Обзор книжных новинок от 20.08.17

Юрий Казарин. Пловец. – М.-Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2017. – 662 с.

Книга поэта и учёного Юрия Казарина заворожила автора этих торопливых строк ещё до своего начала – уже одним только обещанием. «Книга «Пловец», – признавался Казарин в предисловии, – кажется мне чем-то дотекстовым, тем, что, минуя функциональное состояние текста, становится каким-то образом сразу послетекстом». Ааааааа!!!

Мало что, признаться, так волнует воображение упомянутого автора этих строк, как текст в состоянии возникновения, проблематизации, исчезновения, в модусе своей возможности и на грани своей невозможности. И что же, наконец, – целая книга такого?! О, счастье.

На самом деле, перед нами – избранные записи автора за двадцать лет, с 1994-го по 2014-й, по формальному статусу – дневниковые. Однако, если ещё точнее, – это, скорее, не дневник, а сиюминутник, а то даже и сиюсекундник. Неспроста здесь нет дат, вернее, датировка очень крупная – записи разбиты на три больших группы в соответствии, видимо, с биографическими этапами: 1994-2000, 2000-2006, 2006-2014. Дни как таковые не важны: важны мгновения – и те большие этапы жизни, в которые они случаются. В отличие от строго понятого дневника, записи Казарина – не рассказы о прожитом за день, не анализ событий (разве что – «точечный», одной-двумя фразами. Микроанализ, так сказать. В том числе – и микросамоанализ). Это – пойманное на лету, застигнутое, действительно, по большей части в стадии возникновения, возможности, обещания – или, напротив, выпавшее жёсткими кристаллами мгновенно сложившихся афоризмов («Бесстрашие – это полное отсутствие воображения», «Исчезновение – двигатель души»). Мысли и предмыслия, вполуслепую, по звукам нащупанные образы («Воробьиное пространство»), внутренние движения, вспышки воспоминаний, интуиции и догадки, набормотанное самому себе на ходу, крики отчаяния («Ты разрушила мою цельность. Я весь в трещинах и сколах. Из меня течёт кровь. Гной. Ужас. Жизнь. Гибель. Я – пропал»), мгновенная метафизика, ситуативная антропология – в нераздельном единстве с реакциями на повседневность, подхваченными словечками и репликами, цитатами из гула и шума времени, частичками его сора, обрывками суеты. Если это и дотекстовое, то разве в том смысле, что большие тексты умеют расти из такого материала. Но могут и не расти. Тексты этого рода в продолжении, по существу, не нуждаются. Они самодостаточны.
«Я пишу эти записки своею собственною рукою (Бенвенуто Челлини). Пишу мускульно, мышечно – без опосредования (и – «выпрямителя напряжения» IBM, пишмашинки или диктофона). Избавиться бы ещё и от чернил. Мне нужны водка, снег и песок».

 
Ольга Берггольц. Мой дневник. Т. 1: 1923-1929 / Составление, текстологическая подготовка, подбор иллюстраций Н.А. Стрижковой; вступительные статьи Т.М. Горяевой, Н.А. Стрижковой; комментарии, указатели О.В, Быстровой, Н.А. Стрижковой. – М.: Кучково поле, 2016. – 768 с., ил.

А вот теперь перед нами – дневник классический, типичнейший образец словесности такого рода. Тем более что в этом, первом томе он – подростковый и юношеский. Традиционный девичий дневник со всеми характерными признаками жанра, со всеми неотменимыми темами: школа, друзья, отношения с родителями, разговоры, сплетни, впечатления, мечты, обиды, очарования, страхи, повседневные заботы, влюблённости и любови… «…сегодня после уроков у нас был «банкет» в честь нашего «кружка». Великолепно было! И Ф<еодосий> Т<итович> пришёл; было даже и пиво. Потом, когда мы все поели, мы стали под собственную музыку танцевать, а я танцевала с Сеппаром (в 1-ый раз в моей жизни танцевала с мальчиком). И вовсе это не так страшно, как я воображала». Правда, личность автора – очень незаурядная.

Это – дневник поэта: уже во время первых записей двенадцати-тринадцатилетняя Лёля Берггольц писала стихи и прозу и всерьёз думала о себе как о будущем писателе. Мы увидим на этих страницах и образцы тогдашней отроческой поэтической речи («Муза! Ангел ясноокий! / Где ты скрылась от меня? / Муза! Друг ты мой далёкий! / Поцелуй, приди, меня!» – это на тринадцатом году), и можем проследить по писавшимся здесь же черновикам, как созревало, стремительно набираясь сил, слово юного поэта.

Стоймя стоит каменоломный стон
и синий чад дремучих смол…
Так открывается строительный сезон,
Извечно радостен и молод.
Пещерный дух ему присущ.
И камнем тяготеть к земле,
Среди густых фабричных заводских кущ
Разгромом корчится в золе…

Это в девятнадцать.

Ольга Берггольц (1910-1975), запомнившаяся современникам более всего как поэт ленинградской блокады, вела дневник почти всю жизнь, прекратив записи за четыре года до смерти. Дневник подробный, откровенный и в полном объёме до сих пор не издававшийся: 74 его тетради долгие годы лежали в РГАЛИ на закрытом хранении. Теперь их текст полностью воспроизведён по автографам, тщательно откомментирован, снабжён научно-справочным аппаратом, статьями, фотографиями, факсимильным воспроизведением документов. Первый том начинается записями о детских деревенских впечатлениях и заканчивается рождением дочери Ирины.
В этих записях яркого, крупного человека, страстного, размашистого, требовательного, переполняемого силами и бурным своенравным ростом, жадного до впечатлений бытия вообще очень много жизни того времени. Жизни густой, горячей, плотной, предметной, её фактуры и воздуха. Много живой речи двадцатых годов с её живыми интонациями, которые буквально слышишь при чтении. И дистанция между нами и автором записей схлопывается даже решительнее, чем при чтении сиюминутника Казарина.
 

Письма Беллы. Белла Ахмадулина – Борису Мессереру: Письма. Борис Мессерер – Белле Ахмадулиной: Портреты. / Вступление, комментарии и рисунки Б. Мессерера. – М.: Арт Волхонка, 2017. – 364 с.: ил.

Это, конечно, никакая не литература, и издание этой книги – акт совсем не литературный. Несмотря на то, что она переполнена стихами, письмами в форме стихов, говорить, думать, чувствовать и жить которыми для одного из её соавторов было не менее естественно, чем для нас с вами – прозой.
«Ты ещё спишь неподалёку, а я уже бодрствую в замогилье разлуки. Зато очередь в магазине мне не в тягость, потому что подлинный сюжет моего пребывания в очереди – любовь и печаль».

То, что теперь, спустя семь лет после смерти Беллы, издал в виде книги адресат всех её вошедших сюда посланий, Борис Мессерер, – тоже в своём роде дневник их общей жизни, запись их многолетнего разговора. Она говорила словами, он – картинами и рисунками: её портретами, пейзажами увиженных вместе пространств – и снова её портретами. И даже – сама плоть этого разговора: здесь каждое письмо сопровождается его факсимильным воспроизведением в натуральную величину, благодаря чему и время, и сама смерть исчезают уж точно. В движениях пишущей руки, в структуре остающегося на бумаге штриха сохранены мельчайшие подробности единственного мгновения, в которое это писалось.

«Зачем у меня к тебе столько жадности? Навёрстываю ли былое, обессмысленное твоим долгим отсутствие, или знаю предел грядущего, за которым – вечность, опять-таки без тебя?»

Книга – смущающе-живая, пронзительно-личная (Мессерер включил сюда даже совсем домашние, бытовые записки – «Просьбы к Боречке 1. Всегда любить и жалеть бедную меня. 2. Позвонить Ольге Ивановне. 3. Поискать чёрные вельветовые брюки (выпали или на даче. 4. Поискать чёрный свитер (в мастерской), синий и коричн. 5. В мастерской, в спальне, в столике на коробке – бритва. 6. При случае купить кофе раств. и чай «Бодрость». 7. Валенки на даче»), очень незащищённая в своей хрупкой, откровенной рукописности – ради которой одной, признаюсь, и куплена была в своё время автором этих строк.

И, конечно, эти письма – как раз то чуткое, проницаемое пограничье между литературным и долитературным, предлитературным словом, которое ясно показывает, что никакой границы между этими двумя состояниями слова, по большому счёту, и нет. По крайней мере, для Беллы Ахмадулиной – точно не было.

Что книга? Бог с книгой! Не в книге же дело!
Спасибо за то, что страница пуста,
Что я так любила тебя и сидела
Прилежная, как на уроке письма.
 

Константин Пигров, Александр Секацкий. Бытие и возраст: Монография в диалогах. – СПб.: Алетейя, – 2017. – 250 с.

А ведь и это тоже – автобиографическое письмо. Правда, особого рода.
Можно не сомневаться: среди обилия (скорее уж избытка) издающихся ныне философских текстов найдётся не слишком много таких, которые были бы готовы соперничать с книгой Пигрова и Секацкого в соответствии самому существу философствования в его классическом, коренном европейском понимании. Именно поэтому, кстати, книгу есть большой резон читать не только и даже, может быть, не в первую очередь философам-профессионалам, занятым своими цеховыми проблемами, но людям, не имеющим к философии никакого отношения. Ну подумаешь, специальная терминология. Не так уж её там и много.

Книга философична par excellence уже потому, что она – диалог. Эта форма мысли, восходящая к одному из прародителей европейской рефлексии – Платону и ещё того глубже – к учителю его Сократу, в философии новейшего времени востребована – при всём своём богатейшем потенциале – на удивление мало. Пигров и Секацкий этот потенциал, нам на радость и мысли на пользу, востребуют. Кроме того, разговор у них идёт, пожалуй, о проблеме, важней которой нет, даже – об источнике всего философствования как типа внутреннего действия вообще: о ситуации и судьбе человека в мире. Вопрос об этом – куда более коренной, чем даже вопрос о бытии и небытии, точнее, он – самое жгучее переживание этого последнего. Возраст – общее имя бытия и небытия, жизни и смерти, имя их одновременного присутствия и взаимодействия в человеке. Возраст – вживлённое в человека время. Одна из самых мучительных и странных вещей на свете.

Два мыслителя обсуждают свой предмет на основании не одних только курсов по философии возраста, которые оба много лет читали в разных учебных заведениях Санкт-Петербурга. Нисколько не менее теоретического моделирования возраста им важно и собственное видение и проживание проблемы изнутри. Одному из них «в настоящее время уже далеко за семьдесят, а другой находится в возрасте, обозначенном в монографии как «акме»», поэтому их разговор – ещё и диалог людей разных поколений, обмен опытом изнутри разных экзистенциальных состояний. О родстве возраста с самым трудным и тёмным для человека они заговаривают с самого начала – ни на минуту, что важно, не покидая пространства философского анализа, строго выдерживая чистоту жанра, не скатываясь в лирику, к которой тема разговора, казалось бы, изо всех сил располагает. Не выпуская из виду культурного (то есть – связанного со множеством условностей) измерения возраста, они рассматривают возрастные изменения человека как осуществление самой его человечности. Надо будет найти возможность поговорить об этой книжке подробнее. Я постараюсь.