(О книге: Инга Кузнецова. «Летяжесть»: Издательство «АСТ», серия: «Поэтическое время», Москва, 2019. – 560 страниц). Всё, что угодно, только не обыкновенный сборник стихов. Автор называет это издание метакнигой. Под обложкой с фотографией причудливо изогнувшейся девушки-акробатки, попирающей законы земного тяготения, прячется космос. МногообрАзная и многоОбразная поэзия Инги Кузнецовой – тоже опровержение всех законов физики, естествознания и стихосложения. Автор выстраивает многоуровневый мир книги сообразно внутренней логике поэтического высказывания. Единственная задача, которая, кажется, была важной составителю, - окунуть читателя в живую поэтическую стихию, научить видеть так, как видит он сам, открыть ему метафизические тайны, которые Кузнецова смогла постичь, может быть, глубже многих других:
но если срезать лишние слои
культуру кожу слова кожуру
мы попадём в безумную игру
не помня что умруГлавное в этом волшебном пространстве – движение, сама идея движения. Никакой статики, она отвергается, как устаревшая и закостеневшая. Кузнецова стремится описать мир, видимый ею, как вселенную, полную метаморфоз. Превращения происходят на всех уровнях: от носящейся в воздухе идеи - через образ - и до фонетики, до последнего эха звука. Это громкий протест против законченного, а значит, переставшего звучать и жить высказывания. Здесь не существует никаких окаменевших символов, навеки закрепленных за вещами. Насколько бы ни была удачна метафора, ее жизнь сиюминутна, она переливается, обращается во что-то иное, движется дальше, выше и вглубь. Это водоворот внутреннего и внешнего, знака и образа, буквы и звука. Задача лирика – хотя бы коснуться этого живого и трепещущего, поймать миг, после которого картина снова сменится, как в вечном калейдоскопе. И цель эта очень значима, потому что кто, как не настоящий поэт, будет собирать эти драгоценные осколки, эту пыльцу с крыльев, которая через секунду снова станет космической пылью.
Название книги – уже попытка опровергнуть правила. Не просто шаг за пределы обыденного словообразования, а ключ к особенному пониманию человеческого бытия. Под одной словесной оболочкой проступает множество вариантов, смысловых оттенков, часто заведомо противоположных:
тяжесть, жест, лето, жесть… И, конечно, спрятанный глубже глагол лететь, данный нам в виде деепричастия
летя. Таким образом, уже в названии заявлены разнонаправленные векторы движения – опускаться, поднимаясь. Летя вверх, помнить о тяжести. Инга Кузнецова как истинный поэт-метафизик не приемлет однозначности и одномерности, она прорывается за рамки слов.
Мир Кузнецовой – это не вещные предметы, имеющие свои имена, это их глубинная метафизическая суть, которая и образ, и звук одновременно. Автор, определенно, синестетик. Ловя сигналы от разных органов чувств, она видит звук в цвете (
вспышки яростного звукового зренья), слышит форму. Кузнецовой тесно в рамках слов, поэтому она привлекает изобразительные средства из других видов искусств – музыки, живописи, кино (любопытно, что в конце книги, как бы помогая читателю освоить сложный мир лирики при помощи родственного вида искусства, приводится список любимых фильмов – Вендерс, Пазолини, Малик, Джармуш…). Движущееся изображение, трансформирующиеся образы – кинематографически внимательный взгляд автора похож на объектив оператора, он фиксирует переливающийся мир как внутри себя, так и вовне:
как много музыки беспомощной внутри
как много гендера снаружи
ты на меня сегодня не смотри
ты слушай
фактурны шороха текстильные лады
и синева гобоя
две паузы упали как плоды
окно воды
стянулось за тобой и
мне снился утренний звонок отца
скорей скорей
но телефон молчащий
вернул меня к звучащей без конца
как свет из чащиЛирическое
я так же захвачено трансформацией, оно такая же часть мира метаморфоз, так что порой трудно отделить, вычленить субъект из окружающих его объектов. Центростремительная сила этих языково-смысловых превращений так велика, что затягивает и читателя. Как головокружительно, к примеру, следить за метаморфозами-перевоплощениями поэтического самосознания – из
человеческого крота в гостью собственного тела. Потом – в собаку, бегущую за окном. Затем – в горькую травинку, умирающую на осеннем ветру, чтобы слиться с мирозданием в вечном круговороте и избавиться от личной смерти, особенно от страха ее -
мертвого волка в витрине музея.Героиня лирики неотделима от своего мира. Свободная и стихийная, она часть его – порой настолько, что мы уже можем говорить об отказе поэта от каких-либо масок. По-настоящему важен лишь наблюдающий глаз автора. Порой только он необходим, чтобы хоть на минуту поймать осыпающуюся красоту или ускользающий в вечность пейзаж. Иногда автор сливается с образом дерева – древом жизни, соединяющим землю и небо, тяжесть и прозрачность. Иногда становится рыбой. Похожий на растение в лесу смыслов, на рыбу в воде-времени, автор растет, плывет и летит, делает, что угодно, только не ходит серым прозаическим способом по земле. Поэт остро ощущает себя зависшим
меж воздухом и перегноем:
Никогда не узнаешь, что тщательно, наверняка
было так испорчено нами,
что теперь и слова, и деревья, как облака,
прорастают в воздух корнями.Лирическое пространство «Летяжести» делят между собой три стихии – воздух, земля и вода. Часто они соприсутствуют даже на протяжении одного текста:
Если и есть в этой жизни какой-то смысл,
дождь его смоет, если уже не смыл.
Мох подсознания, чёрный придонный мох
вытолкнет шаг, но напомнит, как сделать вдох.Первые три части книги («Летяжесть», «Сны-синицы» и «Воздухоплавания») наполнены воздухом, музыкой. Они, если можно так выразиться, отвечают за
летя. Чувства, освобожденные от плоти как от тяжести, переживаются гораздо острее и четче, они могут унести
за пределы:
когда я растеряюсь как линней
в садах висячих трансценденций
достань мне с полки тело подлинней
и помоги одетьсяВполне земное чувство любви переживается остраненно, автор, даже будучи погружена в него, способна взлететь над ним. Интимная тема превращается в нечто большее, в повод с полученной от любви остротой всмотреться в одиночество, в жизнь и смерть и понять, что
ни у кого нет будущего.«Внутреннее зрение» и «Откровенность деревьев» - ближе к
тяжести, это уже земля, осязаемость окружающих вещей, их фактурность, физическая природа. Вода, в виде целой россыпи
льющихся образов, родственна времени, текучему и уплывающему. Водная стихия связывает все главы книги сквозными мотивами:
вода нас держит на плаву одна
не рыба я лиСтихии дики, свободны и неприручаемы, и тот, кто принимает это всем своим существом – конечно, неандерталец:
нет ничего
беспомощней чем ум
ну что ж вы кьеркегор спиноза юмЧувства, очищенные от избыточной рефлексии и логики - первобытные чувства. Их реальность по-настоящему природна, а потому сильна, а не слаба, как слабо сугубо рассудочное существование. То, на чем держалась культура многие века, уже не работает, не спасает. Даже если это знаменитый прустовский образ, который взрастил поколения интеллектуалов:
печенюшки мадлен
какой нафталинТелесная оболочка современного человека – «скафандр», она только мешает людям соединиться. Об этом – тема средневековья, об этом и «Неандертальская книга».
«Нк» - еще и самая протестная из глав. Стерегущая всех нас цивилизация здесь рассмотрена и отвергнута (
реальность это фейк). Конечно, поэт чувствует и свою ответственность за мир, за других людей, ведь ему невыразимо остро ощущать грубое насилие (
разорванная бомбёжкой кошка), несовершенство и смертность окружающего. Спасение – лишь в возможности поймать движение, слиться с ним, вторить ему:
от чувства вины
нас спасает
лишь чувство волныЭта глава - о возвращении к первобытному как возможности полнее оттолкнуться от социального, внятно заявить о крайне низкой цене социума, увидеть мир голыми глазами. Это смелое отрицание современности, попытка побега внутрь:
никуда наружу мне не выйти
остаётся сделать тайный ход
через ворот вывернув как свитер
всех вещей круговоротНо и этот слой – один из многих, на нем взгляд поэта тоже не задерживается надолго, не залипает. Он также срезаем в поисках ускользающей сути. Движение продолжается, фраза длится, метаморфоза не останавливается. Тем не менее «Неандертальская книга» добавляет какую-то очень важную краску в общую многоцветную палитру «Летяжести».
В поэтическом мире Кузнецовой все текуче, все изменяется ежесекундно. А что же тогда является основой, за что можно ухватиться? Такая прочная сверхидея – глубинная взаимосвязь всего со всем. Мир держится на тонких нитях, которые прошивают и стягивают пространство. Несмотря на спутанность, перемешанность всего и вся, здесь нет места случайности, хаосу. Наоборот, в глубинной связанности, неожиданно проступающей сопряженности и есть тот самый высокий смысл. «
Поэты держат вещи на весу», то есть не дают земной тяжести, бытовому злу, энтропии перевесить, прижать, придавить. Внутренним зрением автор это прозревает:
я иду наизнанку
перепутав внутри и вокругАвтор верит и предъявляет читателю лирические доказательства того, что мир не случаен. Он спаян невидимыми связями, которые проявляются через язык, через поэтическую речь. Чтобы понять это, надо отключить рацио, включить внутренний слух. Слова не привязаны к своим единственным значениям, их бытование – в гнездах смыслов:
шум исчез но в воздухе остались
образы дыхания и дым
солнце в шелухе что твой физалис
метафизик физика эдемДумается, что вся «Летяжесть» – одно мощное поэтическое высказывание. И каждая глава в ней – аккорд в определенной тональности, который может, безусловно, звучать и отдельно, но лучше всего воспринимаем в общем теле многоголосой симфонии. То же можно сказать и об отдельных стихотворениях. Они имеют ценность и сами по себе, и как неотделимая часть макрокосма всей метакниги. Так из букв складываются слова, из звуков – смыслы, образы и сквозные мотивы, из отдельных текстов смысловые главы, из глав – лирическая вселенная. Слово Книга рассыпается и собирается вновь, получается имя автора:
То ли книга схлопнулась («Инга К.» —
всё, что мозг со вспышкою разберёт),
то ль в тоннеле будущего языка
завалило выход. Смотри: и вход.Один из любимейших художников, часто упоминаемый на страницах «Летяжести», - Рене Магритт. Помните его картину «Влюбленные»? Там нет лиц, индивидуальные черты скрыты, как и на многих других полотнах этого мастера. Кузнецовой он близок, думается, именно этим – в ее стихах тоже никакой сугубой жизнеописательности, никакой портретности, она намеренно избегает этого:
но лицо моё не моё
но лицо моё не лицоЕй просто не интересно такое - слишком женское, гендерное. Ей тесно в биологическом и биографическом. Поэт смотрит не на себя, она всматривается в себя, точнее, это взгляд изнутри еще глубже внутрь. В таком пространстве нет зеркал, этот образ совсем не используется, но есть
стекло, которое встречается на страницах десятки раз. Потому что нет отражения и самолюбования, есть прозрачность и само- и миро-познание.
Выходит сердце на водовосток.
Оно сейчас звеняще и прозрачно,
оно окно и зрение — одно,
оно паденье гулкое и дно,
растущий мир, барочный и барачный.Даже в конце пятисотстраничной метакниги автор не ставит точку. Потому что движение неостановимо. Но это не однонаправленный луч. Скорее ризома – фигура, бесконечно распространяющаяся во всех направлениях и пространствах. И очень важно, что для Кузнецовой слова дышат и мерцают, они не мертвые, их нельзя разъять на отдельные звук и смысл. Автор «Летяжести» протестует против законченности высказывания, против дописанности стихотворения. Чтобы понять и прочесть этот мир, нужно найти по-настоящему живые слова:
как странна математика миров
перетекает всё одно в другое
не ухватиться за чешуйки слов
но вот вода подсветка глубина
какая разница я линия ли рыба
я говорю я движусь и спасибоскачать dle 12.1
