ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Владимир Тарасов. СТУПЕНЧАТЫЙ СВЕТ

Владимир Тарасов. СТУПЕНЧАТЫЙ СВЕТ




Гению    Анри    посвящается


После выхода его чёрной книги – а Генделев ею невероятно гордился, – и моей дебютной публикации, куда я впустил «Бабочку Фаины», названную тогда просто «Бабочка», наши отношения переросли в нормальную дружбу между молодыми коллегами. Генделев старше, опытней, уже стяжал толику славы, его желание навязаться мне в качестве учителя раздражало, но я пресёк эти попытки в одном из разговоров, когда рассказал ему о знакомстве с Волохонским и «посвятил» в иерархию своих предпочтений в современной поэзии – дружбе это не помешало. Наоборот: отношения стали более открытыми, Миша понял: моя «Бабочка» всего лишь одноразовое использование его приёма, не более. Поползновения «учительствовать» почти прекратились, я постепенно завоёвывал его уважение как младший коллега, на уровне профессиональном: для поэта чрезвычайно важен этот момент.     

Тогда же (ближе к концу 84 года) он открыл мне «филологическую тайну», так выразился. Лет за пять-шесть до... между ним и Анри было заключено пари. Они договаривались вот о чём – пишут крупную поэму, в поэме должно быть 1000 строк, строфа самобытная (т.е. никаких тебе сонетов, онегинской строфы или чьей-нибудь ещё хорошо известной, вроде ахматовской из «Поэмы без героя»), а также в поэме задействовано животное-персонаж (даже в названии этому животному надо присутствовать). Кроме того, в обеих поэмах должен быть представлен или упомянут в том или ином виде целый бестиарий: млекопитающие, земноводные, птицы, зодиакальная обойма, мифические существа – не имеет значения кто. По-моему, важным пунктом договора была ещё одна занятная деталь: Пегас либо Муза появляются обязательно, но выбор за автором, прям щас, на месте. Анри выбрал Пегаса. А суть пари – кто быстрее сделает. У Генделева работа заняла год, у Анри месяц. Блестящая, остроумная «Охота на Единорога» Михаила – это 1000 строк плюс введение в поэму. «Ручной Лев» у Анри – в 600 строк...

Через много лет я напомнил эту историю и спросил у Анри: «Получается, ты проиграл, хотя быстро выиграл. Неужели не мог ещё месяц посвятить Льву, чтоб 1000 сделать? Тебе же в кайф писать было, по тексту видно – в кайф!» Но Волохонский – другой человек, он был лишён амбициозного эготрипа, тщеславная погоня за славой, свойственная многим другим – не его коленкор. Анри ответил просто: «Ну что за гигантизм, куда мне эта мегаломания?!» Это – Анри. Он вообще удивлял своим неброским поведением. Оценив людскую порочность как нечто неизбежное, Анри давно решил стоять в стороне от этих нечистоплотных игр в «сАмого и самогО»: ведущий-видный, главный-сильный и т.д. и т.п. А ведь действительно, вступая в эту «игру», ты волей-неволей принимаешь её правила и поощряешь плебейские прихоти кумиротворни. Поэтому Анри никак не заботился о бронзе своего Места в искусстве. С годами я убеждался в этом всё чаще и больше, и парадоксальным образом всё чаще и больше наблюдал его весьма ощутимое влияние на поэзию и поэтов. По данному вопросу я высказался сравнительно подробно в эссе «Акценты южных песен», однако нашим ареалом дело не ограничивается. Например, Кузьминский (он же ККК) в своё время очевидно черпнул у Волохонского. Что касается Хвостенко – тут всем давно известно о творческом тандеме АХВ; Алексей и не скрывал, что мнением Анри он дорожит больше всего и влияния последнего не отрицал. Ещё пример – стихи Анатолия Жигалова: до Гласности они публиковались в Израиле, в ходе прочтения закрадывалась «невозможная» мысль – у Анри там (в России) появился «двойник»: интересно – кто кого? Что ж, выяснилось... Нелишне добавить в этот список и имя Евгении Лавут – её манера филигранной обработки обязана, по-моему, разнообразию средств достижения блеска и совершенства, коими располагает студия Анри Волохонского. 

Таяние сил, медленное, незаметное, но упорное, упёртое. Долгосрочная боль. В жизни не испытывал – ну зачем мне этот опыт?.. Удаётся приглушить если – только и думаешь: когда эта сволочь опять набросится? А не удаётся.., ой-й-й.., и ты скрипишь как хлипкий мордоптиц, раздавленный слепотой носорожьей туши...БОЛЬЬЬЬЬ...

Помимо упомянутого, авторы обеих поэм обязались намекнуть в тексте на оппонента через называние зверя, о чём Генделев тоже говорил. И... намекнуть в начале поэмы, не иначе. Так мне запомнилось почему-то. Михаил указывал на строки из первой строфы:

                                                Когда так серенько, а в перспективе нет                                                 
                                                приюта и насквозь промок сюжет
                                                и стал, прозрачный, виден до канвы –
                                                нам ли, услышав: здесь водились ль вы? –

Не зная о намерениях автора, догадаться о том, что перед нами тот самый сигнал совсем не просто – автор свой намёк пере-утончает, сделав из трёх слов четыре. А лев зодиакальный (строфа XLV) не проясняет ситуации. Впрочем, сменив наше недоумение на милость, поскольку в этих словах мы слышим – как минимум – брошенный вызов, признаем:  с этим пунктом договора Генделев справился. Волохонский, в свою очередь, блеснул внятно, но загадочно и поздновато, строфа 18:

                                                Но вспыхнув не спеши ответить «да» –
                                                Химера как и ты седоборода,
                                                Единорогом лев нисходит в тлен
                                                И «плен его нам предвещает плен».

Похоже, в кавычки взята цитата. Ложная или нет? Стилистика, во всяком случае, отдаёт Востоком. В той же строфе ранее есть похожее высказывание: «Его изгнанье нам сулит изгнанье» – тут кавычки оправданы решением собранья(парламентом зверей). Оно, скорее всего, и есть исходная цитата.                

Тленплен... оба существа словно втираются одно в другое, исчезая. Строчки, согласитесь, несколько неожиданные. Получается: превратись  лев в единорога, всё – бесславный конец. Но одно обстоятельство нам высветит их «серьёзность». Анри зашифровал фамилию соперника в титуле своей поэмы, чем и объясняется внезапность упоминания единорога в качестве самого весомого довода в полемике о судьбе льва. А дальнейшие слова, взятые в кавычки, пародируют цитату (ту, что выше), и они – последний гвоздь в аргументации. Ну а замаскированная подсказка в названии поэмы расшифровывается следующим образом: «ручной» по-английски «handle». Полностью название будет звучать: хэндэл лев – вот вам и Генделев, прямо из «шапки» выглянул. Лапидарно, изящно, изобретательно.      

Строфы у Волохонского небывалые, по 20 строк каждая, у Генделева – 10; для исследователя дотошного обе поэмы, конечно же, представляют интерес, но я не исследователь. Пишу лишь о том, что не выветрилось из ячеек памяти. Справедливости ради добавлю – в книгу «Послания к Лемурам» я вник не сразу, поначалу не принял, но через год-другой «Охота на Единорога» легла в ложбину восприятия чётко и легко, а с нею и весь корпус книги, что и способствовало в будущем сближению с её автором. Волохонский в то время жил в Тверии, далековато всё же, и в самом начале 80-х я ещё не созрел, не дорос до его поэзии – воспринималась она мною с трудом, что-то – да, что-то – ни в какую. Перелом произошёл в 83 году. Этот год вообще ура-выдался – я нащупал возможности своего голоса. Соответственно – и почерка. Прорыв в понимании – прорыв в письме, и наоборот – эти вещи взаимосвязаны. Летом 83-го вышла в США большая книга «Стихотворений» Анри, я вчитывался и постепенно проникался великолепием игры пера, я вырос, стал улавливать больше и больше. И вот тогда мне стало ясно – Анри затмил всех, вообще всех!.. В дальнейшем выяснилось, что обе поэмы сыграют роль в моём творчестве. «Ручной Лев» в большей степени, о чём и собираюсь здесь поведать.

И – вместо постскриптума: пресловутые 1000 строк это, скорее, версия Миши. Генделев поставил себе цель – 1000! Похвально. Но финальная строфа «Ручного Льва» у Анри звучит по-чемпионски мажорно, речь в ней идёт о победителе. С чего бы вдруг, если договор был на 1000 строк?.. Во время того давнего телефонного общения Анри наконец вспомнил, что конкретно о 1000 и «ни строчкой меньше» он не договаривался – поэма должна быть большой, да, в 500 или более строк, но это же не помещение под магазин, варьируй на свой вкус. Миша выбрал число: 1000, сто строф по десять строк, очень на Генделева похоже, к некоторым числам он был неравнодушен (семь; или тринадцать, например). Возможно поэтому я абсолютно не помню, что стояло на кону и стояло ли вообще, хотя пари вроде бы обуславливает этот момент.                                                    

Фрагментарность – неминуемый результат художественного осмысления Реальности, а именно: фиксации этого процесса в ходе «перекраивания» и подчинения той самой Реальности жителем современного мегаполиса своему перу. Фрагментарность есть неизбежное, а значит – естественное свойство миродознавания горожанина в наше время: восприятие мира городским «большинством» фрагментарно. 

Осенью 1986 года, в сентябре, я вернулся из Европы кораблём через Грецию. Несколько месяцев спустя была написана поэма «Паломничество в Пунт», не окончательный вариант – назовём его нулевой редакцией. К чему я клоню и почему завёл издалека, станет ясно в дальнейшем.

Поездка в Европу в тот раз была кошмарной, собственно, сродни самой причине этой поездки. На побережье Атлантики французского севера нас, наивных и до бестолковости беспечных туристов, элементарно ограбили – вскрыли машину на парковке и всё, выглядящее более-менее стоящим, вынесли: полурваные кеды и драные майки или какие-то сковородки-кастрюли уцелели, а вот набитым вещами новёхоньким рюкзаком не пренебрегли – забрали.  С ним исчезли мои документы, билет на самолёт, деньги (1000 долларов), вся «приличная» и не очень одежда, авторучки, синтомициновая мазь с пластырями и т.п. На мне были майка, трусы, шорты, сандалии. В Ренне оставались ещё брюки и рубашка. Исчезли также книги и рукописи; знаменитый трактат Витгенштейна 50-х годов издания (на то время другого по-русски не существовало) исчез – было очень досадно: только начал вчитываться!.. Что и говорить: положение отчаянное. Мне помогла наша спутница, она же водитель и инициатор столь неудачного отдыха. Правда, её деньги быстро кончились: билет до Ренна, потом – до Парижа, гостиница на день, только новый паспорт обошёлся под четыреста франков. Но удалось разыскать Хвостенко, к счастью – он был в городе. Алексей выручил жильём – презанятная история эти три недели в Париже летом 86-го... А репутация книжника (какая-никакая) привела меня к Савиным – очень милые люди. Входишь в их библиотеку: стол, на нём стоит специальная подставка для книг, на подставке в раскрытом виде первое издание «Руслана и Людмилы» с прозрачным книжным стилом для разрезания страниц. Я взял у них в долг пару тысяч франков; ситуация как-то разруливалась.        

С отпечатанными на машинке стихами исчез и подчищенный мною вариант статьи о Волохонском. Единственный. И лишь у Толстого, редактора неординарной «Мулеты», в портфеле журнала хранилась эта статья в черновом виде – значит, надо забрать, а куда деваться-то? На встречу в центре Парижа Толстый принёс её; тогда-то я ему и объявил (не столько для него, сколько для себя), что в Израиле скоро выйдет новый альманах, называться будет «Саламандра». Дело в том, что за пару недель до моей внезапной поездки во Францию Сергей Шаргородский, партнёр по книжному делу (антиквариат, букинистика, а также «эмигрантщина», распространяемые под эгидой журнала «22» с помощью периодически обновляемого нами каталога), озвучил идею: «Давай издавать альманах. Я даже название придумал. Красивое – САЛАМАНДРА!» И так вышло, что ограбление на Атлантике сподвигло меня принять такое решение: не возвращать же подправленную статью обратно Толстому после всех передряг. Забегая вперёд скажу, Серёжа не ожидал, что сразу по возвращении из Европы я объявлю: собираем материал, он думал – дозрею несколько позже. Кстати, не все к нашей затее отнеслись позитивно, находились и скептики, но это уже не имело значения.

Однако, на альманахе свет клином не сошёлся. Вернувшись из Европы в достаточно безрадостном состоянии (причина та же, по какой туда и ездил), поддаться инерции негативных переживаний, чтобы честно нахлобучив испытанную «искреннюю» хмурь, скользить, матерея с мрачной физией,  не входило в мои планы. Да и вообще: одно дело собирать материалы, совсем другое – их генерировать. Я о творчестве. О концентрации сил. О бодрости и восхождении духа.       

Страдания облагораживают – есть такое мнение. Отчасти данное наблюдение верно. Боль, вызванная потерей близкого, очищает душу. Душа становится восприимчивей, отзывчивей. Печаль и душевные мучения вследствие неразделённой любви в конечном счёте обогащают персональный мир. В палитре мировосприятия появляются неведомые нам ранее оттенки, полутона. Всё это так и можно долго размазывать на эту тему, сравнительно успешно добавляя слова, слова, слова. Но совсем другой оборот принимает наш разговор, когда дело касается физических страданий, боли плоти.  

Мы были молоды, в известной степени свободны, по крайней мере, не отягощены жуткими или проще – тяжёлыми обязанностями. Молодость оптимистично смотрит вокруг себя. Иногда заряд позитива, жизнерадостность и беззаботное «не ссы – прорвёмся» соседствуют с примитивным непониманием жизни. Молодость может себе такое позволить, такую глупость: она простительна. Мудрость молодости не к лицу – мудрость подрежет крылья порыва, а это молодости ни к чему. И потому: несмотря на коварную, напрочь неуправляемую беду, свалившуюся на нашу семью, я был полон сил, намерений и вдохновенного здорового азарта. Требовалось лишь «ухватиться». Для автора молодого это важный момент, ведь за всё лето ни единой строки: «На чёрную весну Бретани» написано в конце мая, в июле я уехал – прибыл обратно в сентябре, суета с альманахом по просьбе Сергея слегка отодвигалась (я-то её начал – переписка, запросы, но повторяю – поиск авторов и материалов это отнюдь не письмо, одно другого не заменит).    

И тут – почерк судьбы: лет за пять до описываемых событий я приобрёл книгу с интригующим названием – «Поэмы странствий» Тимура Зульфикарова. Надо хотя бы глянуть что к чему! Да и два «отзыва» на неё уже имелись – сдержанно отрицательный (от бывшей жены) и восхищённый (от друга). Знакомство оказалось завораживающим – все четыре повести Тимура из этого издания великолепны: стиль небывалый, страстность запредельная, колорит знойный и насыщенный,  цвет интенсивный, пряный; а ко всему ещё было абсолютно непонятно – как цензура консервативного издательства это пропустила?! («Загадка» разрешилась лет через двенадцать: цензоршу удовлетворило прочтение первой страницы из этой кипы машинописи, рассказал Тимур. Он принёс с собой коробку конфет, пили чай, говорили, и под фиговым листочком освободительной борьбы чего-то там угнетённого с чем-то злобным-хищным-угнетающим рукопись прошла усе капканы и рогатины самой унимательной и щеловечной цензуры на планете.)

Как мне этот пурпурный томик пришёлся в масть! Я набросился, душой вцепился! чуть было не попал под чары зульфикаровского захлёба!.. «Поэмы странствий» сработали – отменное огниво.

И ведь ч`удно наложилось, так прекрасно совпало: вот «Поэмы странствий», а я только что тоже «отстранствовал». Как ни крути. От Ла-Рошеля через Париж, далее юго-восток Франции на берегу какого-то озера, затем Италия, где сначала Милан, обожаемая Флоренция (ох, не повезло мне с нею, 1986 год ЮНЕСКО объявил годом Флоренции: половина города в строительных лесах – пролезаешь в дыру под леса, скульптуры дабы лицезреть вживую, охранник тут как тут: Синьор, туда нельзя, эй, мистер! – Да дайте посмотреть пророков Донателло, когда ещё увижу. – Туда нельзя, эй, мистер!) Затем Венеция: каналы похоже недавно очистили (под открытым небом в ограждённом высокими каменными стенами дворе с огромными деревьями по углам, хостел; во вторую ночь сильная гроза, в здание еле поспели: весёлый независимый пипл, уверенный и свежий, – набились). Пошёл гулять после грозы: чудесная омытая Венеция, безлюдная красота, вполне рукотворная и хрупкая – ошмётки обвалившейся штукатурки под ногами в переулках, куда ни пойдёшь – неужто после дождя всегда так? Объявление под стеклом: выставка Клее, где-то недалеко – чуть ли не 200 работ в двух залах. И за вход вдруг денег не взяли – сочли, что я с экскурсией – бывают же сюрпризы! Далее юг Италии (две разных страны словно, для новичка различие совершенно неожиданное), потом приплыли в Грецию (не помню, точно не Пирей), в Афинах проваландался целую неделю (та ещё мерзота), приятно удивило Эгейское море редкой прозрачностью и чистотой воды; затем кораблём в Израиль через Крит, Кипр – ну чем не странствие, на полтора месяца аж!          

«... относительно Роальда совершенно ясно, что, не пропиши ему врачи морфий, он не прожил бы и тех своих кратких лет, а умер бы от боли. Когда распадаются кости, это серьёзнее, чем неудовольствия тонкой души.» (Анри Волохонский. «Последний блеск».)  

Огниво «Поэм странствий» высекло искры – я начал свою поэму странствия: «Паломничество в Пунт». Писал вдохновенно, за пять дней пресловутая нулевая редакция была готова. В шестой день появился ещё кусок, он так и не вошёл в поэму, но пригодился впоследствии – из него выросла «Версия геометра».

Кое-что необходимо особенно отметить, ввиду выпавшей возможности.

Публиковать «Паломничество» в первом же выпуске альманаха я не намеревался, гнать лошадей – престиж Карамазовых, и то не каждого. Поэма развивалась стремительно, но немного сумбурно – не всё ясно было с композицией, с персонажами. Потому я и называю эту редакцию нулевой – она в течение двух с половиной лет изменялась понемногу, в конечном счёте обретя форму первой (см. САЛАМАНДРА-2. Т.-А., 1989).  

Сказочная канва подразумевает наличие у автора важного преимущества: он полновластный хозяин времени, оно внутри сказки существует весьма условно. Также несомненным является следующее утверждение: исторические полотна (роман, поэма и т.п.) держат автора в строгих рамках хроники, которой он обязан придерживаться – неприлично как-то перекраивать историю, перенося даты событий по своему разумению... Моя исходная позиция была таковой: наглядный слой, прочтение и понимание коего не требуют никаких специальных знаний от читателя, кроме грамотности, минимального навыка в чтении и обращении со справочным материалом, должен быстро убедить его, что перед ним скорее сказка, нежели претендующий на «переложение исторических событий» труд. А вот второй слой, местами беззаботно выпирающий, подскажет внимательному читателю, что топливом нарративу служит русская литература, и вовсе даже – не в обличии сказки. Но странное дело – в начале 90-х эта установка оказалась не столь бесспорной в глазах отдельных представителей свеженахлынувшей волны репатриации: они приняли поэму совсем однолинейно и обвиняли – понты твой Пунт! Причём – я слышал это от людей близких к нашему кругу, литературная публика, как-никак. Столь «тупой рог» – идиотизм, разумеется, недоборщ в отдельно взятых биографиях, однако снисходительно принять белёсую простуду фибр понимания выше моих сил. И я не случайно «разоряюсь»: слова архивариуса в начале поэмы сразу же задают новый ориентир вниманию читателя. Хоть и усложнённой, но вполне читаемой цитатой из Мандельштама подчёркивается литературный, а не исторический аспект общей канвы. Впрочем, в тексте поэмы этот сигнал – не первый. А первый вот:

                                                Я выпускаю этих крыл движенье –
                                                нить львиного лета.  

Намёк менее прозрачный нежели слова архивариуса, но привожу его не только для порядка, как вы наверное догадались. Лев, пускай «ручной», но лев – Анри. Только что в Европе пропала моя статья об Анри, надо было найти хотя бы черновой вариант (позже оказалось: есть и у Волохонского, тоже черновой, да далековато – в Германии). Это «приключение» выпало на лето. Т.е. с точки зрения цеховой лето я посвятил спасению статьи о «Льве», которая должна вместо «Мулеты» пойти в САЛАМАНДРУ (см. выше). Здесь очень кстати будет напомнить: «Ручной Лев» – поэма о путешествии, лев то едет, то его везут, он проезжает многие страны, в львиной памяти всплывают определённые исторические события, на перипетии коих откликнуться в условиях «враз» победившего социализма поэты просто не решались; а лев это сделал лаконично, правды не ретушируя, наоборот – хлёстко гиперболизируя...  

Что ж, остаётся обобщить и кое-что уточнить. Итак: историко-географический антураж поэмы – лишь вспомогательный фон. В самом произведении повествуется о путешествии в страну Поэзии (Пунт именовали в древности Страной бога). Как с этим справится автор – вопрос по существу. Отделаться эффектными «причёсками» двух-трёх стилизаций? – нет, недостаточно. Желательно вывести в качестве персонажей некоторых из современных поэтов. Фигуры литературного процесса обязаны как-то себя проявить, в противном случае всё грозит превратиться в бойкую постмодернистскую мешанину, сдобренную обоюдоострым гностическим соусом.      

Всё это было ясно с самого начала, именно в таком ключе развитие и происходило. Вот почему мы находим в тексте Сициллу, под чьей маской скрыт Генделев – ну да, а кто ещё мог приволочь тушу единорога?.. Зульфикаров, вдохновивший меня на написание «Паломничества», подан в поэме в 6-й главе как странник, к которому обращается лирический герой, имитируя стиль Тимура. Но вот здесь-то и возникла дилемма. С одной стороны – я должен вывести «на сцену» Волохонского. Тут сомнений быть не могло, к Анри я относился как к учителю. С другой стороны, роль блаженного паломника (в окончательной редакции: дервиш) подходит скорее Зульфикарову. Это была одна из главных проблем, её решение требовало взвешенных «за» и «против», внесения тонких различий. Назови я Анри суфием – попрёков и издёвок, казалось мне по неведомой причине, до пятой инкарнации не оберёшься: от «да ты дебильно прямолинеен» до  «врёшь, он совсем непохож». В конце концов, дервиш в поэме по-своему учительствует, но в уста ему влагаются слова, не характерные для одержимого героя Зульфикарова, зато своей благородной прохлады мудростью вполне напоминающие стиль Волохонского. Этим проблемы не исчерпывались, но самая сложная задача была решена – ещё одна фигура литературного процесса, для автора поэмы важнейшая, не только обозначена: в тексте ей отведено место, она узнаваема (пускай с некоторым трудом) и действует соответственно «жизненным обстоятельствам».      

Вы надеялись, я – Кампанелла?.. Как он выдерживал пытки по 30-40 часов, когда в изнурённое тело впиваются колышки и деревянные лопаточки с острыми краями? И с каждым часом сильнее! Я тут от тривиальной ишемии с ума схожу, вою и ползаю, как подшибленный зверь; прописанная врачом, с матом выбитая в аптеке сверхдоза опиатов, почти не помогает... Как он это выдерживал?! Инквизиция так и не сумела впечатать ему «еретик, достойный публичной казни», только «тяжёлое подозрение» в многотонной ереси впаяли. Но одних подозрений для смертоносного костра без признания было недостаточно.       

Что произошло на шестой день возникновения поэмы я писал выше: кусок, оказавшийся лишним для неё, ввинтить не удавалось. То был набросок в 15-18 строк. Картина мне виделась таким образом: под личиной беззлобного красноречивого сумашая в «шикарном» заплесневевшем тряпье скрывается Илья Бокштейн. Илью сравнительно легко «расписать», встречались мы часто (в основном на ул. Алленби в книжных магазинах), разговоры велись бесконечные, мне удалось внести свою лепту в опознавание Бокштейном главных лиц эпохи. Сейчас верится с трудом, а когда-то Илья отказывался понимать Волохонского – месяца два если не больше споров и бесед, чтения, цитирования, и опять – разговоров и декламации – потребовались, дабы раскрылись у Бокштейна глаза. Но если Бокштейн «зажёгся», ты уже можешь расслабиться: его не угомонить, не потушить. Через несколько недель Илья остановил меня на улице Рамбам около «Лепака» (кн. магазин), суёт мне странички ксерокса: «Сможешь передать Волохонскому? Отправь ему, вот два листа». То была рецензия, «импрессионистский» отзыв на творчество Анри, позже я поместил эту статейку в первом выпуске альманаха.  Илья душа пылкая – задеть что-то в голове-сердце – и он твой! Такое вот «дитя»... Тем не менее, пришлось отказаться от этой фигуры. О чём не жалею: «Версия геометра» удалась на славу, из наброска пригодились строк 5-6, зато проросло это семя совершенно непредсказуемо – широко, красочно, с улыбчивой безуминкой и необходимой «геометру» точностью.         

Понимая, что сам же провоцирую поступление необязательных вопросов, ряд вещей (причины, резоны, результат) берусь детально объяснить. САЛАМАНДРА уже вышла (первая), даже книга уже вышла (тоже первая) – тогда-то я вновь вчитался в нулевую редакцию «Паломничества», мы готовили второй выпуск альманаха. Облик Бокштейна в поэме мне мешал. Не то чтоб совсем не удался, он был лишним: плохо сочетался с моим паломником (дервиш который впоследствии). Отказавшись от этого наброска, несколько слов «фигуры Бокштейна» я переадресовал «фигуре Анри», и поэма только выиграла. Припоминаю ещё одну немаловажную подробность: основное, компрометирующее историческую канву и её наглядность, содержание (речь о литературном настиле) нужно было выделить резче, контрастней, и потому 7-я главка поэмы (часть полемически заострённая) обогатилась каким-то количеством строк, убедительно инъецирующих нужную дозу сарказма. 19-летняя Анна Горенко сразу догадалась о векторе брошенного вызова; Генделев тоже понимал, что тут намёк не только на Бродского, но и вызов интеллигентской засасывающей меланхолии, распространённой у нас в литературе и с успехом способствующей цветенью тусклых подобий, апологетики безысходности и беспомощности. Александр Бреннер не поленился процитировать в своей статье чуть ли не всю главку. А те же – отягощённые знанием утончённой европейской культуры – спасовали. Хо-хо! кто б мог предположить! Вот ведь незадача: когда понимальник (понималка?) тормозит, знания не очень-то помогают...      

Автору этих строк остаётся одно: уворачиваясь от нареканий, адресованных ему бла-а-нравным читателем, и, сердобольно ощупывая метины на своём гулком черепе, старательно засып`ать едкой щёлочью онтологической признательности невозделанную полосу матерщины и едва прорастающей иронии. Сказано – сделано.     

Пожалуй, энергообъёмами данной информации я ограничусь; следов различных произведений (характерная чёрточка эпохи постмодерна) в «Паломничестве» много, они разноречивы, они выводят читателя на актуалии конца 80-х среди прочего, поэтому лучше вовремя остановиться. Но не устану восхищаться глубинной, скрытой от мирских глаз закономерностью, с коей Провидение всякий раз подбрасывает нам подарки под видом невинных – ну совершенно случайных! – совпадений. В довершение дел эту часть живой филологии закончу непреднамеренным сообщением: через много лет, ближе к концу 90-х, когда я познакомился с Зульфикаровым и его супругой Натальей, выяснилось: Тимур – августовский, родился под знаком Льва...  

Боль дискредитирует ВСЁ. Поэзию, музыку,  божественную красоту природы и женщины. Боль диктует новую шкалу ценностей, этакий «табель наизнанку». Ну да, целиком наизнанку. Жизнь, продуцирующая ЭТУ боль, превращается в проклятие, и добром становится Смерть.

Как долго мы ждали пристойно сделанного полного собрания сочинений Анри! А в России словно сговорились – ещё не время, и мариновали, мариновали, мариновали... Наконец, год 2012 грянул, и где-то осенью вышел трёхтомник Волохонского. По поводу самого собрания я выскажусь (если вообще) при случае подробней. Здесь же самое время поделиться пережитым изумлением. За 25 лет со дня выхода первой САЛАМАНДРЫ о гениальном поэте современности ни одной более или менее вразумительной статьи-исследования. Ни одной! До того – тоже ни одной филологической работы, хотя К.Кузьминский вполне толково и очень даже доступно объяснял публике в лучших о ту пору изданиях (АПОЛЛОН-77 и антология самого Кузьминского) кто есть этот небывалый поэт... Что за позорные времена! Добровольная самокастрация интеллекта нации!..

В связи с этим шелестят в душе несколько слов. В мае 88 года в письме из Мюнхена Анри сообщал среди прочего следующее: <…> Имею письмо из Петербурга. Одна из моих песен преподается как народная, в обработке... Тут некоторые стригутся назад. «Жертвы застоя».       

Полпланеты (русскоговорящей) наверно знает про эту песню. Скажем прямо, без реверансов: только о ней публика и желает знать, ведь остальное «слишком сложно»! Вообще-то и песню «Рай» простой не назовёшь. А вот Гребенщиков её опростоволосил, переврав первую строчку, но не скрывать же правды! – публике всё это до фонаря: до сих пор большинство не ведает ни об авторе песни, ни о её истинном происхождении и названии, ни об аутентичной музыке.      

Летом 85 года наш альманах и в планах не значился (в качестве «имманентного невозможного» разве что). Но о мощном ударе алчного щупальца инфляции по науке Израиля русскоязычная интеллигенция знала: институт в Тверии (океанографический или как там его?) правительство решило закрыть, а значит Анри Волохонский теряет работу и, стало быть, покидает страну. Мы теряли негласного лидера. Пустить всё на самотёк, дескать, само образуется – подход не в моей природе. И я постарался как можно теснее завязать узел коллегиальных и приятельских отношений. В июне отправил в Тверию два пакета: стихи, статьи, в т.ч. статью Ильи Бокштейна. В ответ пришло письмо ёмкое и доброжелательное, в нём нашлось место даже двум небольшим стихам, например, такому шедевру Хвоста, моностих:

                                                Сосуд совершенной воды опрокинут в бокал

и далее слова уже от автора письма: Суть в том, что НЕ написано. Хорошее письмо, по нему я понял – редактор «Мулеты» уже знает о Владимире Тарасове (то была важная весточка: выпуск журнала к 100-летию Хлебникова готовится, желательно этому поспособствовать; и получилось – послал Толстому любопытный документ), но я тут о другом. Есть в том письме такие слова: За статью большое спасибо, ещё раз. Мы не избалованы ни вниманием, ни похвалами. <…> Илье Бокштейну – мой низкий поклон и признательность <…> Зная его абсолютную преданность истине – тем более ценю его благожелательные речи.       

Надо же, какой июнь 85-го, а! – ежели напрочь отстегнуться от всего побочного и попробовать взглянуть глазами «очевидной перспективы», – вырисовываются контуры потенциального прорыва. Я об Анри: хроника сдвигов в литературной карьере вроде бы свидетельствует о прорыве ИМЕНИ. Судите сами: выходят книги, одна за другой, с 82-го года штук пять. Прозе Анри пару страниц посвятила в одной из статей Майя Каганская. Оказывается, о поэзии есть уже две статьи, не опубликованных пока, но они есть, и одна из них большая – с детальным разбором поэмы. Скоро (ведь мы отстранились от нормального хода времени: в прошлом всё происходит «скоро») эти статьи выйдут в свет. Согласитесь, картина вселяет оптимизм: поэта по достоинству отмечают – чем не праздник!.. Подчеркнём-с, август 2017-го это сейчас. А воз...?!             

А теперь предлагаю читателю поплутать в компании с автором.     

Есть у Волохонского неординарно выстроенная композиция «Плач по утраченной тыкве». Ещё более необычная, совершенно загадочная фраза из этой композициии заинтриговала меня давным-давно, вот и время пришло разобраться.      

Сам по себе «Плач» смонтирован чрезвычайно оригинально, ничего похожего у Анри вроде бы нет, отдалённое визуальное сходство с рядом вещей из «Королевны и рыцарей» Андрея Белого не должно смущать нас – тут другие закономерности. Сравнить не с чем, поэтому к современной музыке обращусь. На конец 60-х – 70-е годы приходится расцвет т.н. «прогрессивного рока». Моё мнение – это лучшее, что создано в рок-музыке. YesKing CrimsonGenesisCamel, отдельные куски у Pink Floyd – вершины того направления. Построение строки в данной композиции Волохонского подобно монтажу отдельных музыкальных фраз у группы Yes (в джазе тоже найдётся аналог). Энное количество слов в нормальном ритме, затем очень большой пробел («пауза выжидания»), затем – бешеный каскад в основном односложных «выпадов» построчно (увеличенные пробелы между словами в строке в роли кнута, подчёркивающего интонационные нюансы, через два с лишним десятка лет использовались Павлом Жагуном в книге «Carte Blanche»; надо сказать – менее эффективно), выглядит оно так:
 
                                                               Как эмигрантская            желт
                                                                                                          был
                                                                                                          твой
                                                                                                          цвет,
                                                                                                          проза...

или вот так:

                                                               Что ж не прикроешь             ты
                                                                                                                он   
                                                                                                                она
                                                                                                                меня
                                                                                                                его       той
                                                                                                                     золотой
                                                                                                                            тогой?...

Говоря коротко – ходы неслыханные, ритмический узор небывалый. Подводит ли нас любование новаторской формой ближе к поставленной цели? – спросите вы и будете правы. Наша цель ведь разобраться, а не просто любоваться. Согласен. Давайте смотреть. Ультрасовременная архитектоника этого произведения резко контрастирует с заявленной темой: пророк Иона плачет, библейские страсти, Господь отвечает громом (чего только не бывало в древности). Хотя это далеко не всё. И не все. Ходим за примерами бодро, как на зарядке. Та-ак, император Клавдий тут ошивается, Сенека опять же (куда ж без него?). Ёлы-палы! и хазар иудей тюркский тут мелькает! В некотором шоке от такого парада замечаем: даже Век Просвещенья прошмыгнул...          

Но это, как говорят в народе, семечки. Пардон, цветочки. А ягодки-то будь здоров. Берём костыль, ковыляем за примерами. Значит, хляби змей обнаруживается, ну мерзость. Рыбий глаз. Но самое «ох!» в следующих строках:

                                               Что же ты мне льёшь           злой     
                                                                                              зной    укороченной салˊа-
                                                                                                                                  мандрой?
 
Странная вырисовывается картина...         

Ну да, раз мы автору вовсе не верим, картина кажется странной. А ведь сказано напрямик: плач по тыкве. Затем сказано: тыква – культура (да, огородная, но – о куль-тура! – это восклицание автор делит на две строки через перенос). Нам известно – поэт и учёный Анри Волохонский не прочь сбить со следа и ввести в заблуждение любого, хоть группу следопытов. Его стихи многослойны, текстура ершистая, прямолинейный подход исключён. Допустим: тыква – насмешливый ярлык, коим награждали ненавистную власть. Кесарь Клавдий вдруг стал ею в небе стараниями знаменитого стоика; тюркских иудеев хазар хана  грузин     в локоть нос //ростом //Изобразил тыквой (анекдотичный эпизод из истории осады Тбилиси в эпоху Сасанидов войсками хазар в союзе с Византией). Ну и – через многие сотни лет даже карета превращалась в тыкву, о чём мы помним с голопузого детства. Но! Чтоб Волохонский оплакивал мнимое исчезновения сатиры на власть?! Явная натяжка. Нас она напрочь не устраивает, тем более что зацепка-то нашлась, и благодаря ей мы начинаем понимать: мотив этой малой поэмы – Культура. А сама вещь – Плач по утраченной Культуре.  Сбивчивая строфика поэмы подчёркивает её тональность и объясняет нам природу титула: большие пробелы в строчках имитируют спазмы, прерывающие во время плача дыхание, а означенные выше каскады имитируют поток всхлипов с вырывающимися – переводя дыхание! – сквозь слёзы «вскриками» в один-два слога (в отличие от находок прогрессивного рока, где фиксируется экстатика восторга, а то и гнева).                    

Отлично. Что-то мы уяснили. Есть ещё один факт, подтверждающий (пускай косвенно) верность нашей догадки относительно оплакивания не чего-нибудь, а именно утраченной Культуры. В ходе заключительной фазы упомянутой войны Византии с персами кульминационным моментом стало сражение при Ниневии – одном из крупнейших оплотов власти Сасанидов. Нас интересует не война и её результат, а город: Ниневия. Великий город древности был главной загвоздкой в голове пророка Ионы, его идеей фикс. Сам же пророк – протагонист «Плача», в котором Ниневия, в свою очередь – покаянного львов град. Господь отказался уничтожать город, чем выказал пример милосердия. Но в концовке «Плача» вновь появляется тыква: Почерпнем и мы     тыквы соль //горстью. Вряд ли такой финал произведения несёт религиозно-дидактический подтекст. Слишком примитивно было бы для Анри. Зато мы помним: Ниневия – центр культуры, и по всей земле прокатилось в своё время известие об огромной ниневийской библиотеке. Тыква в «Плаче» – символ Культуры, символ не только творческого возделывания, но и – терпеливоговзращивания. А если уж совсем «удариться в крайность», отмечу: милосердие также является одним из признаков высокой культуры. Впрочем, как и сатира на власть имущих.                    

По поводу вышесказанного возникает дополнительный вопрос: поэт призывает почерпнуть соль утраченной культуры – а какой всё-таки? Имеется в виду иудейская – разгромленная, фактически исчезнувшая? Или же здесь намёк на иную – погибшую под копытами конниц Гражданской войны и бесчеловечным сталинским катком? Мой ответ: не о том слова поэта. Под культурой в данном контексте надо понимать некий инструментарий, при помощи которого мы не с бухты-барахты берёмся делать «трансгрессивные» выводы, а способны уяснить себе суть происходящего вокруг, в том числе – суть написанного, сказанного (в стихах, в романах, в исторических исследованиях – где угодно). А также – некий поведенческий кодекс. Я приведу лишь один факт: что Волохонский мог прояснить из дошедшего до нас тёмного и зашифрованногото он сделал. И сделал лучше кого бы то ни было (не существует подобных комментариев к Апокалипсису и Книге Творения – Сэфер Йецира – в мировой литературе)! Век Просвещенья (в «Плаче» этот термин используется поэтом не только в прямом значении, но и как метафора), сложив свою «голову», о чём говорится без обиняков: Век закатив Просвещенья     с плеч //в грядку... – должен дать новый побег. Тыква – растение всё-таки; семечки упавшего наземь плода, как в царстве могущественной Деметры заведено – прорастают. А наследие Века Просвещенья – что нам необходимо учитывать – это и кропотливая работа по каталогизации отраслей знания, и конечно навыки иного, неординарного мышления и пересмотра общепринятых окостеневших представлений: это опыт критического осмысления вне зависимости от чьих-либо симпатий. Комментарий к Апокалипсису таковым опытом и является; я же говорю о нём как об образце, поскольку данный пример наиболее значимый и монолитный. И в корпусе этого монолита читатель найдёт немало для себя нового, идущего вразрез с истеричной «глубиной прозрений» и угодными косной массе традиционными положениями – «на века» законсервированными «аксиомами». Но – судя по тону – автор поэмы ожидаемого им свежего стебля не наблюдает.                                                 

Что ж! Жаль или не очень – плывём дальше.                     

О Сенеке читайте Тацита и других. Кикайон (тыква) – так назвали «ионово» растение в переводе на греческий в Септуагинте; колокинт – «тыква» на латинском языке. Цукка (она же) – а это уже итальянский. Но к чему и с какой стати непредвиденное земноводное вдруг объявилось – укороченная саламандра? Эта невидаль – изысканный галлюциноз? На взгляд по памяти: ничего подобного. Благодаря этой детали, я ринулся утверждать: «Плач по утраченной тыкве» написан не ранее мая 1989 года. Мол, «укороченная саламандра» появилась значительно раньше, да вот никому и в голову не могло прийти, что она укороченная. Дело тут вот в чём: в первых числах мая 89 года мы получили из переплётной тираж САЛАМАНДРЫ-2. Парнем, взявшимся за быстрое исполнение работы, не было выполнено моё требование: в переплётной обрезали альманах по стандартной линейке; я же просил резануть на сантиметр больше. И таким вот безответственным образом на свет появилась «укороченная» САЛАМАНДРА, хотя вышла она (1-й номер) в 1987 году.            

И всё бы хорошо: логично, прозрачно если угодно, ловко даже. Только датировка моя оказалась неверной: впервые «Плач» напечатан в 1986 году в малотиражном самодельном издании Евгения Хорвата в Германии. Анри к тому времени мог знать лишь о сборе материала для САЛАМАНДРЫ, частично ему могло быть известно содержание выпуска из моего письма, но не более... Убедиться в дате первой публикации «Плача» читатель может, открыв примечания к 1-му тому Собрания произведений А.Волохонского. Я вот не потрудился вовремя... Хотя и тут зерно нашлось: Анри предсказал появление на свет «укороченного» издания САЛАМАНДРЫ. Здорово!                  

Казалось бы: автор эссе обязан похерить страницу-другую из него, а затем – тщательно заметать «тыквенно-саламандровы» следы. Я этим заниматься не стану. Илье Кукую, обнаружившему непростительный промах, большое спасибо за подсказку и... продолжим.            

К появлению сей «тайны» в тексте ключ таится в профессии Анри. Он, как известно, лимнолог. Специалист по живности пресноводных водоёмов. Не исключено, что это земноводное им было описано в ходе работы на Кинерете. Подтолкнул меня к этой догадке его рисунок в хорватовом издании «Плача». Обложка этого издания вырезана в форме тыквы и повторяет собой линии рисунка – изображение тыквы. Судя по всему, эта тонкая книжечка целиком сохраняет форму своей обложки. На тыкве изображён сом. Рыбакам (а я им верю) известно о хорошем выуде сомов у верхнего устья Иордана, где река впадает в Кинерет. Они там водятся в изобилии. Поэтому я думаю, что это намёк на годы проведённые в Тверии. Помимо сома и незначительных деталей, есть на обложке несколько надписей. Одна: «Тыква 2» – т.е. имеет отношение ко второй строфе малой поэмы. Как раз там и появляется укороченная саламандра. Ещё одна надпись: буква «К», от которой идёт стрелка, указывающая на слова: «вертеть по стрелке против часовой». Подсказка налицо. Возможная трактовка: укороченная саламандра это не так давно исчезнувший вид, обитавший ранее в окрестности озера. Что-то я не верю в неё и предпочитаю другое прочтение: когда-то, до 86-го года (потому что «против часовой») лимнологом А.Волохонским был описан ранее неизвестный вид саламандры. А поэта Волохонского «такая» слава расстраивает. Потому и зной этой славы (даже: «такой» истины) – злой. И вполне закономерно в следующих за саламандрой строчках из «тыквы» (а мы помним: тыква – культура!) раздаётся болотное кваканье:  

                                                               Голос-исповедь имени твой   лишь:  «ты-
                                                                                                                              квˊа», –
                                                                                                                              слышу...

Поэт недвусмысленно намекает: в современной о ту пору словесности от имени «культуры» о его творчестве толком – никто-ничего. Ну есть такой поэт Анри Волохонский, у него, ква, изощрённая техника стихосложения – нет уж ква! живёт где-то в жопе у озера; изучает колоратурное кваканье в мартовских камышах этой жопы. И в том же духе пустословие отзывов ни о чём (в «Континенте» Василий Бетаки одарил всех образчиком рецензии из общих мест на репрезентативное, что ни говори, американское издание «Стихотворений»).  А ведь ему исполнилось в тот год 50 лет! рубеж нешуточный! И – возвращаясь к нашей теме, – автор «Плача» неоднократно обращается к тыкве: он говорит о современной культуре, об обстановке в словесности. Этим и объясняется абсолютно неожиданный выпад в сторону эмигрантской прозы: желт //был //твой //цвет. Автор винит не только эмигрантскую прозу в желтизне, а вообще – современную культуру. Мне понятны его обвинения: где-что-когда всё известно о поэте, а к его поэзии ноль внимания и о ней – ноль понимания. Да и глобально его претензии справедливы: как сегодня (и тридцать лет назад) себя подают «герои» культуры? Как их подают? Низкопробный гламур, красные дорожки, физиономия на обложке, телевизионный пиздёж «для вас» – всё ради упаковки. Это – коммерческий аспект. Чтоб желание «купить» не остыло – перемывание косточек: ах! спала с тем, развелась, напился, оскорбил, подрался. Это ли не деградация!..           

Есть ещё одна мелкая деталь, мимо которой не проскочить. Она относится к разряду тонкостей пунктуации. В цитированном выше кусочке из первой строфы «Плача», перед словом «проза» стоит запятая. Может показаться, что обращается поэт как раз к прозе, а не к тыкве. А если нет – после слова «эмигрантская» должна быть запятая. Всё так, но! – за словом «эмигрантская» следует большой пробел: в поэтическом тексте перед таким большим пробелом в запятой нет нужды. Кстати сказать – Волохонский очень не любил уснащать поэтический текст запятыми: глаза занозят. И такой подход верен, знаю по своему опыту (хотя со мной случалось: вдруг на уступки правилам синтаксиса шёл, – зачем и почему? – чёрт знает).           

В заключение, дабы твёрже стояла статуэтка версии о происхождении укороченной саламандры: мне припоминается то ли письмо, то ли пост ККК, в котором Константин писал об открытии Волохонским неизвестного науке животного – речь шла о подвиде тритона. Или что-то в этом роде. Поди разберись теперь – аберрация памяти или нет: вспомнил я о том, поняв подсказку в рисунке. Но теперь безмерно жалею, что сам не спросил у Анри. Хотел да забывал. То же самое с «лакуной» в переводе «Книги Творения»: хотел напомнить, каждый раз забывал. А когда вышел трёхтомник, было поздно.      

Вторая статуэтка слеплена по ходу нашего поиска из материала, быстро теряющего клейкость: «укороченная», т.е. такая саламандра, которой недостаёт хвоста. Вот уж чего не скажешь о судьбе Волохонского. У него был Хвост. Да ещё какой! А Алексея так звали все – общие с Анри и необщие друзья, знакомые и даже совсем незнакомые. Можно предположить, что поэт сетует здесь на восприятие его «лица и места» другими как некой части А.Х.В., но тому не верится. Вряд ли в 1986 году у Анри были основания на подобные жалобы (я писал о том выше). Разве что, поддавшись минутному настроению, но и в этом я сильно сомневаюсь.                      

Медицина на страже человеческой жизни. Ух, круто! Мы и догадываться не смели...   

Конечно, детскую смертность свести к нулю – дело благое. И смертность рожениц к нулю свести – дело благое. И молодым облегчить жизнь – тоже, а то осмотреться едва успел к сорока – и на тот свет, не рано ли? О да, молодым дорога. В жизнь, куда же!..    

А вот – немолодым? Нафиг нам караулить жизнь, если жизнь превращается в БОЛЬ?! Но хуже всего другое: врачи ЭТО знают, и вместо того, чтобы проголосовать всей своей гильдией за эвтаназию «в свободном доступе», стерегут...   

И только благодатный ступенчатый свет, со строки на строку неслышно порхающий, чередуя оттенки отражения, глушит и притупляет эту жестокую и нескончаемую атаку сотканного призрачной мыслью Сознания, предпринятую обезумевшей Плотью из приговорённой, мучимой ступни...   

С Анри я познакомился в 1977-м, летом. Я не разбирался ни в чём: ни в общих раскладах русской нонконформистской поэзии, ни в теснинах «ленинградской школы», пост-акмеизма и пр., ни в московском соц-арте, лианозовцах – ни в чём. Но для начинающего в пустоте всё это не имеет особого значения, главное – суметь опереться и понять: призвание определяет саму жизнь. И вот здесь мне Анри помог – он поддержал, именно поддержки мне не хватало.                

Первый визит в Тверию не был запланирован, я разыскивал своего друга, московского хиппаря по прозвищу Шекспир. Как он вышел на Волохонского – неизвестно. Помню, что я звонил в Тверию, и Инна, выслушав мои сбивчивые объяснения, сказала, что Анри и Лёша (он же Шекспир – Алексей Полев – с годами ставший Шыхспиром) вот-вот подъедут, и я могу их навестить – запишите адрес, ждём.

Пишу и думаю – ведь тоже «случайность». Заложившая вектор развития на десятки лет вперёд... Сначала Анри решил, что я занимаюсь живописью. Наутро он извинился, объяснив оказанный накануне приём этой ошибкой, и... общение приняло другой оборот: Анри разговорился. Теперь уже предназначенное скорее мне свободно изливалось на нас с Шекспиром. В то время только что вышел АПОЛЛОН-77. Вот несколько метких слов Кузьминского, Анри Волохонский: «О картах». В тот день я узнал много. Ни одного имени из приводимых здесь в убогом реестре моих познаний, и вдруг – на тебя существование целого мира обваливается. Я успел прочитать Драгомощенко, Охапкина, Ширали, Игнатову – во время беседы всего не прочтёшь. По-моему, Алексей Хвостенко в альманахе тоже представлен, во всяком случае его имя я услыхал тогда впервые. Три сонета Хвоста в «Континенте» тем же летом, кажется, были напечатаны. «Теперь и мне настало время славить //тот светлый мир который не исправить. //Ему пенял я, он мне тем же мстил. //Он мне простит, как я ему простил...// Тексты Хвостенко 60-х годов Анри тоже показывал. (Кстати, Алексей – один из родоначальников в те годы только зарождавшейся концептуальнойпоэзии. Имея в виду «Поэму эпиграфов» в первую очередь, а не минимализм «Подозрителя»). Альманах меня ошеломил; да и шемякинские иллюстрации сразу приковывают к нему внимание. Увидев мою вялую реакцию на безукоризненно выточенные им «Карты», Анри сказал: «Вам наверно понравятся такие стихи» – и протянул мне три вещи из «Ликов существ». Он угадал. «Слон» меня просто поразил. Ещё одна. Да и другая «вошла».       

Позже, в автобусе из Тверии на Хайфу я непрестанно думал об этой встрече – она должна была что-то изменить, точнее, уже изменила мой мир, понимая это и не зная к чему такой переворот приведёт в будущем, я находился в полном замешательстве. И поэтому я рвался домой – день и впрямь был перенасыщенным. На вопрос о Блоке и Серебряном веке Анри говорил, что вообще не любит ту эпоху – больная эпоха, дух больной – сказал. И Блок тому убедительный пример, её образец. А об Андрее Белом отозвался кратко: «Интересный человек». Из всей плеяды символистов выделил только Волошина. Тогда я впервые услышал об эпических «Путях Каина». В дальнейшем, насколько я знаю, среди около-символистских персон Парнаса с наибольшей симпатией Анри относился к поэзии Михаила Кузмина. Ну и само собой, о Хлебникове грешно забывать – Анри и тогда о нём высказался (не помню деталей), – интересен другой момент: когда заходила речь о Хлебникове, Анри всякий раз отмечал значение фигуры будетлянина вне контекста футуризма, о последнем вообще даже не упоминая. Вот он – подход.           

К моей неловкой скрытности Анри отнёсся с пониманием и тактом, и пригласил ненавязчиво: если захотите показать или вопросы возникают, звоните, приезжайте. Через три недели я был у них во второй раз, уже по делу. Помимо нескольких советов относительно нашего ремесла, точных и деликатных замечаний, он высказал запавшее в моей памяти суждение,  впоследствии лёгшее в основу, ставшее мировоззренческим принципом моей поэтики: «Невероятное гораздо ближе к Поэзии, нежели лирика правдоподобия или наши стенания». Значительно позже, уже в следующем тысячелетии (забавно однако!), я нашел ёмкую лаконичную формулу, достойно выражающую это положение.         

40 лет, казалось бы – уйма, а виделись мы редко. За все эти годы на 5 суток вряд ли наберётся времени живого общения, это при том, что я ночевал у них и в Тверии, и в Тюбингене. Зато из писем многое выжило, кое-что уже цитировал. Чаще всего переговаривались по телефону, но это очень неплодотворный вид общения: последние годы оно давалось с трудом, после пережитого инсульта Анри стал забывать слова, афазия у человека образованного, эрудированного выглядит как издёвка природы. Но несмотря ни на что работа продолжалась, насколько я понимаю: «А.Х.В. Всеобщее собрание произведений» вышло в 2016 году, Анри им занимался...      

Свой отъезд из России Анри объяснял так: ложь свисала отовсюду, в любую щель проглядывала. Но это официоз, говорил он, официоз всё-таки не жизнь. Но когда он понял, что они (разговор о писателях шёл, не помню имён) пишут и их не смущает, что это ложь – они будут писать, зная что врут, – тогда он чётко для себя решил: так продолжаться не может, уезжаем. (Надеюсь, понятно: я передаю смысл сказанного, как оно было произнесено – не воспроизвести)          

Не поддавайтесь соблазну силы, говорил он также тем летом. Да и неоднократно намекал в дальнейшем: поэзия это искусство, сила – не решающий фактор в оценке той или иной формы, и главным критерием в искусстве быть не может. Действительно, силой читателя «подавить» легко, да. Хотя о назойливом фантоме силы и о том, с какой лёгкостью это «качество» подкупает читателя (зрителя, слушателя) в артистических кругах говорят редко. Анри так называемую силу не привечал, утверждая, что данная категория – вне эстетики. А ведь и впрямь возникает здоровый вопрос: Фет, замечательный Фет, это – сильная поэзия? «Незнакомка» Блока, изумительная «Незнакомка» – это сильное стихотворение? Или гениальная «Глоссолалия» Белого, как ни поверни – что там такого сильного?..           

Волохонский – редкое для советского «энтузиазма» явление смеховой культуры. Это было им завизировано ещё в «Трелях бакалавра». Как вышло, что он оказал на меня влияние? причём, в правильном направлении?! – как-то оно вышло. Бывает, значит...             

Мастерство Анри – независимое и подкупающее лёгкостью. Даже его каллиграфия – лёгкая, а автографы с чудн`ым вычуром. Году в 90-м он прислал своей рукой переписанную – сплошь, без ремарок – совместно с А.Хвостенко наколдованную «Касыду министру культуры». Пришёл ко мне Сергей Шаргородский, я зачитал половину касыды – мы катались от хохота. Затем Серёжа – вторую половину: то же самое. По гамбургскому счёту отмерить – смеховая культура не моих воздыханий предмет. Но если веселиться – то уж лучше так.        

Сам того не подозревая, Волохонский стал основателем Новой Александрии – её главным архитектором. И по нашу, «западную» сторону Железного занавеса его многовекторная поэтика, в которой нашли своё выражение формы архаики и фольклора, классического стихосложения и новаторских путей развития, чудесные метины постмодерна и синтетичный мазок, стала самым эффективным, универсальным и долгоиграющим противоядием имперскому классицизму Бродского. А впоследствии – и примитивной редукции, предложенной соц-артом.           

Я бы мог что-то добавить, припомнить, но правильнее наверно дать ещё одну цитату из письма, в ней просвечивается облик Анри. Середина 85 года, лучшие книги стихов (Йог и Суфий; Чуждые Ангелы) им уже созданы – помните, я говорил: «затмил всех», вот этими книгами как раз, – а для меня всё лишь начинается. Отослал несколько текстов из  зарождающейся АЗБУКИ, какой был кайф до небес получить хороший отзыв от него! – но привожу более важные куски: <…> попробуйте писать совсем открытой речью, не искушаясь теснотою М.Генделева, который при несомненном своём умении и даровании, больно уж тискает и стих, и себя, и нас. <…> Как Вы, разумеется, знаете, мы призваны к духовной, а не душевной жизни, дух же свободен. Я и стараюсь осуществить эту самую свободу.

... Им приелось, видите ли, всё: Бретону лишь конвульсийКрасоты недоставало, всего в натуре насмотрелся. Красота скоропостижная, в чьи только лапы ты не попадаешь, как тебя портит этот безутешный бег «только вперёд».             

Болото Сна. Озеро Превосходства. Море Утешения...
Грот Заоблачных Соответствий. Пороги Беглой Мелодии. Гейзер Голого Смысла.

... Недавний разговор с коллегой по телефону, в отрывках: Нет, хуже, чувствую себя хуже. – Что? Тоже? – Не, не как у тебя, но... с апреля физиология как-то сдала. – С апреля? – Ну да, помнишь, Евтушенко как раз умер. Его смерть – ноль эмоций, никак не задело, ничего, ноль и всё. А через неделю известие – Анри умер! И вот это врезало, тут даже не эмоции задавили, нет: ещё хуже – ударило физически, веришь-не веришь – физически. – Н-нда, Поэт в России больше, чем евт`ух...


2017/19 скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 495
Опубликовано 28 июл 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ