(О книге: Борис Парамонов, Иван Толстой. Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова. – М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2017)
Отдельным изданием вышли в свет беседы о русской словесности, которые в эфире «Радио Свобода» в течение пяти лет вели филолог Иван Толстой и философ Борис Парамонов. Название «Бедлам и Вифлеем» говорит о том, что речь в них идёт о всевозможных проявлениях амбивалентности, единстве и борьбе противоположностей, ленте Мёбиуса как некой универсальной модели. Прочитав же в «Содержании» такие провокационные заголовки, как «Писатель как преступник: Набоков», «Мистическая баба: Розанов», «Плебей на пути к культуре: Максим Горький», читатель настраивается на разоблачительную волну.
Составляя индивидуальные портреты русских философов, поэтов и писателей двадцатого века, преимущественно первой его половины, авторы каждый раз применяют новый подход. В одном случае ключом к пониманию становится анализ творчества писателя, в другом – биография, в третьем – психологический портрет, в четвёртом – история бытования его произведений и их перцепция. Где-то индивидуальное творчество служит иллюстрацией более общей идеи. Где-то само творчество может быть рассмотрено целостно, а где-то – фрагментарно. Но, что важно и чрезвычайно привлекательно, во всех случаях подход неизменно остаётся адогматическим, можно даже сказать – антидогматическим.
Читательские ожидания в полной мере оправдывают те главы, в которых известные факты получают новую интерпретацию, а сложившиеся мифы выворачиваются наизнанку и трансформируются в свою противоположность. Так Горький предстаёт во многих ипостасях, одна из которых – буревестник, испугавшийся революции. Глава о Блоке строится на опровержении мифа о его многочисленных любовных похождениях. Говоря об острой неприязни, которую Набоков испытывал к Достоевскому и Фрейду, Б. Парамонов вскрывает её саморазоблачительную суть. Во всех этих случаях инструментом, ломающим стереотипы, является психоанализ.
При этом строение книги таково, что блестящая догадка о том, кто скрывается за образом Христа в поэме «Двенадцать», высказана в главе, посвящённой не Блоку, а Белому, замечательное рассуждение о «музыке революции» – в главе о Мандельштаме, наиболее интересные мысли о Шкловском можно обнаружить в статье о Булгакове, а самой яркой частью главы об Эренбурге является острый выпад в адрес Хемингуэя. Кроме того, говоря о Булгакове и Солженицыне, Б. Парамонов по ходу рассказывает о главном художественном приёме Трифонова, и это краткое, но чрезвычайно ёмкое суждение открывает читателю дорогу к пониманию творчества этого писателя в целом. Однако отдельной главы о Трифонове в книге нет. Это придаёт «Беседам любителей русского слова» приятную стихийность и непредсказуемость. Не всегда очевидно, где найдешь самый крупный алмаз.
При явно выраженной эстетской установке (иногда кажется, что авторы тестируют читателей на литературоцентричность) книга совершенно необходима так называемому «широкому кругу читателей». В качестве введения в предмет. Авторам удалось максимально доходчиво сформулировать и объяснить суть многих основных философских и филологических понятий, явлений, идей и концепций. Здесь содержится, к примеру, последовательное и развернутое изложение философии Владимира Соловьева или, скажем, теории формалистов. Оригинальной и точной расстановке акцентов во многих случаях помогает сравнительный анализ, как в случае с Ахматовой и Маяковским, Бердяевым и Булгаковым, Солженицыным и Бродским. А идея общего характера может опираться на детальный разбор конкретных примеров. Так разговор о поэзии Мандельштама выходит на проблему смысла поэтического высказывания как такового. Сравнение с бормотанием юродивого, кружением дервиша и хлыстовским радением позволяет представить поэтическую речь как своего рода средство, расширяющее сознание и раздвигающее привычные семантические рамки.
Ещё один привлекательный для читателя момент: Б. Парамонов, делая ряд довольно жёстких критических замечаний в адрес Набокова, Цветаевой, Белого, Хемингуэя, снимает с него тяжёлую обязанность любить творчество всех великих и выдающихся писателей в формате полного собрания сочинений.
Б. Парамонов обладает умением определить пресловутое «место в искусстве» с помощью одной меткой характеристики или ироничного сравнения. Так фламандская живопись оказывается удачной параллелью творчества Алексея Толстого. А брызги шампанского на пиру избранных – эстетства Андрея Белого.
Тем не менее, в книге есть несколько пунктов, нуждающихся в уточнении.
Опираясь на Канта, Б. Парамонов утверждает, что гений возможен в художественном творчестве и невозможен в научном познании. Творчеству научить нельзя, а в науке всё зависит от способностей и прилежности ученика. Эти утверждения требуют пояснений, поскольку такому неискушённому человеку, как я, представляется, что Ньютон, Дарвин и Эйнштейн – безусловные гении. Учат многих, а на прорыв и прозрение способны единицы. Если природа такого рода прозрений иная, чем в случае с Рафаэлем или Моцартом, то это необходимо обозначить. А заодно так или иначе классифицировать гениев, преуспевших как в творчестве, так и в познании. Как в случае с Леонардо, чтобы далеко за примерами не ходить.
Второй пункт. Одна из сквозных тем книги – внеположность художественного творчества дихотомии добра и зла. Морально-нравственные координаты отдельно – творчество отдельно. Художественный гений постигает мироздание в его целостности и обязательно заключает в самой своей природе нечто тёмное, демоническое и совсем недоброе. Мысль эта настойчиво повторяется из главы в главу. Но размышляя об Андрее Белом, Б. Парамонов вдруг говорит о его шутовской «нравственной как бы невменяемости», которая особенно отчётливо проявляется и раздражает при сопоставлении с серьёзностью и ответственностью Блока. В чём же принципиальное отличие нравственной невменяемости от позиции «за пределами добра и зла»? Почему первое плохо, а другое естественно и само собой разумеется? Пока у читателя остаются основания полагать, что это одно и то же.
Отстаивая идею о том, что «художник не различает добра и зла», Б. Парамонов приводит в пример Льва Толстого: «когда он (Лев Толстой) художник, ему мораль ни к чему, он любит плохую Наташу, а не хорошую Соню». Это очень интересно, только почему Наташа плохая? Плохая Элен, и Толстой её не любит.
Другим примером преодоления узких рамок оппозиции «добро – зло» в книге признан роман «Мастер и Маргарита». Но некоторая проблема состоит в том, что в «Мастере и Маргарите» речь может идти не о различении или неразличении добра и зла, а об отсутствии зла как такового. Никакого по-настоящему страшного зла в этом романе нет. Все и всё служат в конечном счёте добру. «Злых людей нет на свете». Распятие Христа – не торжество зла, а роковая ошибка. Бал у Воланда – апофеоз зла – весёлый карнавал. Источника зла в романе нет, полюса зла тоже нет. А высшая справедливость есть. Здесь сближаются не полюса, а две точки, близкие к экватору. Полюс зла есть, к примеру, в «Колымских рассказах». Его с полюсом добра не примирить. Не поможет никакая диалектика. Более того, он никакого полюса добра вообще не предполагает и не допускает.
Книга, которая демонстрирует гибкость гуманитарной мысли и показывает, как, осваивая пространство литературы, обходить затоптанные туристические тропы и находить новые маршруты, нужна, безусловно, далеко не только любителям словесности. Она нужна всем. Но есть одно существенное обстоятельство, которое мешает безоговорочно и от всей души ею восхититься.
Тема «Мораль художника – это его мастерство» окончательно становится скользкой при переходе из творческой плоскости в биографическую. Об Алексее Толстом сказано буквально следующее: «Алексей Толстой занимал привилегированное положение – тем ещё выгодное, что от него не требовали никаких прямых политических акций. Написать статью о московских процессах – максимум. А что такое эти статейки – хорошо известно: контора пишет. Да и бумаги соответствующие подписывали все – даже Платонов». В данном случае из всех возможных подходов к теме выбран самый неудачный и абсолютно неприемлемый. И дело совсем не в том, что нужно в очередной раз обвинить в чём-то именно Алексея Толстого. Нет. Дело в том, что читается это так: если вас настойчиво попросят подписать статейку или письмо с проклятиями в адрес каких-нибудь «врагов», спасайте себя, подписывайте. Так будут делать все. И ничего страшного в этом нет. Ни в подписании, ни в самой ситуации, когда вас будут заставлять под угрозой собственной смерти клеймить кого-то позором. Вот с этим согласиться невозможно. Говорить о «статейках» как о пустяках нельзя. Иллюзию лёгкости того положения, в котором оказался в частности Алексей Толстой, создавать тоже нельзя. Положение и у него, и у всех остальных было чудовищным. Не дай бог никому. Об этом все должны знать, не надеясь в случае чего дёшево откупиться. Дёшево не получится.
Фото Анатолия Степаненкоскачать dle 12.1
