квартирующий в кочевых облаках июля,

а то вдруг заметит, что  и в существовании-то Его не уверен: «Я не знаю, есть ли Господь на свете, но иногда молюсь». Скорее всего – из особенной осторожности. Знает или не знает, но думает об этом, очевидно же, постоянно.

Видишьбожемы просто стрелы в твоём колчане.
Отпускай поскорей тетивуи покончим с этим.

Ирония его – иной раз и на грани ёрничества – относится всецело к традиционным религиозным представлениям, к неминуемой их условности, заслоняющей и подменяющей собою реальность (они – «куча разных способов для надёжной анестезии / сердца, обнажённого, как моллюск»). Так, в качестве одной из версий причины гибели динозавров Тараян рассматривает и такую, согласно которой «…рогатые цератопсы, / длинношеие диплодоки / и коротколапые тираннозавры / очень много грешили, / не соблюдали шабат, / не знали порядка в сношениях / и наконец – довели господа, / и он чпокнул их электричеством с неба, / и они провалились в ад». А в стихотворении о сотворении (притом непроизвольном! – «Видно, господь спросонья / моргнул невпопад…») фламинго, приведшего в изумление всех прочих тварей («Они спросили: / “О господь! / Что это ты сотворил сегодня? / Пернатую клюшку для гольфа? / Окровавленного гуся на штативе? / Сосуд с клювастой змеёй?”») Господь у него задумчиво напевает в ответ изумившимся: «Где закаты цвета вишни / одуряюще прекрасны, / здесь никто не станет лишним…» И не согласиться с этим божественно-нелогичным аргументом, право, совершенно невозможно.
И да, в качестве цитаты для внутреннего употребления это тоже хочется себе оставить.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 611
Опубликовано 02 июл 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ