(О книге: Яков Клоц. Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре. – М.: Новое Литературное Обозрение, 2016)
Существует ли в русской культуре нью-йоркский текст? И вообще, существует ли нью-йоркский текст как отдельный культурный феномен? Честно говоря, задумывалась об этом ещё до выхода книги Клоца, поскольку пару лет назад довелось посетить Большое Яблоко и ощутить всю его эстетику, о которой столько говорят поэты и сам Клоц, дотошно и в то же время свободно интервьюирующий их. Тогда, в своём небольшом путешествии по Восточному Побережью, я побывала в гостях у поэта, культуртрегера и издателя Елены Сунцовой, которая вполне ожидаемо стала одним из героев этой книги. Под конец нашей прогулки по Верхнему Манхэттену, уже вечером, Елена, увидев мужчину в нелепом, но модном костюме, внимательно изучающего меню закрывшегося ресторана, рассказала о манхэттенских призраках – странных персонажах, фриках, внезапно появляющихся из ниоткуда и уходящих в никуда, как будто снесённых с Манхэттена порывами присущего ему резкого ветра. Скажете, сугубо авторская мифология места, порождённая не без оглядки на петербургский миф, который прекрасно известен Сунцовой, жившей какое-то время в городе на Неве? Пусть так, однако именно в тот вечер подумалось, что Нью-Йорк непредсказуемо мифогенен, что помимо массового кинематографа и сопутствующего ему жанра катастрофы, ему наверняка присущи и иные образы и сюжеты, в том числе порождённые живущими в нём русскоязычными авторами. Эти образы нам ещё предстоит, во-первых, открыть для себя, во-вторых, осмыслить в пространстве собственной культуры.
По-моему, Яков Клоц блестяще справился и с тем и с другим, выступив одновременно в качестве культурного провокатора, инициирующего процесс если не порождения «нью-йоркского текста», то извлечения уже готовых смыслов из многочисленных творческих лабораторий, и в качестве культуролога-регионоведа, в своих обобщениях не замыкающегося на сугубо краеведческой тематике, имеющего в виду весь обширный контекст русской культуры.
Поясню, что собой представляют «Поэты в Нью-Йорке». Яков Клоц написал блестящее эссе «Нью-Йорк (язык и город)» и взял целый ряд интервью у поэтов, так или иначе имеющих отношение к нью-йоркской литературной жизни. Имеется в виду жизнь русскоязычной диаспоры: от Дмитрия Бобышева и Томаса Венцлова до Веры Павловой и Полины Барсковой – всего 16 поэтов, которыми, конечно, не ограничивается поэзия города над Гудзоном, но судьба которых показательна в смысле эмиграции и культурной акклиматизации в городе «на одном из пяти континентов, держащемся на ковбоях». Хотя Нью-Йорк – это социокультурное пространство, совершенно противоположное ковбоям и срединной Америке, о чём постоянно заходит речь в интервью. Показательно, что, несмотря на опросник, которым всякий раз пользуется Клоц, задавая ряд однотипных вопросов всем своим респондентам («Когда написали первое стихотворение?» «Ваши первые впечатления от Нью-Йорка?» «Какой автор повлиял на Ваше восприятие города?»), он делает попытки выйти на диалог, полноправную речь, и иногда справляется не хуже Соломона Волкова в знаменитых «Диалогах с Иосифом Бродским». Я бы даже сказала, что «Поэты в Нью-Йорке» такой палимпсест, где сквозь оригинальный текст, порождаемый автором, проглядывают и диалоги Соломона Волкова с Бродским, и обозначенная Яковом Клоцем книга «Частные лица» Линор Горалик, и ещё всё то, что уже составило традицию «разговора с поэтом» как определённого рода дискурсивного и культурного феномена.
Другое дело – сами поэты. Их речь не менее цитатна, но зато не ограничена прагматикой задавания вопросов, а потому у них гораздо больше возможностей для демонстрации самого широкого культурного багажа – вплоть до рэпа или еврейской поэзии, как в случае Евгения Осташевского, который, по сути, занимается наведением тех культурных мостов, которые в России не пришло бы никому в голову наводить, потому как берега здесь другие.
Почему для книги Клоца выбрано шестнадцать поэтов? Дело здесь, разумеется, не в цифре, цифра могла быть любая десятизначная, дело – в «почему поэты»? Вот, к примеру, не уверена, что в случае с прозой была бы так же очевидна смена литературных поколений в эмиграции, которую вольно или невольно обозначает эта книга. Возможно – только бы в противопоставлении Эдуарда Лимонова и Ярослава Могутина, но опять-таки, насколько известен Могутин современной России? Сделаю отступление и задам ещё один вопрос: да и кого из современных русскоязычных прозаиков Нью-Йорка положа руку на сердце мы готовы назвать так, с ходу? Не Улицкую же, в самом деле, хотя её Нью-Йорк – от «Весёлых похорон» до «Лестницы Якова» – красочен, многогранен и вызывает своеобразную ностальгию по тому, что с тобой никогда не происходило. Что касается поэзии, то именно на её примере видно, что Нью-Йорк сейчас – это уже не только и не столько город Бродского и Довлатова, поскольку их город – это уже что-то из области легенд, и Бродский, через отношения к которому определяют себя практически все поэты, представленные в книге, кажется настоящим демиургом этого если не географического, то культурного пространства, покинувшим его, оставившим в наследие многочисленным интерпретаторам, впрочем, также имеющим опыт общения с пустотой и созидания.
И они созидают. Перед нами существенно обновлённая версия Нью-Йорка. Как пишет Клоц, «особенностью Нью-Йорка в сравнении с другими литературными столицами мира является то, что эти впечатления отражены особенно ярко в литературах его диаспор: такова история города, компрометирующая само понятие "местный”».
Что говорят о Нью-Йорке сами поэты? «У многих нынешних москвичей есть свое непоколебимое представление о Нью-Йорке (как и об Америке в целом). Ну чего, говорят, я там не видел? Ну небоскрёбы, ну трущобы, ну преступность. Истории никакой нет. И так далее. «А между прочим, это один из самых красивых и необычных городов в мире, да и по возрасту, извините, он старше Санкт-Петербурга» (Бахыт Кенжеев). «А если говорить о чисто внешнем восприятии, то более всего меня поразили мосты. Это заурядное восприятие незаурядного. Почему заурядное? Потому что внешнее» (Владимир Гандельсман). «Люди говорили, что человек в Нью-Йорке, как песчинка в пустыне. Только потом я увидела, насколько сильна здесь проблема индивидуальности – сильнее, чем в любой другой стране, которую я знаю» (Анна Фрайлих).
О Нью-Йорке отзываются по-разному, но все высказывания объединяет если не любовь к этому городу, то ощущение сильного притяжения к нему, отнюдь не всегда отрефлектированное, порой приводящее к плутанию среди геокультурных стереотипов, – что, кстати, не всегда плохо, учитывая сугубую молодость и экспериментальность «нью-йоркского текста», предлагаемого Клоцем. Так, например, в разговорах то и дело закономерно возникают параллели с Петербургом или Москвой – параллели, возможные только для носителей русской культуры и невозможные для носителей любой другой. «Нью-Йорк и Петербург (значительно реже Москва) сопрягаются по целому ряду признаков… Оба города – порты, воздвигнутые на краю суши, в дельте рек, на островах; оба открыты иностранным влияниям настолько, что снискали себе статус "иностранцев” в своих империях» (Яков Клоц). «Иллюзорность Нью-Йорка, конечно, не та, что в Питере, но всё равно иллюзорность». (Катя Капович). «Понятно, что для русских поэтов в Нью-Йорке есть своя "Адмиралтейская игла”. Есть некая "адмиралтейскость” этой иглы в ощущении города. Это все та же «радость-страдание», о которой писал Блок. Нью-Йорк – это "пунктум”, если пользоваться термином Барта. Это укол. Но, в отличие от Петербурга, это весёлый пунктум, в то время как в Питере он настоящий» (Елена Сунцова). Очевидно, что культурная матрица – то, как видели Нью-Йорк Маяковский, Горький или Есенин (из американских авторов чаще всего респонденты называют Сэлинджера), – уже не работает прямым образом, произошло кардинальное обновление опыта существования русского человека, носителя культуры, в американском мегаполисе, обновления системы образов и способов говорения о городе.
Книга имеет принципиальное историко-литературное значение, обновляя, уточняя представления о литературной эмиграции в США. После её прочтения уже сложно говорить о второй волне эмигрантов без Валентины Синкевич и её драматической, но в то же время типичной судьбы, третьей волне – без красивой и умной Марины Тёмкиной, перед которой робел даже Бродский, или без Алексея Цветкова, 1990-х – без Ирины Машинской или Кати Капович, которых и эмигрантами считать не хочется, а украинской литературе в Нью-Йорке – без Василя Махно. Кстати, на примере Василя наглядно видно, что украинская словесность развивается по своим законам – набор имён там принципиально другой. Каждый поэт в книге очень чётко раскрывается через биографию, и эмиграция здесь выступает как ключевой момент, определяющий жизненное и литературное кредо героя. Сложно даже сказать, о чём эта книга более – о Нью-Йорке или об эмиграции – как способе существования, как психологическом состоянии, как культурном явлении.
Фото Татьяны Арсёновойскачать dle 12.1
