ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Сергей Ташевский. ДИЛАН ТОМАС И ЕГО «БАЛЛАДА О ДЛИННОНОГОЙ НАЖИВКЕ

Сергей Ташевский. ДИЛАН ТОМАС И ЕГО «БАЛЛАДА О ДЛИННОНОГОЙ НАЖИВКЕ


(История и переводческий опыт)


Имя Дилана Томаса у русского читателя не то чтобы «на слуху», о его стихах вспоминают довольно редко, и это вполне объяснимо: в стихах Томаса много сложных аллюзий и ритмических конструкций, они плохо поддаются переводу. Важнейшее достоинство многих из них в звуке, в завораживающей ритмике, и в полной мере это может почувствовать лишь носитель языка. Слава к этим стихам пришла не благодаря публикации на бумаге – а по необыкновенному стечению обстоятельств, когда Томас в начале II мировой войны стал ведущим поэтических передач на радиостанции BBC. Сохранившиеся с тех времен записи его авторского чтения – это уникальные саунд-треки, почти песни, в которых текст умножен на голос.

В той же мере тексты Томаса для англоязычного читателя умножены на его биографию, драматическую историю бесшабашного пьяницы и enfant terrible, едва сводившего концы с концами и умершего на чужбине от лишней рюмки виски («последний проклятый поэт», как говорят о нем в Европе). Русского человека, конечно, такой биографией не слишком удивишь, мы и не ждем от судьбы поэта ничего другого.

Кроме того, Дилан Томас – поэт не до конца английский, пусть и писал всю жизнь на литературном английском языке. Он родился и прожил половину жизни в Уэльсе, а это не вполне Англия, и валлийский язык (пусть на нем сегодня уже почти никто не говорит) имеет очень мало общего с английским. Хотя в семье говорили только на английском (отец Томаса был школьным преподавателем языка и литературы), возможно, в стихах Дилана есть некоторое влияние валлийских словечек, суржика, и, несомненно, валлийских легенд. Собствено, само имя Дилан – из такой легенды, это один из персонажей валлийского эпоса, дитя волн, ребёнок с пышными золотыми волосами. Но, думается, и для самих англичан сегодня все эти валлийские легенды – темный лес, некоторые образы Томаса и для них нуждаются в переводе.

Как бы то ни было, с переводами на русский Дилану Томасу до сих пор везло меньше, чем другим английским классикам XX века. Правда, переводы самых знаменитых стихов («И безвластна смерть остаётся», «Не уходи смиренно в сумрак ночной» - «Do not go gentle into that good night», ставшего лейтмотивом недавнего фантастического фильма «Интерсталлер») и некоторые друге появились еще в 70-е годы, в сборнике современной английской поэзии и в небольшой книжке «избранного». Среди тех переводов были и настоящие шедевры, в первую очередь переводы Владимира Британишского, которые, как мне кажется, и сегодня остаются непревзойденными. Со временем появилось больше вариантов переводов, так что в последнем собрании стихотворений, вышедшем в Москве в 2015 году, есть «параллельные», в том числе и прекрасных современных поэтов, среди которых, например Аркадий Штыпель и Вадим Месяц. Это «билингва», выпущенная Центром книги Рудомино, и в ней  94 стихотворения из «канонического» собрания, которые сам Дилан собрал для публикации в конце жизни. Не много? По объему – да. Более того, по мнению многих английских и американских критиков, литературное наследие Томаса очень неравнозначно, и высшей оценки заслуживает едва ли треть из всего написанного, а проза (рассказы, очерки и небольшие романы, которые он пытался писать на протяжении всей своей жизни) и вовсе в глазах многих читателей является в этом наследии своего рода проходным «довеском». И, тем не менее, в англоязычной литературе Дилан Томас считается важнейшим поэтом XX века, последней романтической легендой, перекинувшей крепкий мостик от поэзии начала столетия к битникам, а его лучшие стихи продолжают постоянно цитироваться. В какой-то мере он считается «поэтом для поэтов», и недаром Боб Дилан взял свой псевдоним именно в честь Дилана Томаса. «Темная стихия» и сила метафор его лучших стихов впечатляют настолько,  что не могут не провоцировать на новые попытки перевода. 

«Баллада о длинноногой наживке» - самая большая поэтическая вещь, написанная Диланом Томасом, и во многом «центральная» для него, как, скажем, «Пьяный корабль» для Артюра Рембо. Параллель здесь не случайная, ведь, помимо того, что оба этих текста (хоть и отстоящие друг от друга на 70 лет) объединены «морской» тематикой, есть между ними и прямая связь. «Баллада…» была написана в начале 1941-го года, а в июле 1936-го в лондонском журнале «New Verse» появился первый качественный перевод «Пьяного корабля» на английском (и можно не сомневаться, что Дилан Томас был с ним знаком). Для внимательного исследователя, наверное, будет интересно проследить переклички между шедеврами Рембо и Томаса, со всеми их чудовищами и левиафанами, и уж почти наверняка формат «Пьяного корабля» способствовал разрастанию 15 строк, с которых, как говорят, началась эта вещь, в балладу из более чем 50 строф. 

Но важны и обстоятельства жизни Дилана Томаса, при которых была написана «Баллада…». Об этих обстоятельствах написано довольно много, и, в частности, очень хороша статья Елены Кассель и ее комментарии к переводам Бетаки. В целом эти жизненные подробности до боли знакомы многим поэтам, и, наверное, вообще типичны для любого «художника в щенячестве» (так называется автобиографический роман Томаса, который он написал примерно в те же годы). На тот момент, когда писалась «Баллада…», ему было 26 лет, отношения с родителями складывались сложно, жить было негде, и он cо своей женой Кейтлин (бывшей натурщицей и танцовщицей, познакомились в Лондоне) и маленьким сыном постоянно переезжал от одних друзей к другим, в основном в окрестностях английской столицы. Для Англии Вторая мировая шла в полный рост, Лондон каждую ночь бомбили, а Дилан работал на BBC, где читал стихи «на злобу дня» – это, собственно, и был его единственный заработок (чуть позднее – работа на студии сценаристом), так что далеко от столицы удаляться не хотелось. В итоге в конце 1940 года они все-таки на несколько месяцев поселились у родителей Дилана, в Бишопстоне, где в перерывах между отъездами в Лондон и была написана «Баллада…».
Родительский дом - не лучшее место для поэта, но относительно безопасное для маленького сына, да и к тому же недалеко от моря. А море он любил, на море прошло все его детство. И здесь, с «белым билетом» в кармане, словно назло «главному событию XX века», на фоне бомбежек и бытовых проблем, то есть всего, из чего только может состоять история в глазах обывателя, он пишет огромное стихотворение, чей лейтмотив – секс, потеря девственности, уничтожение любви бытом, но в первую очередь сама поэзия, речь и слово.

«Сегодня лопнули трубы, и Кэйтлин в мужской шляпе целый день бегает с тряпкой между уборной и затопленной гостиной, а я сижу и пытаюсь написать стихотворение о человеке, который отправился с женщиной на рыбалку и поймал коллекцию ужасов».
«Я только что закончил мою балладу. К сожалению, она не успеет в майский номер "Horizon". В ней 220 строчек, огромное для меня это было усилие её написать, и это в самом деле баллада. Я надеюсь, что тебе понравится. Сейчас мне кажется, что это вообще лучшее, что я написал.» Это из писем.

«Молодой человек отправляется на рыбалку – собирается поймать сексуальный опыт – а ловит семью, церковь и деревенскую лужайку» – вот что сказал Томас Уильяму Йорку Тиндаллу об этом стихотворении. Другому своему знакомому позднее, в Нью-Йорке, он охарактеризовал балладу проще, без обиняков: «Это вещь о грандиозной е***».

Впрочем, о чем именно «Баллада о длинноногой наживке», литературоведы и поэты спорят до сих пор. Вернон Уоткинс, например, писал в своих заметках о Томасе: «Это стихотворение полно визуальных образов. Оно настолько визуально, что Томас нарисовал цветную картинку и пришпилил её к стене своей комнаты, – картинку, на которой изображена женщина, лежащая на дне моря. Новая Лорелея, открывающая ужасы разрушения тем, кто её коснётся». Жаль, что картинки этой не сохранилось.

«Балладу о длинноногой наживке» до сих пор пытались переводить дважды (в отличие от того же «Пьяного корабля» Рембо, у которого на русском несколько десятков вариантов, от Антокольского до Набокова). Есть перевод покойного Василия Бетаки, известного поэта и переводчика, который над Диланом Томасом вообще работал очень много, этот перевод опубликован в «избранном» Томаса и есть в Интернете. И - относительно недавний перевод Павла Грушко, вошедший в книгу 2015 года. Оба они безусловно хороши. У Бетаки, возможно, чуть ближе к тексту, у Грушко – живее, с хорошим звуком и ближе к ритму. Ритм в этой поэме вообще очень важен, он в какой-то мере имитирует неверную раскачку лодки на волне, и это особенно хорошо ощущается в авторском чтении.

Существует звуковой трек, на котором (со всеми положенными шумами, пластинка же!) сам Дилан Томас читает свою поэму. Это запись, кажется, 1950 года, с  ВВС.

«Про чтение Дилана надо сказать отдельно. Он поёт. И поёт не так, как иногда поют поэты, слегка подвывая, слегка усиливая – он поёт скорее, как поют баллады, как поют кантри (country music). Самые тёмные его стихи оживают в чтении. Нужно слушать, закрыв глаза и сомнамбулически – нет, не следовать за ассоциациями, это невозможно, а плести свои, петлю за петлёй, не заботясь о связности, – найти интонацию, – и отпустить ассоциации с цепи, сверяясь иногда по ключевым словам» (Елена Кассель).
Но перевод «баллады» как раз связан с важной ритмической проблемой. В русском стихе для такой «морской» раскачки, которая ощущается в строфах Томаса, нужно чуть больше пространства, русский размер более цепок, и в коротких строках норовит превратиться в раешник, или навязать четкий ритм. Жертвуя размером, удлиняя строки, эту проблему можно решить, но, разумеется, в ущерб ритмической точности каждой отдельной строфы. Кроме того, образы, которые может считать переводчик, часто требуют либо пояснения для читателя, либо адаптации – например, очень эффектные у Томаса «якоря могил, пробивающие церковный пол» могут показаться каким-то полтергейстом, ведь в православной традиции в самом храме хоронят редко, а у католиков могильные плиты в церкви - дело обычное. Разумеется, подобных нюансов достаточно при переводе любого стихотворения, и вечный спор, что важнее – точность или настроение, идея и интонация – можно продолжать бесконечно. Точность – несомненная добродетель «приличного» академического перевода. Но в случае с «Балладой о длинноногой наживке», которая и у английских литературоведов считается «темной» и «загадочной», о точном переводе говорить в принципе не приходится, поэтому велик соблазн представить перевод как своего рода параллельный текст, допускающий ряд вольностей по отношению к оригиналу. Кстати, многие переводы упомянутого «Пьяного корабля» Рембо сделаны именно в таком ключе – и это на мой взгляд не недостаток, а расширение пространства интерпретаций, что позволяет читателю лучше понять и почувствовать поэта, рассматривая его текст глазами разных переводчиков. Ну а на Дилана Томаса и его стихи можно смотреть бесконечно. В сущности, и человеком он был не слишком понятным – воспоминания современников повествуют о каком-то форменном моральном чудовище, а количество верных друзей и подруг, поддерживавших его на каждом шагу, никак не соответствует этой картине. Таковы же и тексты – «темные» и ясные в одно и то же время, целомудренные и сладострастные, на грани приличия. Все-таки он не до конца в шутку говорил, что «Баллада…» - это стихи «о грандиозной е***», и это тоже надо иметь в виду.




- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -



Дилан Томас. БАЛЛАДА О ДЛИННОНОГОЙ НАЖИВКЕ


Лодка на воду, уложены снасти. Табань, пора –
Берег в оспинах птиц прощание подгоняет,
Дует попутным ветром лохматым твоим вихрам,
И город гремит на удачу выщербленными камнями.

Что же, рыбацкая лодка на паперти водяной –
От шва смоляного прощай до последней щепки,
От якоря (как чайка флиртующего с волной)
До тонкой вершины мачты, сухой и цепкой.

Пусть волны еще скрипят свои словеса вдали
Затонам причалов, слепой корме корабля,
Плывите к другой земле, оторвите глаз от земли -
Теперь говорит земля,

И пьют паруса белый ветер, ветер как молоко
Льющий в густую, отпитую глубину,
Где солнце идет ко дну жемчужным глотком,
Вырывая из тьмы луну.

Мачты и дым пароходов уносит ветер морей.
Так удачи тебе, человек на неверной доске, пока
Золотые рыбьи кишки дрожат на леске твоей,
И ползет тихонько наживка прочь из кулька.

Ибо теперь он обернут в призму воды, во всплеск,
За которым девушка бьется, крючок у нее в губе
(Все, что достанешь из моря, несет в крови этот блеск, –
Говорят корабли, растворяясь в морской судьбе).

Так прощайте, печи и трубы, прощай – дома,
Старухи-жены, прядущие в саже нить на покой,
Он ослеп от зрачков свечей, он сошел с ума
В молитвенных окнах, волнах пучины морской.

Твоя приманка – слышишь! – сама тебя подсечет:
Драка мальков на мелководье как тень отпрянет –
Упругим удилищем овладевает крючок,
Бездонное море, громады левиафанов.

Она грациозней ангелов, невиннее лошадей,
Радуга-рыба ласкает бедра ее амвона
Под благовест утонувших в пене морской церквей,
Бакенов-поплавков пушечного перезвона.

Где якорь выходит с мясом земли, как чайка из плоти вод,
Вырываясь всухую из поединка волны и лодки,
Где щемящий птичий крик кажет ветру испод,
И облако отдирает дождь от просохшей глотки,

Он видел дымящий вал, идущий на абордаж,
Айсберги в радужном дыме холодной смерти,
Звездный огонь под небесными веслами, Отче наш,
И - ни огонька на слепой океанской тверди.

Только пузырь луны всплывал в нефтяной глубине,
Освещая пучину по курсу всех вожделений,
Где рыбины нежно миловались на дне -
Поцелуи по леске, озноб по вене.

Как горы, сходясь, все грубее брали ее киты
Илистой силой, водоворотом крепи.
Наживка, измотанная любовью воды
(Треплет губ ее трепет)

Неслась как челнок меж нитей, и падал звука манок
Иерихонских труб в левиафанов грудные клети.
От страстных укусов вода превращалась в кровавый сок
Ей, длинноногой, на струях округлых этих,

Пока не насытился стоном любой кто ее любил,
Пока черепаший панцирь не лопнул со звуком спелым,
И мертвецов из глубин подводных могил
Не исторгло море как сперму.

Так удачи тебе, рука, подсекающая покой!
Грохочет бамбуковый ветер, борт к волне накренен,
И молнией леса уходит в бездну глотки морской,
Сжигая внутренности огнем,

Но дрожь обжигает спину, и лодку бросает в ад.
Плач тетивы об остром ноже отчаянный -
Это не чаячий крик, не скрип испуганных вант,
Это бискайских телят громовое мычание.

Сквозь пласт изумрудной бездны, волн убийственный крест
Длинноногой приманки путь к венчальному чину.
Так поднимай черный парус, благую весть
Для тех, кто на свадьбу призван тобой в пучину!

По отражениям бликов в брызгах морских – тень
Из подводных садов, из блаженного разложенья -
Движенье дельфинье: выпрыгивает твой день,
И мачту бьёт колокольное головокруженье,

Нежной схватки палуба ждет, барабанных ударов ног,
Лодка поет по воде, разрезая форштевнем негу,
Вплетает в эту песню щупальца осьминог,
И полярный орел несет ее в лапах, покрытых снегом.

Но от соленого носа до лопасти кормовой
Воспеваешь поцелуй тюлений у мертвых губ ты:
Невеста мертва, ее приданное – тление и покой,
Жесткое ложе грунта.

А кладбище океана выше холмов и троп
Подводных, и тише земных погостов, где, ветру вторя,
Соловьи и шакалы, упустив дрейфующий гроб,
Поют проклятия мертвому мясу моря.

Так назло им пойте и войте - в песок, в цветы на могилах вдов,
В долинах, в пустынях, - сухие уста океанской бури,
Раковины морские! Дразните своих врагов
Голосом девочки, поглощенной морской лазурью.

Вечен голос ее как вода, на которой путь не отметить
Крошками хлеба, не вбить тропу по волне.
Прости-прощай! Птичьи клювы, соленый ветер, -
Глупо от них скрываться, они извне

Рвут эту хлебную плоть на паперти океана.
Так прости-прощай, блеск ее глаз и уголь бровей!
В пустых глазницах крабы поют мертвецам осанну.
Она не видит даже смерти своей.

Взгляд пристальный и слепой, дождливый морок маячный
Во впадинах бывших глаз, но бельма их не видны.
Они искушают спящих, они напрягают мачты
Как бесстыдный парус в белесом свете луны -

Колыхание бедер, глухая исповедь танца,
Хоровод невестного пламени, страсти немой синклит,
Где нагая Сусанна в мечтах бородатых старцев
И царицы Савской нежности злой магнит -

Вожделенный всеми царями голодного царства;
Грех, заключенный в теле женщины, спит, пока
Тишина не дунет на тлевший фитиль соблазна -
И вздыбленные воды ударят по облакам.

Дьявол, птичий помет замешавший со снегом ночи,
Бросает его в топку запахов, и вода
Принимает смрад, растворяет в илистой горечи -
В ее волнистом дыханье растает все без следа,

И Венера гибнет в ране звездного отраженья,
В клоаке чувств, в долгом лете долгой зимы -
Это жидкий мир, сезонов и струй броженье,
Белая ростепель тьмы.

Так прощай навсегда, - звенит из раковин ветер, -
Прости прощай, плоть от плоти, колокол ни о ком,
И рыбак выбирает ослабшую леску, мерно
На катушку мотая виток ее за витком.

Так удачи тебе теперь, - да под чаячий клекот норда,
Под хохот рыбьих смертей свою давай не накличешь:
Пьют паруса черный ветер, ловят удары града,
И молния освещает в пучине его добычу.

Хрипит в шестибальном шторме телом древесным лодка,
Наотмашь ветер и тьма, боль ледяных оков,
Но ближе к поверхности золото жадной глотки,
Анфилада ребер и позвонков.

В пряди волос – посмотри! - в череп вцепилась леса.
Шквал, выпитый парусиной, скользит у ее глазниц.
Неподвижность немого дождя - пелена, завеса -
Пена в стоп-кадре моря опадает лавиной ниц.

Так бейте, волны, кидайте улов в навес,
Бросайте его через борт в фейерверке снежного света!
Пусть на палубе, пропитанной запахами чудес
Царь-рыба борется с долгим укусом смерти.

Человек, твой рост невысок, на дюймы короче гроба,
И проблемы твои не бог весть – с обжитую комнату, спальню
В каменном доме, следящем за теплой добычей в оба
В челюсти города, на континенте камня.

Один за другим наряжаются в саваны, в пыль ложатся
Сухие отзвуки жизни, прах червяков немых.
Отцы хотят за детей перед гибелью удержаться –
Мертвые руки тянут в прошлое этот мир;

Они приводят дыханье и воздух своей надежды
На край первородной пропасти, жрущей завороженных ¬–
Тряхнуть над могилой веков шевелюрой снежной,
Спеть стариковскую песню губами новорожденных:

У времени новый сын – убейте время, пора!
Оно в родовой горячке напрасно проводит годы,
Ведь в каждом желуде – дуб, который ждет топора,
И птенец-крапивник в яйце от ястреба ждет исхода…

А Тот, кто пламя раздул и страницы огня листал,
Сгорая в жаре своей запредельной боли,
Кто шел по вечерней земле и зерна считал,
Самоубийственно всходами бившие поле,

Тому одна надежда – пряди волос морские.
И он, учивший землю песне про свет и тьму,
Плачет как восходящее солнце в седой пустыне,
Слыша, что только море подпевает ему.

Гнется снасти лоза, под водою почуяв земные звуки,
И волочет из пучины явь и морские сны –
Сады, наживку хватающие за руки,
С животными, с певчими птицами глубины,

Мужчинами, женщинами, водопадами и лесами,
С ветвями, которые бьются под килями днем и ночью,
Отпрянув и вновь сомкнувшись, с девственными песками,
Раскинутыми для молитв, легенд и пророчеств –

И голоса гремят над дюнами из глубин;
Берут наживку долины, то снег, то стрекозы кружат
Над ней, времена и пространства приникли к ее груди,
Она истерзана облаками, жарой и стужей,

Вокруг ее запястий струятся оковы рек
С мальками и валунами, окатанными стремниной –
По морским валам вверх и вниз стремительный бег
Земных пресноводных рек, дыханье воды невинной;

Так пойте о славном улове пашен, лугов, полей,
Где ходят под ветром валы в океане сухом ячменном,
Пасутся стада среди слепых ковылей,
И небо над ними бушует молочной пеной,

Где скачки морских коньков берет гроза под уздцы –
Соленых жеребят с бурями на подковах –
И мчат над землей волшебные жеребцы
Сквозь туч филигранный полог, –

С галопом волн и чаячьим криком мчат они –
Молнии в гривах, меты небесных следов
Над Римом, Содомом, лондонскими брусчатками,
Где бьются волны народов у плотин городов,

Шпили, кресты, петухи жестяные сквозь тучи морское
Тело на клочья рвут, стонут в азарте камни,
Длинноногая страсть как ветер огню не дает покоя
Пламени в чреслах охотничьим придыханьем;

Струна из переулков и прядей волос ведет
Добычу – тебя самого! – добром и живьем за губы,
И дом твой получит кусок любви от ее щедрот,
Настигнет, пожрет, забудет.

Ниже, ниже, ниже, под камнем и дном земным,
Под дрейфующими деревнями, волнами, где-то
Там, где океан зажимает рану луны,
Столица рыбьего царства лучится светом,

Но только голос воды – вот весь рыбацкий успех твой
(Свист и шорох волны не заглушит теперь земля).
Лодка замирает над бархатным ложем смертным,
В морской траве забвенья спит наживка твоя.

Суша, суша, суша, ничего тебе кроме речи
Не принесешь морского, и только ее за ради
В пучину смыслов и слов, швартуя смерть человечью,
Падают якоря могил в церковной ограде.

Так прости-прощай, тьма и свет, луна и восход,
И ты, рыбак на земле, ботинки в рыбьей крови.
На пороге стоит одиноко он, будто чего-то ждет.
Длинноногое сердце в руке. Плюнь, наживи.


(Перевод - С.Ташевского)

скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 655
Опубликовано 14 мар 2018

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ