(О книге: Светлана Михеева. Тело. –
СПб.: Геликон Плюс, 2015)Когда эти рассказы (к сожалению, не могу с уверенностью сказать, все или нет) публиковались в сборнике «Тётенька и слон» (2012), в подзаголовке читателю обещали «маленькие правдивые повести». Теперь они превратились просто в «повести и рассказы», ни большие, ни маленькие, ни правдивые, ни – какие? Что противопоставить «художественной правде»? Только «художественный вымысел». Аннотация к новому сборнику прозы Светланы Михеевой сулит читателю «сказку и действительности».
По авторскому определению, сказка в книге всего одна – заключительный рассказ «Тело», а «действительности» – это, надо полагать, всё остальное. Действительности – те же «правдивые повести». Друг другу противопоставлены не просто вымысел и реальность, а в первую очередь подлинное и мнимое существование.
Главное, что происходит со всеми героями, – нарушение «привычной жизнедеятельности». Каждый из них в какой-то миг чувствует себя «пустой свободной душой», в душе каждого разрастается некая неуютность, разрастается и «приобретает всё более величественные смыслы». В душе каждого обнаруживается в какой-то миг «внутренняя пустота большого положительного потенциала». Их душевные метания часто имеют комический характер. Или трагикомический, тут уж как автору угодно. Но за каждым их них стоит вопрос «кто я?»: «А тождествен ли я сам себе? Какой я – настоящий? А есть ли в моём существовании какой-нибудь высокий смысл?»
Пустые свободные души заполняются чем могут: ожиданием ребёнка, идеей фикс – понять, как могут плавать слоны, попыткой «купить дачку», долгом проверить все лампочки в подведомственном электромонтёру институте. Сюжеты дразнят и манят: сошедшая с ума учительница младших классов, съеденный бомжами слон из зоопарка, труп пьяницы, замороженные тела и части тел, двойник доцента, призрак девушки, людоедка, труп, который все по очереди друг другу передают… Остросюжетность с намёком на детектив, а то и «чернуху», обещание сериала – своего рода насмешка, иллюзия, шутка.
Предощущение интриги неизбежно обманывает: «Конечно, мы могли бы сочинить сентиментальную повесть о том, как Степан Петрович Тетенька повстречал прекрасную Людмилу Сергеевну Дяденька (надеюсь, читатель помнит, что женские фамилии такого типа не склоняются), – пританцовывает автор. – Можно было бы описать их роман, как они поженились, как родились у них дети, взявшие двойную фамилию Дяденька-Тётенька – или наоборот, Тётенька-Дяденька, как угодно. Но это будет неправда». А ещё «мы могли бы» так. А ещё этак. И вот так. Но не станем, потому что «предполагаем в тебе, читатель, ум пытливый, желающий постичь не только и не столько казусы быта, сколько тайны бытия».
Автор расставляет сети, чтобы поймать свою рыбку-читателя. Метафора не моя – авторская: «Рассказ, в сущности, можно было начинать с этого места как с начала. Но вы же понимаете, что авторам больше платят за длинные рассказы. Вот они и вьют веревки, вот они и тянут, плетут сети, чтобы уловить рыбку-читателя, а потом поджарить и съесть».
Первая сеть – с самой крупной ячейкой – сеть сюжета. И автор, и читатель понимают, что такая обычно ставится на другую рыбу, на читателя совсем других книг. Здесь она и расставлена-то для того, чтобы рыбка-читатель свободно проплывал сквозь неё, наслаждаясь общей интеллектуальной игрой. Постоянная солидаризация автора с читателем в противопоставление персонажам и всяким «бульварным писакам» – следующая ловушка, она удерживает уже лучше, хотя тоже хорошо видна. Наконец, совмещение всех этих намёков на сюжет и проникновенных разговоров с читателем с подлинной экзистенциальной темой самоидентификации, поиска настоящего себя – ловушка третьего уровня. Мелкая ячея этой сети не видна так сразу, потому что охватываемое ею поле проблем уже по-настоящему затрагивает любой мыслящий тростник. Тем более тростник рефлексирующий, сомневающийся, а именно такой читатель тут и нужен, другие читать не станут: отложат, фыркнув, как только порвётся сеть сюжета. Зато «уважаемый читатель» сам знает, что его ловят не на сюжет: неважно, что было в тёмной комнате, важен сквозняк, которым тянет оттуда.
Персонажи Михеевой могут сказать о себе словами героя Достоевского – Ивана Ивановича из жутковатого рассказа «Бобок»: «Со мной что-то странное происходит. И характер меняется, и голова болит. Я начинаю видеть и слышать какие-то странные вещи. Не то чтобы голоса, а так как будто кто подле: "Бобок, бобок, бобок!"»
Сошлюсь на статью Робина Милнер-Галланд и Ольги Соболевой
1, чтобы яснее наметить параллель: «При беглом прочтении "Бобок” может показаться почти безобидным, легким и бессодержательным - этакая маленькая "литературная шутка” (по слову Мочульского) или упражнение в стиле гротеск». Все истории Михеевой о «действительностях» могут показаться невинно-кокетливым, безобидным рукоделием, заигрыванием с читателем – если читать их отдельно от последнего рассказа, стилистически сильно отличающегося от всех остальных.
Эта страшная сказка выстраивает весь сборник: сброшенное тело – вот что останется, когда нежные, свободные души из предыдущих рассказов смогут уйти в неведомое – «в отпуску побыть» или спрятаться, если что-то душу эту трепетную напугало: «Бывает такой тяжелый, необъяснимый перепуг. Словно бы в мире все чуть-чуть смещается и под привычной картиной проступает другая. И на ней изображено вроде все то же, но только отдельные вещи видно настолько ясно и страшно, что теряется человек и себя ощущает иным и подобрать себе названия не может. Свои глубокие душевные морщины он осязает и боится их. И темное Оно в нем закипает и поднимается. И что делать? ...Погребать это темное и страшное в каких-нибудь пучинах, пусть у него закружится голова и оно впадет во временное беспамятство, а потом вовсе уберется прочь».
Во всех предыдущих рассказах казалось, что это «Оно» убирается прочь или оборачивается довольно-таки лицеприятной стороной – «конфетами в золотых обертках». Приоткроется дверь, потянет оттуда потусторонним, потянет безумием, уведет туда, но на этом рассказы каждый раз обрывались. Здесь же – последнее слово, несказанное в каждом из предыдущих текстов.
Тело замирает, оно похоже на труп, его возят на санках, передают с рук на руки, хотят сбыть, продать, оживить, в итоге хоронят, а потом собираются откопать. Инакость его заразна – недаром с ним «склеивается» намертво еще одно тело призадумавшегося не в срок персонажа.
Что остается, когда
все «привычные жизнедеятельности» остановлены или порушены, вот на какой вопрос отвечает последний рассказ. Теперь никакого метатекста, никаких заигрываний с читателем – последняя тайна бытия, голая и жуткая. Тело – вещь без души, которая вылетела куда-то на время, освободившись. Тело-мясо-фарш в мясорубке. Тело-вещь, скафандр души.
Рыбка-читатель поймана и съедена-таки. Жуткая метафора на фоне этой людоедской истории.
Если бы всё не завершалось страшной «сказкой» «Тело», то и воспоминание о «Бобке» Достоевского было бы ни к чему. Осталась бы чистая ассоциация, многократно подсказанная и повторенная: бобы – семя новой жизни, символ плодородия, силы, рождения. «На языке растений», надо сказать, Светлана Михеева с читателем уже изъяснялась — в одноимённой подборке стихов («Интерпоэзия», 2013, № 3).
Вот и Людочка Георгинова из рассказа «Бобы» кажется себе то осенним кленовым листком, то зеленым весенним, то несет в себе семя-бобок, да и фамилия у нее растительная. И первое означенное так тело в книжке – тело дерева, удерживающее на земле «красивую и возвышенную душу» Людочки. Ощущая себя беременной, она сама «растет как плод» в квартире, заполненной растениями как густым туманом. Все «как» и его синонимы, похоже, пора выделать курсивом, так много их в тексте.
Они обрамляют книгу. Финал первого рассказа: «Вторая Людочкина рука была неподвижна, чуть согнута в локте, а пальцы ее располагались так,
словно сжимали другую руку. Она остановилась возле снеговика, аккуратно расслабила,
будто бы высвободила, эту вторую руку и поправила на снеговике синее ведро, чуть съехавшее набок. Потом
словно снова взяла кого-то за руку и пошла прочь от школы по грушевой аллее. Груши,
словно из особого расположения, нежно сыпали на нее снегом. В школе прозвенел звонок».
Финал последнего рассказа: «
Точно голяшки железных сапог виднелись вдали трубы ТЭЦ.
Словно каменные хлебы в собирающейся темноте отдыхали почернелые домишки. А наверху, на горе, торчало выгоревшее черное место. Там теперь ветер продувал лес,
будто оркестрант блестящую тугую трубу».
Намеренное поэтическое косноязычие? Или нереальность привычного мира? Множественных действительностей, касающихся героев?
Стихи и проза Светланы Михеевой составляют единый плотный текст. Не только потому, что перед нами проза поэта, где акцент не на сюжете, а на способе говорить, на лейтмотивах, метафорах. Они едины тематически и образно. Читая сборник «Яблоко-тишина», отчётливо понимаешь, что не сюжеты, а метафоры в прозе Михеевой развернуты в целые истории. То, что в стихах занимает одну строку («Мария снимает тело»), превращается в целый рассказ. Образ человека-арендатора тела, тела-механизма из стихотворения «Больничное яблоко» не раз откликнется в прозе. Как и обратное превращение, обретение тела предметами и идеями: «тело дерева», «тело яблока», «яблоко-тишина», где яблоко – тело этой тишины, «тело опыта». Собственно, и читатель так нужен книге, чтобы воплотиться, чтобы ожило слово изданное, обретшее тело.
На правах послесловия в сборнике появляется «Рассказ о писателях», который прячет «тёмное и страшное» за привычным уже иронично-кокетливым метатекстом. Два автора, Назар Кузьмич и Иван Ильич, понаписав много букв, отправляются искать читателей: «"Книг много, а читателей мало", — подумал Назар Кузьмич, собирая в папочку исписанные листочки. Мелко-бисерные буковки не хотели ложиться в свой картонный гробик и раскатывались». «Пойдем, што ли, найдем, кто бы почитал». И идут они искать для буковок своих прекрасного принца-читателя, который поцелует, расколдует, оживит, поднимет из картонного гробика и снова вернёт их в мир идей и чувств.
____________
1 Милнер-Галланд Р., Соболева О. Что происходит в рассказе «Бобок»? Перевод с английского Е. Погорелой // Вопросы литературы, 2012, № 4.скачать dle 12.1
