(О книге: Вадим Месяц. Стриптиз на 115-й дороге. - М.: ЭКСМО, 2017)
Вышла новая книга Вадима Месяца. Это около полусотни авантюрных историй, рассказанных от первого лица. Автор хорошо вооружен и безопасен. У него есть финский нож с выкидным лезвием, немецкий короткоствольный револьвер девятого калибра, русский стиль борьбы с судьбой и шпионская легенда собственного существования. С практической точки зрения все это работает примерно так же, как и его американский спиннинг, на который ловятся несъедобные говорящие рыбы и мстительные черепахи (см. рассказ «История моего спиннинга»). По закону сказочного жанра всю добычу приходится отпускать – и даже убегать от нее куда подальше, хоть это и бесполезно: мистическим образом рыбак сам становится частью своего улова. Но каждое такое приключение – уже достаточная награда для веселого бесшабашного сердца. Для души, «стремящейся закружиться, загуляться»: тут тебе целая россыпь судьбоносных знаков, и что ни возьми – все будет импульс, задающий новую скорость и вектор движения – только лети, несись. А какой же русский не любит быстрой езды?
Вадим Месяц любит, летит и несется – в потоке горячих и холодных течений, воздушных масс, космических тел и земных отношений. Бесчисленные друзья и женщины – жены, любовницы, невесты, проститутки; американские «дедушки» – ветераны холодной войны – и красноармейские полковничьи шинели, советские менты и комсорги; родные березы и чужие гудзоны; обыватели и небожители; блатные и битники; мажоры и колдыри; отбросы и сливки общества, звери и дети, мертвые и живые – словом, все-все-все, «люди, львы, орлы и куропатки», включены в этот бесконечный гибельный вихрь.
И ты, как читатель, включен – тем более, что автор вроде бы такой свойский, смешной, душа нараспашку. Однако не стоит обманываться: Месяц светит, да не греет. Он сохраняет необходимую центробежную силу, которая не дает ему ни оторваться к солнцу, ни упасть на землю. И хотя он полностью вовлечен в поток событий – но одновременно отстранен. «Что бы я ни делал — болтался ли по старым девам или прыгал с поезда, — я смотрел на себя со стороны» («Станция “Вавилон”»).
Вероятно, именно эта отстраненность наделяет характер рассказчика тем безмятежным бесстрашием, которое позволяет ему с головой окунаться во всевозможные страсти и приключения, в нелепые, жуткие и смешные ситуации, пускаться во все тяжкие, ходить по краю – и всегда выходить сухим из воды. Жизнь его любит, смерть не пугает. «Я помню незнакомое еще возбуждение бессонной ночи, безнаказанности и самоуправства, которое дает мимолетное соприкосновение со смертью» («Birkenwasser»). Он не беспокоится о будущем, не терзается прошлым, в нем нет сожалений и обид – только «внутреннее ликование и принятие жизни» («Франкенштейн»).
Это эпикурейское спокойствие может вывести из себя натуру серьезную, основательную. Ну что за блажной? Радуется сам себе без толку, когда другие мучаются проклятыми вопросами бытия: кто виноват, что делать, куда пропадают деньги и откуда берется пыль. А ему хоть бы хны. Возмутительно. Какая бесчувственность и пустота! Но Месяц согласен быть пустым и бесчувственным и даже немного бравирует этим: «Я всегда счастлив. Непреходящее состояние духа. Как у Буратино». («Франкенштейн»).
Возможно, Вадим Месяц сам себе и враг, но в первую очередь он враг серьезности. С ребячливой настойчивостью он повторяет: «Действительно, как можно относиться к жизни серьезно?» («Ха-Яркон»). «Я играл в мученичество, имитировал тоску по родине и славе, но не принимал всерьез ни жизни окружающих меня людей, ни своей» («Станция “Вавилон”»). Он словно дразнит своей беспечностью и легкостью всех людей доброй воли, отягощенных богатым внутренним миром. Оскорбляет их лучшие чувства – при этом никак не покушаясь на идеалы, не борясь ни с чем, не разоблачая ничего. Это хулиганство высшей пробы.
Ю. М. Лотман в главе «Русский дендизм» приводит слова пушкинского героя: «Они бесятся тем более, что я чрезвычайно учтив и благопристоен, и они никак не понимают, в чем именно состоит мое нахальство – хотя и чувствуют, что я нахал». (Лотман Ю., «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства, XVIII - начало XIX века»).
Какая связь между русскими денди 19-го века и Вадимом Месяцем? Есть между ними стилистическое сходство: неуловимо оскорбительная экстравагантность, миролюбивое и обаятельное нахальство без малейших признаков хамства. Никакого скандала или бунтарства – это не «пощечина общественному вкусу». Это всего лишь эстетическое я-противостояние. «Незаметная заметность». Непринужденность в словах и манерах. Избегание глубокомыслия и высоких сентенций, ирония, сбивающая пафос, презрение к шаблону. И главный принцип – «скрытность в отношении тех трудов, которыми достигается comme il faut». (Л. Н. Толстой, «Юность»). Никто не должен заметить, каких усилий стоит тебе эта роскошь – быть легким и несерьезным.
Вадим Месяц и в облике своем, и в прозе очевидно владеет этим искусством создавать впечатление спонтанности и праздности, будто все ему дается само собой, без напряжения воли. «Судьба складывается своим ходом. Почему у меня все получается, словно я готовился к каждому поступку годами? Я ведь ничего не делаю: живу да живу. И мне весело, как придурку» («Ха-Яркон»).
Есть только одно, но важное отличие: русские денди 19-го века культивировали разочарованность и пресыщенность жизнью, надмирную скуку и прочий сплин. Вадим Месяц культивирует не сплин, а совсем наоборот – счастье. Детскую очарованность жизнью. Состояние блаженства и радости, приятие вещей и явлений мира без сопротивления и печали.
И как ребенок – его герой безмятежен и стоит вне добра и зла. Он не испытывает нравственной тревоги. «Раскаяния я не чувствовал. Говорил, что грех – семитское понятие, созданное для морального давления на людей. У арийских народов такого нет. Для них грех – это ошибка. В худшем случае – кармическая» («Франкенштейн»). Он всегда на некотором удалении от потока страстей, в котором несется, и все, что его удивляет – это затейливые связи судьбы: «законы больших чисел и малых воздействий» («Шорты Сабины Салерно»); события, которые выстраиваются «в ряд, полный замен и рокировок» («Birkenwasser»)…
Идея кармы носится в прозе Месяца, как холодящий сквознячок – и занимает автора, по-видимому, как один из видов ветра. В его рассказах много ветра – это гармоничная ему стихия. Он сам как ветер – спонтанный, порывистый и переменчивый: «Моей задачей стало дойти до высшей степени непредсказуемости» («Станция “Вавилон”»). И Месяц как будто бы находится в тесной дружбе с ветром, относится к нему с почти телесным доверием, хотя в тексте эта связь работает зачастую как метафора заблуждения, самообмана, как намек на какой-то подспудный, неочевидный подвох судьбы. «Из форточек залетал ветер, который я считал попутным» («Вундеркинд»). Либо даже не намек, а ясное указание: «Я смотрел на него, почувствовав себя окончательно чужим и голым. Мне стало холодно от внезапно сменившегося ветра» («Список кораблей»).
Так же, вероятно, ощущается и кармический сквозняк. То ли правда, то ли нет. И это неспроста: ведь и для буддиста карма – что-то вроде мерцающей иллюзии. Вопрос в том, насколько ты привязан к этой – и к любой другой – идее. И здесь странным образом смыкаются дендизм и буддизм: и в том, и в другом случае необходима некоторая практика пустоты. Замалчивание смыслов. Отвязанность и придурошность. Парадоксальность дзенских коанов. Этого у Месяца хватает. Его рассказы часто заканчиваются внезапным ударом бамбуковой палки по читательской голове. Но так как Вадим Месяц – мастер легкости, то и бьет он не больно, как бы шутя, хоть порой и оглушает.
Эффект удара возникает, когда читатель ждет одного ответа, а получает другой. Иногда кажется, что автор рассказывает забавный анекдот о проделках юных «обаятельных подонков» или старых оболтусов, ты уже расслабился, посмеиваясь… И вдруг финал – резкий и смертельный, как выстрел (таковы, например, рассказы «Дорога к Сильвии», «Дикие», «Стриптиз на 115-й дороге»). Или рассказ «Запах женщины»: история молодого повесы, который волочится за матерью своего приятеля, вроде бы не обещает никакого поэтического развития – но внезапная смерть, как игла, прокалывает ткань обыденности и сквозь этот просвет бьет луч иного смысла.
Смысловой контрапункт в финале – это самое интересное в прозе Вадима Месяца. Здесь чувствуется некий метафизический зазор между автором и текстом, здесь как будто проходит ток по голым проводам, высекается искра из непроизносимого и потаенного.
Но иногда для неожиданного поворота в конце достаточно сделать паузу в середине. Вовремя замолчать, не выдавая себя. Так происходит в рассказе «Машуков»: читатель уже давно с горечью понял, что внук косвенно виноват в болезни и смерти любимого деда, тогда как сам внук (рассказчик) будто и не догадывается ни о чем. Что за глупый подросток! Ты уже махнул на него рукой – и вдруг оказывается, что ему с самого начала все было ясно, и тяжело, и только поэтому он молчал до последнего. Внезапное признание меняет всю историю целиком.
Рассказ «Машуков» - это нарративное смещение значений. Довольно толстая бамбуковая палка. В арсенале у Месяца есть куда потоньше инструменты. Например, абсурдные финалы в рассказах «Веселый поселок», где любознательный иностранец целует чужого покойника в церкви, или «Верю в радугу» - тут настолько левый, внезапный инсайт, что просто сидишь и хохочешь.
Бывает и так, что наоборот: ждешь от автора серьезного ответа – а он тебя оставляет в этическом недоумении. Это касается текстов жестких, написанных в мрачных холодных тонах. Таких, как «Живые и мертвые». Бесчеловечная история, рассказанная голосом постороннего. Мол, я тут ни при чем. И ничто тут ни при чем. Как говорили эпикурейцы, не бойся богов – они к тебе безразличны. Просто shit happens. Бог – не золотарь, он не нанялся все это разгребать. Ему нет дела до нашей возни. А раз так – то и нам самим нет до себя никакого дела. Гуляй, станица. Морали нет, она редуцируется до циничного (в устах санитара морга), но символически точного афоризма «пнешь мертвого – умирают живые».
Кто-то, вероятно, увидит здесь беспринципность или душевную черствость. Я вижу предельную честность. Которая не позволяет автору переманивать читателя на свою сторону, изображая себя в выгодном свете, умело играя на эмоциях. Месяц как будто нарочно не оставляет себе ни одной подобной лазейки, сам себя ограждает, как охотничьими флажками, запретами. Среди них – запрет на воспетую когда-то Карамзиным «чувствительность», которая впоследствии вылилась в достоевскую «слезу ребенка» – самый сильный рычаг управления сердцами людей.
Тем не менее, «слеза ребенка» есть в прозе Месяца – но скорее как часть бесчеловечного космоса, капля, в которой содержится весь мировой океан, равнодушный к людским слезам и страданиям: «Я смотрел на проплывавшие мимо суда и баржи и чувствовал, как беззащитны они в этом море, перерастающем в звездное небо. И море это росло вместе с моим дыханием и уже стало настолько велико, что было сравнимо со всем Мировым океаном и слезой ребенка» («Список кораблей»).
Рискну даже сказать, что проза Месяца вся пропитана слезами – но это невидимые миру слезы, и автор с миром как бы заодно. Вроде бы не видит – но показывает. Как будто его природа раздваивается: одна часть – безжалостна и слепа, другая – сострадательна и проницательна. И чтобы устранить это противоречие, он смеется над собственными слезами, недаром они всегда пьяные: «Я попытался подняться, но не удержался на ногах. Вздохнул, прижал собачью морду к своей груди. Она пахла псиной и дачной плесенью. Я лег на тротуар, вытянулся, как и она, всем телом и заплакал» («Станция “Вавилон”»). Автор ударяется оземь и превращается в зверя – существо, которому можно отказать в сострадании. Как и жертвенной курице из другого рассказа: «— Вот вам… домашнее животное, — сказал я. — Если хотите, можете его съесть или пустить на прикорм крабам» («Курица»).
Другое дело – дети. Дети Месяца – это особая стихия. Ураганная сила. Иногда – бессмысленно-жестокая, сметающая все на своем пути (как в рассказе «Именинник»), иногда – абсурдно-освободительная (как в рассказе «Борман и Мюллер»). Иногда – стоическая и умиротворенная (как в рассказе «Зеленый-зеленый мох»). Но это именно сила, всегда сила – и никогда слабость. «Слеза ребенка» – это не про них. Дети в рассказах Месяца – не жертвы, даже если плачут. Напротив. Это именно им приносятся жертвы, это они судят, повелевают, казнят и милуют. Ради них взрослые идут на золотые прииски, терпят позор поражения и прибегают к «возвышающему обману» (рассказ «Спартанцы»).
В конечном итоге дети всё и спасают. Приучают человека жить в изгнании, как в Эдеме – когда все было ново, изумляло и не имело названий. «Лег на песок у пирса, слушая крики детей, и с нарастающим недоумением уставился в ночное небо. Оно было чужим и непонятным, густонаселенным и ярким» («Южный Крест»).
скачать dle 12.1
