Ольга Балла-Гертман. КАК НОГОТЬ В ДИКОЕ МЯСО

ДИКОЕ ЧТЕНИЕ. Колонка Ольги Балла-Гертман 
(все статьи)

(О книге: Евгения Вежлян. Ангел на Павелецкой. – М.: Воймега, 2019.)


Вообще-то Евгения Вежлян была до сих пор известна главным образом как критик, теоретик и социолог литературы, много думающий над тем, как литература устроена, какова у неё смысловая и культурная динамика, из каких точек и под влиянием каких стимулов она растёт и какого рода механизмы связывают этот живой и сложный механизм с социальным целым. Нет, вышедший только что сборничек никоим образом не отнимает у автора этой известности и культурной ниши, но существенно уточняет её, наводит, так сказать, взгляд на резкость.

То, что Вежлян ещё и – на самом деле, прежде всего прочего, в качестве условия ко всему прочему – поэт, знающие знали, по крайней мере, с середины девяностых. Это как раз тот самый случай, когда очень хочется употребить выражение практикующий поэт – не слишком привычное русскому узусу выражение (по некоторой, чуть – но не чересчур – натянутой аналогии с «практикующим католиком»), – и не только потому, что этот оборот издавна мил автору этих своевольных строк, но и на том основании, что он вполне укладывается в собственный, исследовательский вокабуляр поэта, много занимающейся современными литературными практиками – и знающей их изнутри. Теперь она представляет нам собственную практику – как основу всех теорий.

Итак – только сейчас, на исходе 2010-х, суровый и требовательный к своим поэтическим текстам автор наконец собрала книжечку стихов, совсем небольшую – свою поэтическую предысторию туда не допустив и ограничившись только текстами, написанными «в разные годы XXI века». Будучи отобраны, по всей видимости, жёстко – в книге не наберётся и сотни страниц, хотя Вежлян пишет давно – эти тексты, надо думать, представляют нам автора так, как она сама видит и себя, и свою работу в поэзии. Таким образом мы получаем возможность если и не составить себе совсем уж полную картину поэтической работы Евгении Вежлян, то, во всяком случае, внимательнее рассмотреть свойственный автору тип поэтического высказывания. И присущий ей, оттачиваемый ею вариант речевой точности.

тёмная
составлена кое-как
собственных согласных кусая мякоть
речь моя родная без языка
и прописки сердце моё царапать
продолжает согласно
кому-чему
только вот не пойму
моему уму
не даются карты его истоков
значит и не добраться черпнув рукой
не поцокать от счастья разок-другой
будто лампа накаливанья дугой
попирая цоколь

Так говорит первый текст сборника, сразу вручающий нам ключ к нему – принципиально ориентирующий читателя в проблемном поле книги, эпиграфический. Беззащитный, как всякая (почти) прямая декларация.

И тут уже столько всего сказано, что остальному остаётся только развивать сказанное, уточнять, намечать к нему оговорки и противовесы…

«Речь моя родная без языка» – без заготовленной заранее и претендующей на окончательность системы символов, на которые можно было бы опираться. Главный модус речи – неготовость: она может начинаться с середины – что чувствует поддающимся формулировке, то и называет, оставляя всё, формулировкам (пока?) не дающееся, за скобками:

…где дышит, всё в жабрах, сырое лицо

А где это оно, собственно, дышит? Остаётся неизвестным. Текст, не хуже его героя, «который выходит из ванной, / от холода весь деревянный», и сам выходит на бережок осознаваемого из пучины, в которой теряются его корни.

Главенствующий, принципиальный – и уж не культивируемый ли? – здесь модус, положения говорящего в мире – растерянность («А куда мне, собственно, нужно? чего мне надо?»), безопорность (но, значит, и неустойчивость), открытость (но, значит, и уязвимость). Чуть ли даже не неадекватность – в которой говорящий изнутри этих текстов не смущается признаться: «Становлюсь всё более глупой и дальнозоркой / Спотыкаясь, иду сквозь невидимые преграды».

Тот, кто здесь говорит (не будем поспешно отождествлять его с автором), не просто не боится быть таким – именно таким ему быть и надо, даже если трудно, тем более, если трудно.

Вообще, на всём протяжении чтения этого сборничка меня не оставляло чувство беззащитности этих стихов, – намеренной, так и хочется сказать – отважной беззащитности: как бы выставляя напоказ неловкость своего героя и в бытии и в его выговаривании, подчёркивая его бесприютность (в которой и сама родная речь – «без прописки»), иной раз даже как будто акцентируя беспомощность говорящего – и его слова – перед бытием и собственными задачами («моему уму / не даются карты его истоков»), они выставляют взгляду – теперь уже не только внутреннему авторскому, но и внешнему читательскому – сам процесс рождения смысла, нащупывания – неминуемо вслепую – точек, из которых он рождается.

Говорящий говорит тут не просто из ран, но изнутри принципиальной травматичности – если уж принят всерьёз – существования человека и осмысления им мира: эта речь «царапает сердце».

И это никоим образом не исповедальность, не эксгибиционизм и не жертвенность, – ничего из того, что автоматически приходит на ум в связи с идеей «самораскрытия» (тем более, что, если всмотреться ещё внимательнее, – никакого «самораскрытия», выговаривания частных подробностей частной жизни в их самодостаточности здесь и не происходит). Это исследовательская позиция, – в которой автор-исследователь делает предметом исследования самое себя, собственное взаимодействие с миром, собственную (и тем самым общечеловеческую) единственность и смертность.

Главные герои этих текстов – жизнь и смерть в их противоборстве, в их напряжённом присматривании друг к другу – и человек на перекрестьи их взглядов. Стоит ему, деревенея от холода, показаться из ванной, как смерть, которая тут «по хозяйству», уже
измеряет его рамена 
и чресла, насколько линейка длинна
и глаз её смотрит из слива,
блестящий и мягкий, как слива.
Это смерть измеряет линейкой, пользуется надёжными и объективными инструментами, чтобы уж наверняка. Жизнь – угадывает. И надеется на невероятное:
Засыпаешь
мёртвый,
просыпаешься —
опа! — мама на кухне
что-то жарит,
радио играет «Пионерскую зорьку».

Внимательные рецензенты – вот, например, Мария Мельникова в статье о презентации книги, прошедшей в октябре этого года в московском музее Алексея Толстого – уже заметили и то, каков именно человек, попавший в перекрестье взглядов жизни и смерти. Это «маленький человек», давний герой русской словесности. Мельникова усматривает его современных собратьев в лице «буйного маргинала из филиппик Евгения Лесина, и степенного любителя футбола и общественного транспорта из медитативных монологов Дмитрия Данилова, и бахтинского карнавального приключенца — рассказчика Александра Гальпера, и трогательного героя Олега Бабинова, способного перевоплощаться и в полярника, и в запонку, и в белку Рататоск». (1) У Вежлян он предстаёт нам ещё и в облике «бедного поэта». Но ведь все мы такие маленькие люди, все мы под своими защитными оболочками – бедные поэты, даже когда не пишем стихов, особенно тогда.  Каждый из нас, как говорит Мария Мельникова о «бедном поэте» Вежлян, – «отважная человеческая свечка, горящая уж каким получается пламенем на границе внешнего и внутреннего ужасов». (2)

Разумеется, эти стихи прежде всего прочего – разновидность мышления. (И мысль тут, как мы уже поняли, не отвлечённая, но пронзительно-экзистенциальная.) Не переставая быть стихами, несомненно поэтическим способом существования словесной материи, работающим с (поэтически фиксируемой) парадоксальностью слова, с его мгновенно замыкающимися и одновременно множественными связями там, где мысли строго выстроенной, на каждом шагу себя контролирующей, пришлось бы описать ух какую траекторию – и вообще, там для неё дороги ещё не проложены. А эти стихи – особенный вид философствования, передвижная лаборатория смысла – идут через буреломы. К философским по существу задачам они привлекают традиционно поэтические средства: ритм, рифмы, аллитерации – улавливание словами через случайное вроде бы созвучие друг другу, через чисто фонетическое, казалось бы, родство – своей общей укоренённости в чём-то более глубоком – сразу пробивая читателя (уж наверное и автора) мгновенной молнией этого родства:

…не поцокать от счастья разок-другой
будто лампа накаливанья дугой
попирая цоколь.

Они – форма самоотчёта, самонащупывания, прояснения одновременно себя и мира: как будто сиюминутные, ситуативные, изобретаемые на лету – чтобы тут же, на следующем шаге, быть разобранными, смениться другими – ловушки для смысловых движений. (Или, опираясь на собственную лексику автора – для состояний застигнутости смыслом: «Уже застигнут».) И ритм, и рифмы, и будто случайные (на самом деле – повинующиеся внутренним тяготениям) созвучия – всё здесь работает на это.

О том уж и не говоря, что нет ничего более всевременного, чем сиюминутное. Им-то, всевременным, эти по видимости летучие тексты и занимаются.

Они состоят в глубоком – и, опять же, принципиальном – родстве с разговорной речью, с будничной беглой скороговоркой, со множеством её признаков: повторами – «жильца номер ноль из породы жильцов», недоговариванием – «человек не вычита-», «Но – это всё что», «чтобы о нём не забыва…», неправильностями – «ничилавечески устало / забыло говорить», «язык высовыва», спотыканием языка на бегу: «и опять сквозь я говорит». Способные показаться черновиками, как будто даже необязательные, эти словесные наброски обладают, однако, ясностью чертежей – и цепкой точностью: что ни текст – то формула или даже целый их набор. Кстати, едва ли не каждый из них – одновременно и рефлексия о собственном своём устройстве.

«…пишет эти стихи попаданец», – догадывается Мария Мельникова. Точнее некуда, – только все мы – если совсем уж честно взглянуть - такие попаданцы: заброшенные в мир и не слишком знающие, что с ним делать.
Что нам делать, что нам делать, что нам делать,
трам-пам-пам,
если то совпало с это, если здесь совпало с там
и во всех концах земли
щели мира заросли.

Жёстко-честные, эти стихи – моментальные снимки ситуаций рождения речи-и-смысла вместе, ещё до их разделения, подстерегающие это рождение в самом начале. Лёгкие на первый взгляд (на самом деле – ворочающие сырые пласты речи, вызывающие в памяти скорее уж Андрея Платонова, явно прошедшие и его школу тоже: «заткнулся и умер в себя самого»), они – именно благодаря максимальному сокращению, почти схлопыванию расстояния от ощущения мысли до её высказывания – схватывают самое существенное. И, схвативши, уж не выпустят.

Стихотворение – это не
лучшие слова в лучшем порядке,
это стечение звуков и обстоятельств,
это такая одновременность всех вещей,
в которой для тебя
места уже не осталось,
вот ты и пытаешься…
Но – поздно.
Уже застигнут.
То есть стихотворение – это
вообще не слова,
а ты сам, когда жизнь прорастает в тебя,
как ноготь в дикое мясо.



1. http://kultinfo.ru/novosti/2975/
2. Здесь и далее там же.


скачать dle 12.1