О стихах Дмитрия СтроцеваЧто такое ничтожное? В познании и исповедовании христианской веры, то есть оглядываясь на воскресение Иисуса Христа и взирая вперёд на Его новое пришествие, мы можем дать здесь только один ответ: это старая угроза, опасность и погибель, это помрачающее и опустошающее Божью тварь несуществующее существо (Unwesen). С ничтожным произошло в Иисусе Христе то, чего оно только и было достойно: оно было уничтожено. Вот что такое ничтожное: это то, что было разбито и устранено тем, что Иисус стал Победителем.
Карл Барт
***
– Строцев? Православие, самодержавие, народность?
А кто бы из знающих Диму Строцева не поперхнулся при этих словах!
Нужно наконец написать что-то о Диминой книге, вышедшей уже больше года назад. К этому высказыванию нельзя было прийти сразу: слишком сложно говорить об ужасе настоящего времени так же смело, как это сделал Строцев. И может, именно в силу очевидной и новой для нас злободневности «Шага»
(Строцев Д. Шаг. // Минск: Новые мехи, 2015. – 90 с.) хочется понять, какими были предыдущие шаги поэта, после которых стал возможным этот...
***
Я делаю шаг назад и беру первую Димину книгу: «Тридцать восемь», 1990 год, Минск. Один из редакторов книги Адам Глобус, его имя – синоним нонконформизма в белорусском искусстве. И Димина книга – вся в игре, в весёлом бунте свободы
[1]:обезьяны голые
ходят по Земле!
голые, весёлые
ходят по Земле!
без трусов, без лифчиков
ходят по Земле!
толпами счастливчиков
ходят по Земле!
Татьяна Светашёва написала статью о феномене игры в раннем творчестве Строцева
[2] – и это главное, что в раннем творчестве Строцева можно найти, полюбить и исследовать: игра, во всей её освобождающей полноте. Стоит ли удивляться тому, что предисловие к книге «писал окаянный раб Божий Тимофей Хвостов в лето от сотв. мира семь тысяч с хвостиком»? Не стоит. Удивительно то, что «главнейшие инспирации благонамеренного автора сея книжицы» раб Божий Тимофей раскрывает в трёх уже известных нам пунктах: ПРАВОСЛАВИЕ. САМОДЕРЖАВИЕ. НАРОДНОСТЬ. Естественно, пояснения к каждому из них – вершина абсурда – а разве можно воспринимать «православие-самодержавие-народность» иначе? «И воссел на херувимов, и полетел, и понесся на крыльях ветра», – певал древле царь Давил (Пс. 17,11), и стихами на с. 38 Дима Строцев вторит ему: «И стану я, как авиатор, // Садиться на свой ераплан…»
К 1990 г., когда вышел сборник, Дима Строцев уже принял православное крещение в Грузии и медленно, но верно воцерковлялся. Однако тихие стихи веры появятся только в следующей книге – «Виноград», 1997 год.
***
«Виноград» – это будто вторая ступень нонконформизма, когда уже необязательно говорить «нет» действительности, когда вдруг становится ясно, что самое мужественное и героичное – сказать действительности «да». Рай – это не только дар, облегчение, но и выбор, усилие памяти и воли; поэзия – голос не только блаженства, но и верности встреченной истине.
я, выйдя в небеса
увидел в небе сад
как мне теперь назад
вернуть мои глаза
они теперь как ртуть
как ягоды во рту
им кажется за труд
поплакать поутру
В красоте мира нет ничего буквального, предмет никогда не равен самому себе – он указывает на большее, в каждой сосредоточенной метафоре таится тоска неудовлетворённости, тоска по невыразимому целому:
в шерсти горячей прячет виноград сырая дочь
как сердце прячет
Если в «38» угадывался перестроечный хронотоп, то время и место «Винограда» предельно интимные: это «ты» – Бог, жена, ребёнок, друг – и «я», захваченный вечностью или мучительной тревогой:
я проснулся в походном лесу
шли деревья себе на войну
эй! – деревьям я строго сказал
а они мне ответили: НУ
Вообще об этой тревоге, о страдании «классического» Строцева, по-моему, до сих пор ничего не написано. Предельно ярко это наше недопонимание выражено в предисловии Олега Дарка к «Бутылкам света», книге 2009 года: «…Я люблю не когда Строцев смеётся или плачет <...> – все эти его трагические или бурлескные сцены (сцены миру или Богу, которые поэт устраивает), бурлескно-трагические, изрядно отдающие Хлебниковым, а когда его стихи заливает ровный, чуть тусклый дымчатый свет, какой бывает летним полднем…». Безусловно, самое заметное из того, что Дима принёс в поэзию, это новый язык ликования, заумь счастья, несводимая к игре двойников-созвучий, кружащих повторов, ласковых глагольных рифм, по-прежнему непредсказуемая в любви:
я сохранил бутылки света
в саду стоят бутылки света
теперь толпятся на окне
теперь играют на стене
я сохранил бутылки света
в чулане сердца моего
где скелет велосипеда
я к чулану подошёл
и в распахнутые двери
не увидел ничего
Но человек не человек без горя. Ставшее упрямым счастье – это уход из реальности, опьянение… Иногда – неосознанное («я боюсь людей как чуда // вдруг не люди а цветы <...> я хочу остаться дома // только падать и пьянеть»), со временем – осознаваемое как беда:
поэт
как всякий человек
хочет проспать
весь этот ужас
он
нечаянно для себя
ускользает в сон
гефсиманский апостольский
в сон
семи отроков эфесских
а пробуждается
уже
в золотом веке
поэзии гармонии и свободы
или
на этапе в ГУЛаг
26.04.2012
***
Заметное, но непонятное бегство из рая состоялось уже в «Звероносце», первой части до сих пор не завершённой поэмы о монахе Вере (первая публикация в сборнике 2002 года «Остров Це», вторая, дополненная, в «Газете» 2012 года). Герой «гневопеи» (термин Д. Строцева. –
Прим. ред.) соткан из гротескных, слишком знакомых, слишком близких к телу, неудобных чувств: лютого гнева, жгучего стыда, тоски, вины, омерзения, неловкости, безумия и мучительной, обезоруживающей жажды.
Он нёс в мешке заплечном не подарки,
Которые дети увидеть хотят, –
А половинки и останки
Раздавленных котят!
Там были судеб золотые обломки:
Цыплята, ёжики, болонки!
Читатель, вслед за Верой, сгорает от стыда и сомнения: он мучим недоверием к кичу и одновременно живой памятью жалости, хотя бы раз в жизни испытанной вот к таким нелепым останкам. Вера тоже борется с недоверием: и в стенах монастыря, и при встрече с двойником-петухом, и после, в долгом «антипаломничестве», описанном уже в последней части сборника 2012 г. Из сложного поэтического тела поэмы, избегающего не то что повествовательности, но даже аллегорий и умолчаний – любых форм власти, – неявно проступает реальный, наш с вами советский и постсоветский обесчещенный мир:
И, как беспомощная рыба,
Зеваешь на краю обрыва,
Не постигая, что прямо под ним –
Гангрена Мира – Антирусалим!
Где в помойной яме
Работают, как черви, марсиане,
Которых мой отец поработил
Для завершения научного прогресса!
(…)
Без носа – марсианин – чайник!
Целлофановый – марсианин – пакетик!
Гондончик– марсианин – скомканный!
Жителями одного мира становятся раздавленные котята, лишённые своей нечаянной счастливой жизни бомжи, рабы-марсиане и прочий «помойный матерьял» – холодильник ЗИЛ, велосипед «Орлёнок» – а с ними непостижимым образом оказывается связана мама, постоянно спасающая главного героя в снах-видениях. Автор будто нащупывает пульс собственной тревоги и предваряет позднюю редакцию поэмы мотто: «Мама, зверушки и вещи, // Я рыцарь вашей лишней чести!..»
Почему связаны «мама, зверушки и вещи», почему они взывают к одной и той же тоске внутри нас? Не это ли тоска о целостном, неразделенном мире, где нет смерти? Нет смерти, а значит, нет ничего испорченного, есть только должное, новое и прекрасное. Детство. Или Царство Божие. Непостижимым образом оказывается, что вернуться к живой маме, нерушимому достоинству, можно лишь избавив от забвения и презрения каждый встреченный предмет, вернув «лишнюю честь» ничтожеству.
Андрей Платонов на всех страницах «Чевенгура» возится с самыми нелепыми людьми и вещами, а завершает свой роман сценой, где главный герой опускается в озеро навстречу отцу и смерти. Вениамин Блаженный пишет бесконечное множество стихов о Боге, отце и матери – и множество посвящений кошкам и воробьям; сам поэт почти неотделим от своего «рубища» юродивого. Светлана Алексиевич исследует самое страшное и безобразное, что есть на войне – да разве только на войне? что вообще есть в человеке – и при этом верно держится женского, материнского голоса, надеющейся детской памяти… Материнская любовь исключает исключение – она безусловна. Говоря словами Карла Барта, во Христе уничтожается всё ничтожное.
– Спасутся ли гондончики? –
Мучительный вопрос!
Родные неудачники,
Я мучаюсь о вас!
Но пока монах Вера тоскует о матери и мучается о марсианах и гондончиках, один из его двойников, «милицанер», мечтает слиться с отцом-тираном – и эта попранная, искажённая любовь-ненависть толкает «милицанера» к уничтожению всей «нечисти».
Может быть, именно поэтому монаху – художнику – Вере – нужно проснуться и от этого сна, провидческого и молитвенного. Спасение всей твари – удел Бога; человек призван к заботе о ближнем, ближайшем.
***
«Газета» Строцева (сейчас я говорю о цикле стихотворений, хотя книга обнимает также написанные главы гневопеи) у многих вызвала замешательство. Райские стихи стали проще, в каком-то смысле (наверное, в том смысле, в котором мудрая старость лучше ослеплённой юности) – холоднее:
сладко и жутко
кануть с Богом
кануть с другом
вниз
в мир
Света всё еще много, он более ясный, менее пьяный – неупиваемый – парадоксально – даже тогда, когда описывается именно эйфория:
всё фигня всё
только ты только с тобой
наедине
моя тайнинка
слюнка моя
смертынька
газетка неразменная
копеечка
Наверное, дело в иронии: «Всё фигня всё…» Поэзию Строцева захватывают рациональные формы, фигуры, тропы, цели, темы… Появляется чистый верлибр с той площадной, публичной интонацией, которую Михаил Гронас противопоставлял интимности метрического стиха:
Объявлениехочу величия нестерпимо
плачý кровавыми слезами
срочнородина-мать
Удивительно, что вместе с этой новой афористичностью, нередко доходящей до сарказма и выжигающей, казалось бы, всё поэтическое, не исчезает «заумь счастья», свободное дыхание и даже виртуозность:
лу
чше ты постели на полу
представляешь начнется война
все в постели ещё а мы на
И именно на этом этапе в стихи Строцева врывается историческая повседневность. Суетная «грязь», которая у поэта не случайно ассоциируется со скандальной, рвущейся и истлевающей газетной полосой:
первая полоса
я болею за клуб ЕВРОПА
я хочу чтобы наши всегда побеждали
хочу чтобы мы побеждали красиво
а если красиво не получается ну и хер с ним
важно чтобы всегда всегда побеждали
потому что наш клуб ЕВРОПА
В «Планете болельщиков», «Военном туристе», «Песенке-ерунде», «Душе милой Франции», «Явлении Пушкина в новой слободе» и других известных стихах из этого сборника, как и в «антиисповеди милицанера», вопрос ставится остро, но не требует быстрого ответа. Это отчасти риторический вопрос, вечное зеркало, отражающее укоренённые в нашем сознании мифы, мифы в самом худшем значении этого слова – мифы как лень (= грех) неосознанности:
они пришли на нашу землю
чужаки
потом ушли пешком под землю
чужаки
они сначала рыли яму
чудаки
потом на идиш звали маму
чудаки-----------------------------------------слушали
минское радио
полный отстой
где культура
парижане поверхностны
это им не надо
идти в глубину слов
они скользят
Остро прозвучали пока немногочисленные, не ставшие известными и «программными» стихи о белорусском обществе («Лоскутная ода», «На площадь»), о Беларуси вообще («земля крепостей стёртых до дёсен…», «я еще хочу побыть…»), но и они словно дань памяти, словно историческая рефлексия, по-своему отстранённая и не скрывающая своей беспомощности.
мне скажут
победителей не су
и все же
зарубите на носу
Самым непосредственным бунтом этого периода творчества явился цикл текстов на наиболее «газетную», преходящую тему – о трагедии в минском метро 11 апреля 2011 г. Во взрыве, унёсшем 15 жизней, были обвинены Владислав Ковалёв и Дмитрий Коновалов, никому не известные мужчины из провинции. Следствие и суд, прошедшие очень быстро и закончившиеся смертным приговором, у многих наблюдателей вызывали сомнения и протест, и в семье Строцевых стали на долгое время главной болью. Алла Горбунова в своей рецензии на «Шаг» уже назвала причину этой экзистенциальной тревоги: «Смерть этих юношей Строцев интерпретирует в духе идеи Рене Жирара о козле отпущения: жертвоприношении, сакрализующем коллективную агрессию и призванном сплотить человеческую общность»
[3]. Если мы невнимательны к «лишней чести», «ничтожным» людям и вещам, мы рискуем даже не задаться вопросом о смысле происходящего и случайно «проспать» чью-то смертную казнь. Более того, мы можем в ней нуждаться – как нуждается в насилии всякий уважающий себя «милицанер»…
Стихи появлялись постепенно, и в вёрстку новой книги попало только одно, едва различимое («мама одного из мальчиков…»). Но чтобы не растерять настоящее настроение 2011 – 2012 годов, вместо поэтической цитаты приведу документальную
[4]:
Гражданину Республики Беларусь
Александру Григорьевичу Лукашенко
открытое письмо
Христос Воскресе!
Александр Григорьевич
Торопливость Вас обличает. Казните и меня Вашей властью вместе с осужденными на смерть по обвинению в совершении терактов в Витебске и Минске или – по воле Господа Иисуса Христа, Чье милосердие Вы знаете – распорядитесь отменить смертный приговор и начать добросовестное судебное рассмотрение дела молодых граждан Беларуси Владислава Ковалёва и Дмитрия Коновалова. Эти дети Живого Бога не лишние на земле.
30 ноября 2011 г.
Дмитрий Строцев,
православный христианин,
гражданин Республики Беларусь
Как известно, приговор, вынесенный 30 ноября 2011 г., был приведён в исполнение в марте 2012 года, а открытое письмо Дмитрия Строцева не получило никакого ответа, кроме нескольких ремарок в Интернете. Но мне кажется, «Газета» вырастает из этого жеста – как бы мы его ни оценивали: мужественный, абсурдный, нелепый…
И в письме, и в стихах важны не политическая тема, не конкретность персонажа. Не переход от поэзии к прозе: как мы показали выше, это в принципе не так. Новых начинаний, на мой взгляд, два. Одно лежит в сфере коммуникации: это стремление «разбудить» молчащих муз, когда говорят пушки, стремление задуматься, высказаться и призвать к ответу собеседника до того момента, когда возможной останется только историческая рефлексия.
я буду говорить во тьму
в густую внемлющую тьму
наперекор всему
Второе открытие лежит на той нейтральной территории, которая обычно разделяет искусство, веру (если угодно, религию) и повседневность – при желании можно добавить политическую жизнь, что-либо ещё, но лишь для того, чтобы затем констатировать возможность неразделения всех этих сфер. Именно это предлагает поэт: отказ от разделённости «я», отделённости одного нашего высказывания от других наших же высказываний и действий. Момент цельности – это всегда момент сосредоточения, и, несмотря на возможность объять всё видимое, всю свою жизнь, всего себя, это также момент неизбежности выбора. Выбор Димы оказывается сделан в пользу Христа, и, вернёмся к поэзии, верность выбору будет заключаться в том, чтобы не допускать высказывания о мире (а значит, взгляда на мир), которое отделяло бы Христа от какой-либо из сфер.
в саду отрытая земля
как чёрная постель
и никого предать нельзя
и не рыдать над ней
Вполне этот выбор реализуется в «Шаге», 2012 – 2015 год. А в «Газете» не обошлось без бегства, без постмодернизма – очень глубоких, эстетичных, и потому отвлечённых (а не вовлеченных) размышлений о газете как идее, метафоре:
азы курят сигареты
и гадают по руке
наши фразы из газеты
размокают на реке------------------------------------------ты забежала на этаж
в бумажке тонкой
газетка на груди размокла
порвалась на сосках
сиянье парнóе сочится
Конечно, эта тема – отдельное открытие поэта. Но, даже не углубляясь в него, можно догадаться, что образ уязвимой, ветхой, мокнущей и разрушающейся газеты имеет самое прямое отношение к «маме, зверушкам» и ничтожным вещам. Унизительная смерть вновь нерасторжимо связана с Христовой отдающейся и всеобъемлющей любовью.
И всё-таки «Газета» – не совсем газета. Посмотрим внимательно на предпоследнюю Димину книгу – солидную книгу в твёрдом переплёте: в значительно большей степени это журнал. Материалы весомы и качественно-небрежно отобраны, расчет произведён не на торопящегося читателя, а на вдумчивого интеллектуала; темы достаточно фундаментальны, чтобы быть увековеченными в несколько разобщённом, не претендующем на тесное сотрудничество пространстве. Это журнал, а именно Живой Журнал, в который эти стихи писались. И в каком-то смысле «Шаг» – куда больше газета, чем «Газета», потому что сегодня газета – это социальная сеть, а стихи «Шага», прежде чем стать книгой, прошли через огонь, воду и медные трубы Фейсбука.
***
Когда эти тексты появлялись, я испытывала большой дискомфорт, сомнение. Лучше всего это чувство выразил один мой знакомый минский поэт, он сказал что-то вроде: знаешь, Надя, Строцев, конечно, гений, но это не стихи. Я мысленно согласилась: действительно, многие «стихи» напоминали скорее прозаическое высказывание, афоризм, даже что-то антипоэтическое.
ПОЗОР
произведённое Россией
произошедшее в Украине = в Крыму
недостойно стихов
18.03.2014
Когда расстреляли Майдан, когда оторвали Крым, когда наконец разгорелась война на востоке Украины, эти строки были ещё одним подтверждением, что не все сошли с ума, что не всё отравлено «православием, самодержавием и народностью». Но они моментально мокли и таяли в газетной лавине Фейсбука. Лишь когда я увидела «Шаг» как целое, пришло осознание невероятной значимости происходящего, потрясение от подвига – отнюдь не народного.
высушить век тщится
ороговить корой
а человек сочится
семя молоко кровь
28.04.2012
«…Шаг делается не в сторону от тесноты в позицию наблюдателя, а внутрь тяжести». Эта цитата Владимира Бибихина, ставшая эпиграфом к книге, достойна того, чтобы размножить её во всех отзывах и рецензиях. Неужели это не то, чего мы все втайне ожидаем – движения от безучастности к участию? И сколько еще к нам будут стучаться философы, художники, священники, психологи, пытаясь увлечь нас от оценивания действительности к самой действительности, присутствию в ней?
В «Шаге» нет любимых глаголов Строцева – «горит» и «поёт»: сам «Шаг» поёт Другого и горит Его присутствием. Это не просто возлюбленное «ты» (возлюбленное и нами в более ранних стихах поэта), это «ты» присутствующее, не оставляющее времени на решение любить или не любить.
Ты больше бога
Ты держишь меня в чаше взгляда
а бога
я сам
провожаю
глазами
04.07.2014
Адресат реален. Не случайно сборник открывается «Письмом сыну», прежде затерянным среди других текстов «Газеты». Отсутствие пояснений, скажем, о том, что владыка – это Митрополит Антоний Сурожский, чувство напряжения при чтении первого (главного) текста книги, просто аксиоматичная уверенность в том, что человек, у которого есть сын, не станет посвящать стихи абстрактному сыну – всё делает нас свидетелями важного, страшного разговора. Разговор начинается с вопроса о моём месте «в этой евангельской тьме», и я, как, вероятно, каждый, вздрагиваю, узнавая сцену с осуждением блудницы – и своё место в этой сцене:
прохожий
со своим мнением
оскорблённый грубой сценой
на пути
в дом молитвы
и милосердия
Реальны жизнь и смерть. Текст, посвящённый матери осуждённого за взрыв в минском метро, Любови Ковалёвой, не вяжется с выпуском новостей в телевизоре, газетной страницей, лентой Фейсбука. Он имеет отношение лишь к надежде, данной Христом.
прощайте ненавидящих
и убивающих тело
они не понимают
что делают
Реально время. Под каждым текстом стоит точная дата. Нет смысловых перестановок, только голая хронология, летопись.
Реально зло.
кровь на Майдане насилие в Киеве в Украине на руку дьяволу ------------------------------- ещё войска текут рекой ещё не кровь ещё не кровь ещё пока текут войска
И Бог реален; даже когда кажется, что мы можем быть уверены только в существовании зла:
а Бога всё равно больше
Это одностишие датировано 12.04.2012 – 49-ый день рождения поэта, а еще ровно один год и один день со дня трагедии в минском метрополитене…
Реальна наша ответственность.
почему говорю я
рядовой христианин
потому что мне стыдно
А вместе с полнотой реальности приходит неотвратимость выбора. И для Дмитрия этот выбор – всегда выбор христианина. Потрясает не только ясность, с которой внутри идеологии выявляется насилие:
ДА ДА ДАприходится
ДА приходится
ради будущего
ДА ради будущего
убивать
ДА убивать
настоящее
26.01.14
Потрясает ясность, с которой идеология выявляется внутри веры:
говорит Христос
русскому Богу
говорит Христос
выйди дракон
из людей
выйди дракон
Тело Моё разломи
прими
Крови Моей причастись
упразднись
26.06.2014
Православие. Самодержавие. Народность…
Строцев находит множество способов опровержения русского Бога. Реже это прямое обвинение: «Почему молчит патриарх // русской церкви // потому что он защищён // российской военной армадой». Чаще – гротескная «антиисповедь», ставшее очевидным лжесвидетельство:
мы свет миру
как светятся кончики наших мечей
видите
Антимолитва:
на кого ж Божья Мать
руку нам поднимать
чьи нам судьбы ломать
научи Божья Мать
На мой взгляд, вершиной этого сборника можно считать «Тавтомахию» – сходную по структуре с другими «тавтологиями» Строцева, известными нам еще по «Газете», но при этом представляющую собой удивительно точный слепок какого-то огромного дискурса, не имеющего однозначного голоса, лица, места, но так знакомого по завораживающей, сказочной, мифической красоте.
ТАВТОМАХИЯ
за нашу святую дрожь
за дрожь воскресения
ты наших ребят берешь
на дело весеннее
и мы начинаем рвать
серпами свистящими
пшеницу твою кровать
с ребятами спящими
*
за нашу святую ложь
за ложь во спасение
ты наших солдат берешь
на небо весеннее
а мы продолжаем врать
словами свистящими
и славить страну-кровать
с солдатами спящими
15.03.2014
Как же нам, людям XX века, знакомы ужас и уродство этой красоты, возникающие при попытке её дешифровать, историзировать. Как метко высказалась Алла Горбунова, «Чужая речь в этой книге устроена таким образом, что ты себя в этой чужой речи узнаешь и ужасаешься. Эта речь выявляет штампы ума, банальные мыслительные фигуры, позволяющие повседневному злу существовать» [5].
Но я не перестаю удивляться, когда снова и снова убеждаюсь в том, что методом дешифровки здесь служит, казалось бы, самый туманный и неоднозначный из языков – поэтический. И точные рифмы, и созвучия, и богатая синонимия, не говоря уже о заполированном до зеркального блеска синтаксическом параллелизме – всё работает не на создание миража, а на его рассеивание.
Почему же рядом с такой виртуозностью – почти проза, отказ от поэтического? Всё дело в свободе. Той же свободе, которая влюбляет в ранние игровые стихи «38». Слова раскаяния, сочувствия или гнева не обязательно нуждаются в тропах и фигурах, но всегда нуждаются в искренности. Поэзия также не всегда нуждается в тропах и фигурах, но всегда нуждается в искренности. То, что мы называем поэзией, оказывается в одном ряду с чем-то иным, выход за пределы поэтического не означает утраты последнего. Если мы отказываемся от эстетического императива в пользу чего-то антиэстетического, то остаемся в плену у формы. Если мы идём к реальности, используя все доступные средства и не отвлекаясь на те, которые уводят от главного, мы, возможно, будем удивлены, что наряду с прямолинейной прозаической серьёзностью расцветают сложные непереводимые стихи.
И это касается не только формы, но и содержания. «Шаг» Димы Строцева показывает, как по мере приближения к реальности упраздняется разделение поэзии на «гражданскую», «философскую», «интимную» и т.д. Вперемешку со стихами о мифах русского Бога можно найти обезоруживающе личные тексты – тем более удивляющие, что в ранних сборниках интимное и болезненное было тщательно отфильтровано.
серый чистый минск
ты смотришь новыми детскими глазами
на город
который выпил тебя
до дна
почему ты его прощаешь
почему отпускаешь с улыбкой
эти последние в жизни дома
их лбы и затылки
эти чёрные палки двора
и верёвки
и горькие тряпки ворон
Иногда эти тексты почти непереводимы, даже при ясности образов остаётся не до конца понятной «идея» дневникового послания. В «сером чистом Минске» есть что-то архитипическое, знакомое многим, но мало кто сможет найти на карте диаметрально противоположное по счастливости место «под Бышевом / в Макаривском районе»:
скажи скажи
когда вступаешь в вечность
скажи
как будто лижешь
батарейку
и скоро
кислота на языке
начала нет
когда вступаешь в вечность
идёшь себе
идёшь
от
остановки
немого в горку
мимо магазина
читаешь на стене
Христос воскресе
воистину воскресе
отвечаешь
про себя
настурции
подсолнух
над скамейкой
поющие фонтаны
перед кухней
Филоненко легко сбегает
Лида
Георгий
вечность
кислота на языке
без батарейки
и
посох в цветах
в осах
и
шмелях
скажи скажи
когда вступаешь в счастье
всегда всегда
вступаешь
без остатка
Рисуемые здесь непонятные картины не похожи ни на мемуары, ни на могущие быть нам полезными аллегории. Само название цитируемого текста «Изустное кино» непрозрачно: изобретённый когда-то Димой и, кстати, породивший несколько фестивалей, этот синкретический жанр заключается в «пересказе» никогда не существовавшего фильма слушателям, с использованием жестикуляции и фигур речи, типичных для «бытового пересказа». Название, таким образом, таит двойную иронию – и двойную беспомощность. Во-первых, любое «изустное кино» несовершенно, неудовлетворительно для самого рассказчика: ни жесты, ни речь не способны всерьёз, до забвения захватить так, как захватывает настоящее кино. Во-вторых, не только автор бессилен выразить, но и слушатель, читатель бессилен поверить, потому что привык к скудной, игровой семиотике – а какой из языков искусства, промежуточных между моей узенькой реальностью и реальностью высшей, способен гарантировать настоящее включение, вовлечение? Автор лишь нелепо машет руками, пытаясь передать какой-то огромный, потрясший его опыт, но поэтическая речь оказывается почти такой же бессильной, каким мог бы быть прямой, «прозаический» рассказ: «Вы знаете, в Украине, под Киевом, в Макаровском районе, есть волшебное место – деревня Лишня, там проходит Киевский летний богословский институт…» Почти так же беспомощно – но всё-таки иначе: поэзия, по определению самого Строцева, это речь потрясённого, и даже когда это потрясение не может выразить себя по-другому, кроме как в недоумении и беспомощности, безумный поэтический язык оказывается более подходящим, поэзия оказывается последней надеждой.
Возможно, именно благодаря этой надежде и связанному с ней и риску безоружности, уязвимости сборник производит удивительно целостное впечатление, я бы сказала, что уязвимость и целостность – главное послание «Шага». «Шаг» видится огромным движением, мостом от внутренней разделённости, культурной шизофрении современного человека, так часто пытающегося быть политкорректным даже с самим собой и так часто пытающегося оправдать плюрализмом собственное бездействие.
Как и в «зрелых» стихах, «ранний» Строцев был также обеспокоен проблемами свободы и насилия. Уже в сборнике 1990 г. найдём:
левые да правые
все ребята бравые
все достали сабельки
расчесали усики
длинные волосики
нацепили крестики
звездочки да свастики
левые да правые
да слова кудрявые
Но от обезличивающей, уравнивающей всё тревоги лежит долгий путь к встрече с конкретным, историческим, ближним насилием. От опьяняющей эйфории – ко встрече с реальной свободой, реальным «ты» человека и Бога. «Шаг» – это не только мост между разрозненными частями расколотой личности, но и шаг к настоящему Другому.
***
Я чувствую беспокойство. Мне кажется, «Шаг» невозможно не заметить, как невозможно не заметить голого короля. Но отзывов мало, и далеко до того времени, когда сборник осмелятся отмечать громкими премиями. Я беспокоюсь, потому что не знаю, способен ли услышать эти стихи русский бог, точнее, те, кто его чтит и от его имени действует. По счастью, мы не знаем, каким будет следующий вызов реальности и нам не нужно гадать, как мы на него ответим. Но безо всякого сомнения, нам нужно будет заботиться не только о полноте собственного высказывания, но и о мере усилий, направленных на понимание. Как говорил величайший мыслитель современности Хулиан Каррон, «Что действительно важно, так это не просто возвещать веру в прекрасных и самобытных формах, но и научиться понимать их и выражать по-новому в настоящем, формируя таким образом новый стиль жизни» [6]. Возможно ли дальнейшее приближение – и к человеку мыслящему, и к русскому богоносцу? Я в это верю, и как радостно сознавать, что этот новый шаг кем-то будет совершён.
___________________
Примечания:
[1] Здесь и далее тексты цитируются по сборникам: Дмитрий Строцев. «38» (Минск, 1990); «Виноград» (Минск, 1997); «Остров Це» (Минск, 2002); «Виноград» (Минск, 2007); «Бутылки света» (Москва, 2009); «Газета» (Москва, 2012); «Шаг» (Минск, 2015).
[2] Татьяна Светашёва. «Феномен игры в раннем творчестве Д. Строцева». Минская школа №1 (2009). С. 90 – 98.
[3] Алла Горбунова. «Евангельская тьма (Рец. на кн.: Строцев Д. Шаг. Минск, 2015)». Новое литературное обозрение № 139 (3/2016). – http://www.nlobooks.ru/node/7378
[4] http://strotsev.livejournal.com/200944.html?thread=1158128
[5] Алла Горбунова. Там же.
[6] Хулиан Каррон. «Размышление во время паломничества в Караваджо 1 октября 2016 г.». – http://ru.clonline.org/default.asp?id=559&id_n=20324
скачать dle 12.1
