(О романе: Наталия Черных. Слабые, сильные // «Волга», 2015, №№ 1-4)
Когда проза поэта (а Наталия Черных прежде всего поэт, она и сама так говорит, да и восемь её стихотворных сборников говорят), то долгого дыхания или не бывает, или случается редкое везение: поэты чаще спринтеры, а тут – однако! – текст выдержал сам себя. Автор написал крупную форму, и профессиональному читателю не больно. Жаль, время романа подошло прямо под порог: я бы через эту странную писательницу посмотрела в будущее. Писателей теперь больше, чем читателей, так пусть я с недельку побуду редкостью; ведь когда писателя не читают, он тоже может умереть. Второго плана персонаж, арбатский поэт Кеша, умирает, но во второй части романа, в 2013 году. («Руслан, а перестройка-бэби – это ведь про нас. Про тех, кто ломанулся, как черепаха из анекдота, и до сих пор ломится, ничего не понимая вокруг»).
Выносливый, не гениальничающий литератор может, по примеру перестроечных комсомольцев, открыть своё дело: стать литературным агентом, куратором клуба, портала или постоянной выставки, пойти в школу на русский-литературу, а ещё можно талантливо и горестно спиться, чтобы потомки говорили потупливо и приглушённо, с конвенциональным уважением, типа Икс пил, а Игрек стучал, но – и хайль, и глория, о великая словесность. А есть такие черепахи, которые умирают. Печень, печень.
Роман Наталии Черных «Слабые, сильные», можно прочитать отстранённо, через снобоэстетический монокль, если вам лет так двадцать восемь.
«Лицо – светлые глаза, смотрящие из чего-то, похожего на развороченную дорогу», – это встреча Макса с Алексом, оба рок-музыканты, почти двадцать лет спустя. Герои – родом из эпохи «Гражданской обороны». За это время случилась эволюция протеста и выход контркультуры из андерграунда в мейнстрим: «О чём ты? Какая система? Да я и не знала систему. Я уже то время помню, когда ширнуться – не поступок, а развлечение. Из стрёмных, но развлечение» (из разговора героев, Макса и Риты, перед новобрачием).
Финал романа: мужчины и женщины, с юности связанные рок-музыкой, судьбами, любовями, наркотиками как системой и поступком, сделали в 2013 году музыкально-декламационный диск по дневникам Алины, умершей в 1989 году: наркоманка, гепатит, «Осенний крик ястреба» наизусть, но чай пила – «изо рта на грудь текло». Общая, базовая, иконописная юность пришлась на восьмидесятые.
Эта покойная – самый живой персонаж; цельная, шедевр природы, двадцатипятилетняя Алина описала своё умирание в литературно бесспорном, безупречном дневнике, и его все хранят и даже по частям приворовывают друг у друга. По нерву Алина все прочие летят, как нейроны. Сюжет повязан почти мифом об Алине, она же просто Елена Петрова, общая мука-мученическая всех героев по всем причинам. Друзья в России в конце концов из неё делают произведение, общую тайну, философию времени, икону в рок-окладе, хотя один из сострадальцев, Руслан, вполне в духе рынка подумывал сделать современную Ульрику по-русски для Запада:
«Жизнь Алины – это протест против государственного строя и тех изменений, которые ввёл этот строй. Её дневник – исповедь зрелого, нашедшего себя человека, не побоявшегося поставить над собой смертельный эксперимент. Алина не только показала, что абсолютная свобода может быть достигнута в рамках тоталитарного идиотического режима, но и смогла дать понятие о свободе тем, кто рядом с ней. Протест Алины – самый действенный. Это тихий протест, в который поверят многие и многие люди, потому что имя Алины не использовала пропаганда, и о ней не писали газеты. Теперь есть возможность показать, что Алина – замечательная, сильная личность, великая женщина. Как, скажем, Ульрика Майнхоф. Только Алина выбрала метод более гуманный, настоящий либеральный метод».
Не сделал. Идеи, великие особливо, стекают к ученикам и бьются, и гаснут в сетях их апостольских умов, как в рыбацких. Из кого и зачем делать произведения разных искусств – один из ключевых вопросов романа, а также нашей, как говаривал ещё тот шутник, с вами современности. О современности давно пора шутить, поскольку кончилась общая современность. Кстати, общество тоже кончилось: «Но вот это всё – работа, жизнь – зачем ей это? Лучше пусть тряхнёт от плохого раствора».
Sex & Drugs & Rock & Roll, или, по тексту: «Те годы напоминали болезненный праздник. Смещенный режим дня, странные вспышки чувств и вдохновенья, почти постоянное хмельное марево – но ярко, музыкально и настолько плотно, настолько доверчиво, что – «так больше жить нельзя». Это удивительное, слившееся в одно слово «так больше жить нельзя» обозначало для всех много, и очень много». Это о фантастических годах, ныне формально называемых перестроечными. Я не дыша дочитывала роман Наталии Черных, будто боялась спугнуть имена и те годы, 1995, 2013 и главные, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой-девятый, которыми, как золотыми ферзями, ходят друг по другу полу- и похмельные фигуры, понимающие историчность шахмат (система – из основных тегов романа). Годы, которым пока нет места в истории как приятно респектабельной бумажной науке. Только в мифах. У перестройки нет даже приличного медиаобраза.
Я читала и опасалась, что вдруг автор обманет, год изменится на более простой и мне подсунут вымысел и какой-нибудь год, когда я не жила и ничего не знаю. В середине первой части романа я перестала думать и бояться, стала читатель. Текстов о второй половине восьмидесятых в отечественной прозе мало – не то слово. Фильмы, штук пять-семь, наскрести можно, а словесность сбоит. Основное пока – в известных песенных текстах: «голова не пролазит в стакан» и «как же мне х..во».
Секс (sex как таковой), политика (она же вечные drugs – а что!), религия (rock-n-roll): в романе Наталии Черных все крючки вбиты на своё место, заслуженное, почётное место. «Но говорить о благодати ввиду дисков «Гражданской Обороны» и «Ролинг Стоунз» было бы почти смешно, хотя на самом деле ничего смешного в том нет и не было. Зина очень чувствовала, что противоречие надуманное, но объяснения её не устраивали. А объяснений было много. И много было (Зина чуть не подумала «нас») тех, кто так же не чувствовал противоречий в культуре».
Роли в исторической балладе распределены умело, все персонажи родом из той или иной системы, поколение Макс-Алекса-Зинды-Кеши-Аськи… бунтовало до смерти, но с повторами, как в кошмарном сне, и ничего со сна себе не срубило, но в тех восьмидесятых было сладко-тревожно, как на первом свидании (в описанном случае – со свободой), а свободу помнят и на том свете; теперь нет уже ни летовского хрипа в духе русское поле экспериментов, ни янка-дягилевской мелодичности в коренном вопросе поколения выше ноги от земли; герои романа «Слабые, сильные» говорят мало или вообще помалкивают, но упёрто пишут (например, стихи), поют (например, песни) и записывают (от репортажа-эссе о собственном умирании, потом диск о написании репортажа об умирании…) Любой, кто не знает советского языка, тихо спятит от выстроенной системы зеркальных взаимоотражений. Злое время – это сейчас, а тогда было предзолье. Злость – всегда от ума. В конце романа герой говорит буквально моими бытовыми нынешними: «Думать вредно». От злости, говорят медики, рассыпается печень. С этой печенью в романе у многих беда; печень, один из самых терпеливых органов человека, не выдерживает этих бывших цветов, этих перестройка-бэби, даже если бэби созрела и решила: «Итак, я больше не путешествую автостопом, не трахаюсь и не торчу. Вышла на финишную прямую. Поняла, что все это не главное и не очень нужно. Что это унизительно». Это Алина перед смертью так решила, а иные не так.
Я уже взрослая и знаю, что исторические события бывают брошенными, как зачумлённые. События плачут, как подкидыши. Мне ещё никто ничего не написал о перестройке как причине рождения громадного числа людей. Все думают, что перестройка кончилась распадом Советского Союза, типа после того значит вследствие того. Неотрефлексированные, спешно залегендированные события гниют, как та самая печень. Тут проза поэта, близко знакомого со звуком, роман её – как обещание или надежда, что история как наука хотя бы перед смертью напишет дневник. Как наркоманка Алина. Словами сказать пора. После перестройки, а уж после девяностых, а сейчас уж окончательно – разговорчики с современниками затруднились семантически. Вот роман в «Волге», издалека долго течёт… Беда, что не переварены главные факты. Возьмём на веру, что в 1987 году было нечто. Автор романа и все его герои так или иначе в курсе, но признаются редко, штрихами, косвенно. Например, в 1987 году получил Нобелевскую премию поэт, книгу которого, по словам одного из её бывших, знает наизусть Алина.
Но главное совсем другое (об этом в романе ни слова, это моё лирическое наступление): в 1987 году страна фонтанировала младенцами, роддома бурлили, общесоюзный сексуальный фон раскалился. Не в восемьдесят пятом, когда объявили перестройку, и не в восемьдесят девятом, на излёте, а строго в восемьдесят седьмом родилось рекордно. Бабы поверили в перестройку так, как никогда ни во что. Аборты были бесплатны, но их и не думали делать. Делали детей. В последний исторический раз цивильный эрос массово предположил продолжение рода. Демографический взрыв 1987 года затёрт во льдах медиапамяти. При попытке открыть рот нарываешься на всегда готовую встречную волну. Конец лирического наступления.
Продвинутый советский человек постперестроечный, внезапно ставший россиянином девяностых, не рожал уже совсем; он открывал глаза, как Колумб Америку: не желая. Перестройка стала нежеланной америкой для многих кафедральных учёных, а для миллионов – катастройкой (словцо А. Зиновьева). Продвинутый подвинулся в сторону денег (пассаж опять о дневниках Алины): «Это было состояние. Но Руслан ещё не до конца продумал, кому и как преподнести эти писания. Лучше всего их переправить в мир кино. Да, именно – в мир кино. За историю о русской наркоманке, умершей в эпоху разложения тоталитаризма, могут ведь и неплохо заплатить».
О перестроечном сексе, которого типа в СССР нет (телемост Ленинград – Бостон, 1986), публично не поржал только ленивый, и, по-моему, впору вчинить иск об оскорблении всего народа. Он, народ, так усердствовал в перестройку, что небу жарко до сих пор. Видимо, о рождении людей писать труднее, чем об упокоении. О перестройка-бэби герой рубит: «А настоящие перестройка-бэби – как раз те, кто родился в восемьдесят пятом – восемьдесят восьмом. Вот они нам покажут кузькину мать. Я по сыну вижу. И по Мите. Они ужасно цивилизованные, от рождения». Тут есть ошибка – взята слишком широкая хроновилка, но мысль верная, да и где мы видели роман без вранья, а тут хотя бы по мелочи. Мне исключительно дорого время действия drugs-рок-шоу «Слабые, сильные», хотя я никогда ничего, лексикон (подламывало, вписка, торч и пр.) узнала по медии, о русском роке по тюбику. Мы (я и герои Наталии Черных) шли с разных сторон, но что к свободе – факт медицинский. Именно. Текст Алины системный. Счастливая писательница, хоть и покойная: читают, перепрятывая друг от друга и переписывая бормотанье: «Блок ада. Хельмут казался очень светлым. К Богу, сказал, к Богу. Но что я-то имела в виду. Прежде чем вот так спешить "к Богу”, пойми сначала, насколько ты в блоке ада. Если не в блоке ада, то и рая не жди. Такая диалектика, такой дискурс. Из ада в рай можно попасть, жертвуя и каясь. Но вот из ниоткуда в рай – не попадают. А в том-то и смысл, что мы – нигде. И отсюда рай – то же, что и ад. Тело, крупные части тела, мелкие части тела и незаметные части тела.
А что Бог? Я вот лежу в Его пригоршни за Его пазухой, но Его не очень моя жизнь интересует…»
Я не хотела уходить из романа, хотя жить в нём невозможно. Он очень близко к музыкальному тексту бытия передаёт все фиоритуры за тридцать российских лет, если брать от перестройки, а откуда ещё. Автор очень, на мой вкус, точен в понимании своей родины. И музыка рока-фатума, и rock, как платформа, дрожит под паровозом жизни, музыка времени шагает по костям (печеням), музыка времени родилась и любила в подвале, потом она из андеграунда вышла, её, как водится, вымейнстримило, она крестилась и покаялась, но уцелели не все музыканты.
Сцена перед гибелью ещё одного гепатитчика-цэ, священника, бывшего басиста: «Алекс начал, не дожидаясь отца Ефрема. Понемногу, мягкой ночной рукой, чуть плавающей, как первый сон Алёны. Не слишком высоко, превратив колокольчики в потрескивающие радиосигналы. И дальше пошёл-пошёл, и не заметил бы, как вступил бас. Бас начал говорком, жалобой старика, так внятной Алексу, каким-то жабьим и совиным призвуком, так что захотелось повращать ручки, чтобы звук почистить. Но Алекс не стал: бас был отличный, а партию отец Ефрем знал прекрасно. Этот бас умудрялся ухать там, где должны быть ударные, а это требовало, чтобы «фендер» Алекса изображал и клавишные, так что на лбу Алекса выступила предутренняя роса… Вокала не подразумевалось. Но оба чувствовали, где он может быть, и пробовали играть выколотыми звуками – как можно рисовать выколотыми точками. Они играли пустоту вокала, а не замещали вокал звуками гитар. Как это получилось, они не смогли бы объяснить, но это происходило. Вряд ли кто-то из них смог бы повторить потом такую игру…»
Это сцена агонии: бывший рок-басист, ставший священником двадцать лет назад, умирает в 2013 году, сыграв лучшую партию в своей жизни. Символов – даже считать не буду. Отец Ефрем перестроился из рокера в священники. Умер музыкантом.
Можно цепляться за неважнецкий заголовок. «Слабые, сильные»: ну что это такое! Но за что ни цепляйся в этом романе, есть всё растворяющее но. «Зинаида считала себя человеком свободных взглядов. То есть могла пройти босиком через весь город, попросить пятачок на метро у незнакомого человека и ловко дать в глаз назойливому ухажёру. Она не смущалась, когда её называли шалавой и бомжихой». Штучная. «Речь у него была лихая, с большим количеством ноты «ля»…» – ещё один штучный. Они даже рыбу готовят не как у людей: «Макс, про рыбу вчерашнюю хотел спросить: какие специи добавляешь? Брат с сестрой переглянулись. Зина посмотрела отрешенно: мол, сам говори. – «Звездочку» вьетнамскую, – спокойно ответил Макс». Штучные люди живут надрывно, пьют и пахнут. Внезапно принимают крещение, нянчат подброшенных младенцев, рубежные годы как-то переживают, хоть и не все. Слабо торчат ошмётки общества неспектакля. Их таких больше не делают. Общество давно стало – спектакля.
Прозаические произведения всерьёз писать нынче очень смешно, ибо в торговлю пролезла, гнусно скалясь, форма маркетинга «похожие авторы». Я недавно прочитала на одном крутом сайте, на кого я похожа одновременно. Канонический резенцорский ход развязно и тупорыло вышел в люди, встал за прилавок. Посему я, содрогаясь от брезгливости, отказываюсь от обязательного поиска культурного, будь он неладен, контекста для произведения Наталии Черных. Но если дети, музыка и книги суть смысл хоть чего-нибудь (например, брака или, бери выше, жизни) – то разглядывать историю тех лет надо сначала. И романы – все – читать как в первый раз. Глаза расфокусировать – и как дети. А что в судьбе Алины запечатан определённый политический смысл, сомневаться не стоит, ибо последние слова умирающей были – Войцех Ярузельский. И сиди теперь думай, почему литературно и всячески одарённая наркоманка умирает от печени в 1989 году с непереводимым на психоделику выражением на устах.
Может, оно вообще всё было не так, как я тут придумала.
скачать dle 12.1
