ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ольга Балла-Гертман. ОТТОЛКНУТЬСЯ ОТ ИСТОКА

Ольга Балла-Гертман. ОТТОЛКНУТЬСЯ ОТ ИСТОКА


(О книге: Геннадий Каневский. Сеанс: Стихотворения. – М.: ТГ Иван-чай, IvanchaiPublishers, 2016. – 228 с.)

 
«Сеанс» в некотором смысле сумма поэтического опыта Геннадия Каневского. Здесь не всё, что он написал, но существенное и характерное, притом в продуманном порядке: вначале – избранное из книг, начиная с 2006 года: «Как если бы» (2006), «Небо для лётчиков» (2008), «Поражение Марса» (2012) и «Подземный флот» (2014), потом – стихи, написанные с 1999 по 2014 год, опубликованные в периодике, но в сборники не вошедшие, и, наконец, на правах постскриптума (соответствующая глава так и называется: «P.S.»), стихи из книг совсем ранних – «Провинциальная латынь» (2001) и «Мир по Брайлю» (2004). Такой сборник, конечно, – форма рефлексии: попытка автора представить собственную поэтическую эволюцию вкупе с её предысторией. История начинается с 2006-го. То, что было до этого, автор счёл предысторией и поместил в постскриптум. Из этого, конечно, вычитывается некоторая авторская концепция самого себя. Попробуем её реконструировать.

Так вот, при ближайшем рассмотрении оказывается, что поэтическая эволюция у Каневского довольно парадоксальная.

Насколько возможно судить по стихотворениям начала двухтысячных годов, частично включённых в осмысляемую ныне книгу, он начал сразу как старший. Он говорил как ровесник (ну, например) Гандлевского, Кибирова, Айзенберга, проживший на свете сопоставимое количество лет, чувствующий чувствами этого поколения, разделивший его культурный и эмоциональный опыт, а вследствие того с его интонациями (недаром критики, писавшие о книгах Каневского: Мария Хотимская, Наталия Черных [1] независимо друг от друга обратили внимание на то, как много у Каневского общего с авторами восьмидесятых), вообще с интонациями прощания и подведения итога, да не себе одному, и не себе в первую очередь, и вообще не себе: целым культурным пластам, целым линиям мировой истории. При этом никоим образом не повернётся язык сказать, что «ранний» Каневский – поэт незрелый или кому-то подражающий. Он к рубежу веков (в 2001-м автору тридцать шесть) – поэт вполне сложившийся, уверенно владеющий словами, точно распределяющий интонации… и пишущий так, как могли бы написать многие из его собратьев по культурному пласту. Эти интонации, обертона, оттенки, которые он так умело распределяет, которыми он так безошибочно воздействует на читателя – а тот рад откликнуться узнаванием, согласием, отождествлением, – были разлиты в воздухе времени, причём не только конца девяностых – начала двухтысячных, но уже и предшествующих, усталых позднесоветских десятилетий:

Открываю старые картоны.
В Разумовском оголились клёны.
Непривычный свет в аллеях лёг,
Словно грузный зверь, для зимней спячки,
Приготовив мелкие подачки:
Дождь с небес, из печки уголёк.


Я бы сказала, здесь – в раннем Каневском вообще – есть нечто уютное для человека, взрослевшего и начитывавшего основную массу своих жизнеопределяющих текстов в восьмидесятые. В этих стихах, мнится, можно жить, не очень себя от них отличая, как в доме, который уже изначально имеет твою форму:

Я стать хочу великою рекой,
Несущей свои медленные воды
Скупого цвета северного неба
Не в наше, так похожее на рай,
А в дальнее, таинственное море,
Которого и нету, может быть,
А есть одно лишь вечное стремленье
Ногою оттолкнуться от истока
И литься вдоль пологих берегов,
Касаясь трав прохладными губами.
Да, стать рекой. А если не судьба,
То пусть меня поднимут на дороге,
Прожаренного солнцем двух Сицилий,
Застывшего, не приходя в сознанье,
С блаженною улыбкой на устах:

Сегодня я покинул Сиракузы.


Впрочем, вскоре читателю (если тот, предположим, начинает с постскриптума и идёт от конца к началу)  предстоит с этим чувством расстаться. То, что последует дальше, окажется куда менее уютным и куда более беспощадным, – хотя вспышки узнавания ещё будут, не всё сразу.
Умудрённый (и как бы даже утяжелённый и замедленный) годами, опытом, той самой мировой, внимательно усвоенной, культурой, как будто несколько уже усталый и, в общем, с этой усталостью смирившийся, – Каневский, однако, принялся затем стремительно молодеть.

Он действительно – тщательно усвоив прежние уроки – начал себя сначала. Оттолкнулся от истока.

Вообще, он менялся и обретал новую поэтическую повадку – а с нею и резкую индивидуальность – очень быстро.

Перед нами – тот редкий и достойный особенного внимания случай, когда показателем зрелости становится именно (новообретённая) молодость – понятая как совокупность, так сказать, стилистических и, даже прежде того, энергетических признаков. Молодость как тонус поэтических мускулов, как вид поэтического жеста. Как тип мироотношения – и нет, это не имеет (в данном случае) отношения ни к очарованности миром или, того пуще, самим собой, ни вообще к каким бы то ни было иллюзиям: Каневский – человек, всяким иллюзиям, а особенно иллюзиям очарованности, принципиально противоположный. Молодость здесь имеет отношение к силе, дерзости и программному нарушению границ. К некоторой, я бы сказала, молодой злости.

Книга «Как если бы» (2006 год, автору – сорок один), представленная нам в сборнике первой – начало перехода и будущего роста. По ней проходит водораздел.

Тут ещё много элегических интонаций, знакомых нам по предыдущим сборникам. Ещё много прежнего обилия образов, воспринимаемых, кажется, сразу всеми органами чувств и приводящих на ум – удивится ли автор? – скорее, реалистическую прозу с её заворожённостью чувственной тканью бытия. Вообще – литературы: описания этой чувственной ткани, внимательного и точного её воссоздания. Тут, как и прежде, проговаривается устойчивая тема Каневского – предстоящего неминуемого расставания с жизнью, приближения смерти, неостановимого убывания, хрупкости сущего (жалких, смешных в своей нелепости, незащищающих декораций жизни: «стоящий за окном театр провинциальный. / манишки выходной воротничок крахмальный…»). Эта тема начала проговариваться ещё в «Провинциальной латыни», не уйдёт и потом, только обретёт новые, разнообразные формы своего проговаривания и проживания. Если можно быть горьким, беспощадным и трагичным и одновременно жгуче-витальным – вот это случай Каневского. Только добавьте в этот нерасторжимый комплекс ещё сдержанности, дистанцирования и иронии – и вот тогда точно будет случай Каневского.

мне пора отвыкать от моей жизни,
от этой пугливой кареглазки,
любящей французскую речь (странно, с чего бы? –
никогда не питал пристрастия к галлам),
вздрагивающей от звука рвущейся газеты,
забывающей включённый утюг в середине прежней вселенной
(и тем самым – дающей начало новой).

<…>
мне пора привыкать к моей смерти,
к моей радости рыжей, зеленоглазой,
возлагающей персты на мои веки
так легко, что угадать невозможно,
кто стоит за спиной, от кого пахнет водой канала,
старыми камнями, нагретыми нездешним солнцем,
плесневелой коркой, лимонной цедрой.


Но работа перехода уже началась, – и, будьте уверены, она не остановится.
Кстати, у этого перехода появляется чисто графический маркер: исчезают заглавные буквы. Все вообще. (Не сразу – в «Как если бы» они кое-где ещё есть. – В своё время Мария Хотимская писала о том, что отказ от заглавных букв связан у Каневского «с принципиальным отказом от какой-либо иерархии». То есть, это – жест мировоззренческий, миромоделирующий.)

Здесь же Каневский – оставляя читателю свободу во внутреннем интонировании – начинает отказываться и от знаков пунктуации.

керосина осталось на сутки
запаса лучины – на двое
звёздного неба – на неделю
нравственного закона – на месяц
потом будет новая жизнь
имена и тени
придут и волки
числом девять
никто не виноват
ничего не делать


Это из той же книги «Как если бы» – а как будто другой человек написал. Но ведущую тему мы узнаём сразу.

Каневский становится всё более дерзким, всё более свободным от хорошо прирученных и обжитых нашей словесностью литературных условностей. (Я бы отважилась на несколько варварскую формулировку: его речь становится всё менее литературной – и всё более поэтической. Разница тут такая: «литература» описывает мир, рассказывает его, а «поэзия» выявляет и осуществляет его структуры. Всё меньше описаний – всё больше формул.)

Он уже умел таким быть, по крайней мере – уже подступался к этому. Вот стихотворение 2006 года из не вошедших в сборники:

постоянно сам в себя стреляю
лёгкая и звонкая стрела я
холод и отсутствие закона
смех и гибель
труд и оборона
но поскольку сам в себя стреляю –
на столбе расщепленном по краю
старая дырявая мишень я
никому не будет утешенья


Теперь он в таком качестве закрепляется и ещё заостряет его черты. Только прежнее «никому не будет утешенья» (да, это тоже – одна из основных его тем) он говорит уже не открытым текстом, а всей совокупностью своих поэтических средств.

Он обретает как будто подростковую – на самом деле, хорошо рассчитанную и вполне дающуюся лишь зрелому уму - прямоту, категоричность (родную, хотя лицом не очень на неё похожую, сестру ясности), точную размашистость (так, оказывается, бывает), нарочитую угловатость. На ту жёсткую горечь, что образует практически постоянную интонационную основу в «Поражении Марса» и в «Подземном флоте», как правило, отваживаются люди совсем молодые. Те, что старше, обыкновенно изобретают себе разного рода защитные механизмы, находят утешения. Каневский слишком скептичен, чтобы конструировать утешения и принимать их. Он этим не занимается. Холод и отсутствие закона, смех и гибель, труд и оборона. Сентиментальность уходит совсем, – с поверхности глубоко, глубоко в подземные норы. Только большим напряжением слуха можно её расслышать. Но можно.

она москва её лепили бесы
где шаг шагнёт подземные провалы
где матюкнётся там холмы такие

<…>
я говорю а как горох о стену

(«Поражение Марса», 2012)

В середине двухтысячных его поэтическая речь – ещё «вещная», плотная, предметам в ней тесно от избытка. Каневский этого времени нагнетает образы, напластывает их друг на друга, стараясь поймать ими – ускользающий? – предмет внимания.

О тебе бегу, наблюдатель, с пятого этажа глядящий,
воздвигающий эти врата, откладывающий в долгий ящик
всё на свете, заслышав осипший тростник знакомый.
О тебе, даже и тогда не выходящий из дома,
ссылаясь на геморрой, на лень, на тёплое лоно,
когда мимо тебя пробегает твой истинный звук, настоящий.


(«Как если бы», 2006)

Во втором десятилетии века эта речь становится всё более аскетичной. Слова уже не теснят друг друга, как прежде, торопясь описать взволновавший автора предмет. Пространство между ними заполняется разреженным воздухом.

говорят июнь
открываешь втекает
белое молоко
затворяешь скисает
ставишь в печь
говорит языками
ангелов и людей
а на третий день


(«Подземный флот», 2014)

Примерно с середины двухтысячных набирает силу и закрепляется ещё одна черта: для Каневского становится принципиально важным напряжение между разными – полярно разными, несовместимо-, мучительно-, диссонирующе-разными и упорно сводимыми воедино стилистическими регистрами, языковыми, культурными, временными пластами. Оно принципиально настолько, что Каневский не устаёт его поддерживать, следить, чтобы не спадало. Он делается внимательным к трудной, не сводимой воедино многоголосице жизни:

егда рече мир, внезапу ста брань.
дали по штуке на рыло, обещали по две.

<…>
вопрошены быв, яко веруют, рекут невнятно.
петрович, сука, занял стольник и не вернул.


(«Небо для лётчиков», 2008)

(тоже – миромоделирующий жест; кстати, только что процитированное стихотворение называется [модель человека].)

Или:

<…> наши дети двенадцать лет не видели снега,
позабыли скиинг энд скейтинг.
там вдали метель — лети, лети, лепестричка,
медсестра дала валидол, лепесин в дорогу <…>


(«Небо для лётчиков», 2008)

А то и сразу три (или четыре?) стилистических регистра да два языковых пласта:

перемешанная с числами
мандельштамовская нота
над полями да над чистыми
smoke on the water


(«Небо для лётчиков», 2008)

бреешься у зеркала – видишь листок
«ахтунг ахтунг покрышкин ин дер люфт
тем кто своевременно оставит меня
тополиный пух и божья роса
ну а мне соколику мать сыра земля
да высылка в двадцать четыре часа»


(«Подземный флот», 2014)

Ещё пять лет назад, в предисловии к «Поражению Марса», Николай Звягинцев заметил, что Каневский «совершенно естественным образом раскладывается на всю русскую поэзию прошедшего столетия» [3]. Ну, на всю – не на всю, но отдельными её создателями (я бы сказала – с архетипическими её фигурами, вошедшими в состав поэтического сознания ХХ века почти до неотличимости) он, безусловно, находится в интенсивном внутреннем диалоге-споре. И первый из них – уже и прямо названный им самим Мандельштам, цитируемый иной раз прямо: «под собой страны не чуяли…» [4], а бывает – что и интонационно: «…и ломти воздуха большие, нарезные» [5]. Может быть, даже так: он – в споре-диалоге с некоторыми ведущими мотивами, словесными и ритмическими блоками (инерциями, автоматизмами?) нашего поэтического сознания, поэтической и околопоэтической памяти: так архетипический Блок: «…и плоть прекрасная — пописана пером — / лежит под насыпью и смотрит как живая» [6]оказывается прямым (горько-ироническим) продолжением столь же прозрачной цитаты из чувствительной, почти народной [7] песенки о том, как на Тихорецкую состав отправится («вагончик тронется. останется перрон <…>. стена кирпичная и гул очередей. /часы вокзальные и карты — вся колода» [8]).

 
Он взрывает эти автоматизмы изнутри, деавтоматизирует их (Данила Давыдов говорил в своё время о «деавтоматизации самосознания», и Мария Хотимская вспоминает эти слова как раз в связи с Каневским [9]. Истинно так: Каневский деавтоматизирует русское поэтическое самосознание. Да и не только поэтическое.)

В целом Каневский отчётливо движется в направлении усложнения. Однако – на уровне не словесных конструкций: от этого он как раз уходит, внешне они становятся даже проще чуть ли не до оскудения, до минимализма, – но смысловых ходов, внутренних связей. Вращивает сложность внутрь текста, приходя в конце концов к парадоксальному (ли?) единству неочевидности и ясности.

эта земля
завещана нам от бога
двадцать тысяч
с востока на запад
восемь тысяч
с юга на север
эта земля
с обгрызенными краями
как наши ногти
с вершинами гор
как наши чирьи
с извилистой береговой линией
как наши заметки в журналах
с неглубокими оврагами
как наши улыбки
и глубокими отхожими ямами
как наша легендарная
отходчивость
и незлобивость <…>


(«Подземный флот», 2014)

Кстати, вкус к сложности, потребность в ней – тоже привилегия молодости.




________________
Примечания:

 1 Мария Хотимская. Шаг в глубину // НЛО. – № 95. – 2009. «Поиск Каневского указывает <…> на преемственность поэта по отношению к Лианозовской школе и авторам 1980-х годов». Наталия Черных тоже усматривает в Каневском начала 200-х «патину, налёт, слизь шикарных опытов новой литературы 80-х»: «В "Поражении Марса" <…> то слышится проза Виктора Ерофеева, то Валерии Нарбиковой, то раннего Михаила Айзенберга или, например, Александра Ерёменко. Хотя возможно, что Каневский познакомился с творчеством этих авторов довольно поздно. Почему внимание именно к этому слою: довольно много настроений и речевых форм, которые характерны скорее для того времени, чем для 2012.» // Наталия Черных. поражение Марса. // Homo Legens. – № 4. – 2012.
2 Мария Хотимская. Указ. соч.
3 Николай Звягинцев. Аурелия Аурита // Геннадий Каневский. Поражение Марса. – New York: Ailouros Publishing, 2012. – С. 5.
4 «Небо для лётчиков» (2008).
5 «Подземный флот» (2014). См. также рецензию Екатерины Перченковой об этой книге в «Лиterraтуре» № 27.
6 Там же.
7 На самом деле нет: это слова Михаила Львовского и музыка Микаэла Таривердиева, но кто же это помнит.
8 «Подземный флот» (2014).
9  Мария Хотимская. Указ. соч.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 908
Опубликовано 11 май 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ