|
Анна Аликевич
в е д у щ а я к о л о н к и
Поэт, прозаик, филолог. Окончила Литературный институт им. А. М., преподаёт русскую грамматику и литературу, редактирует и рецензирует книги. Живёт в Подмосковье. Автор сборника «Изваяние в комнате белой» (Москва, 2014 г., совместно с Александрой Ангеловой (Кристиной Богдановой). |
(О книгах: Тадеуш Ружевич. Ножик профессора. – СПб.: Алетейя, 2017, пер. Анатолия Нехая;
Тадеуш Ружевич. Мать уходит. – СПб.: Алетейя, 2017, пер. А. Нехая, А. Давтяна, В. Бурича)
Этой весной вышли на русском две последние книги крупного польского поэта и драматурга Тадеуша Ружевича – поэма «Ножик профессора», посвящённая размышлениям о ХХ веке, и биографический сборник «Мать уходит», в который вошли воспоминания поэта о своём довоенном детстве, антивоенные стихи и известный «Гливицкий дневник».
Как и литовский классик Томас Венцлова, Ружевич, проживший 93 года (сколь это необычно для большого поэта «железного столетия»!), был свидетелем или участником практически всех поворотных событий прошлого века: революционных преобразований, Второй мировой, времён репрессий и диссидентского движения, вплоть до эпохи свободных нулевых – но его творчество больше обращено вовнутрь.
Если бы кто-то задумал поставить памятник везению, то у этого памятника, несомненно, было бы лицо Ружевича. Средний из троих сыновей в небогатой, но городской семье, он получил хорошее образование, прошёл войну практически невредимым, разработал новый поэтический язык и собственную метафорику, был популярен как лирик ещё с юности и, за небольшими исключениями, не имел выраженного неприятия со стороны властей.
Но существовала и обратная сторона: на войне этот глубоко религиозный, как и его мать, человек потерял веру, словно повторяя вслед за поколением Хемингуэя: «Милый Боженька, если бы Ты был, то этого бы не было!» В застенках гестапо погиб его любимый старший брат Януш. В 36 лет Ружевич лишился единственного близкого ему человека – своей матери, и до конца своих долгих дней был до отчаяния одинок (об этом «Гливицкий дневник»). Большую часть своей жизни поэт провел в уединённых, далёких от культурных центров местах, словно демонстрируя этим, как внешняя завидно благополучная канва биографии может мучительно не совпадать с внутренней болью, которая пронизывает творчество автора.
Но кто увидит мою маму
в синем халате в белой больнице
которая дрожит
которая каменеет
с деревянной улыбкой
с белыми дёснами
Которая верила пятьдесят лет
А теперь плачет и говорит:
«не знаю… не знаю»
(«Но кто увидит…», пер. А. Давтяна)
***
«Ножик профессора» – тематически и композиционно сложная вещь, многогранная, богатая интертекстуальностью и подтекстами, нуждающаяся в комментариях, при этом очень небольшая по объёму, филигранно, даже изящно написанная и, конечно, трагическая.
Двое очень пожилых деятелей искусства и литературы, известный поэт и крупный искусствовед, встречаются за завтраком, чтобы вспомнить о жизненных вехах, о потерянных близких – и просто поесть яичницы. И вдруг выясняется, что ни один из них не умеет толком сварить яйцо.
ну знаешь ли! яйцо всмятку
без перца и соли…
есть ведь правила… а что касается
времени варки то моя тетка
говорила так: трижды прочти молитву
святой Марии и получится всмятку
но это мера не для атеистов
и это заявляет атеист?
Какой там атеист… где ты видел
в Польше настоящего атеиста или нигилиста
Поезд памяти уносит лирического героя во времена его юности, когда была жива мама, деревни казались прекрасными и зелёными, девушки смотрели в своё безоблачное будущее, офицеры носили форму на мирных улицах весеннего городка. И все они не слышали, как приближается Робиг – древний демон, питающийся ржавым железом, а для получения ржавого железа, как известно, необходима маленькая большая война.
Поезд идет товарный
вагоны для скотины
цвета печёнки и крови
длинный состав
заполнены Злом банальным
банальным страхом тоскою
банальных детей девушек женщин
в самом расцвете
слышите крик этих ртов
дайте один глоток
один глоточек воды
все человечество просит
всего один глоток
банальной воды
Поезд несётся сквозь красные 40-е и ржавые 50-е, сквозь страх и стагнацию, сквозь риторику и безвременье, сквозь распад и попытки собрать мир заново – и прибывает в нулевых, и вот, – всё, что осталось, два мастодонта, живых памятника, переживших всё на свете и вместо своего ужасного прошлого обсуждающих, как в поэмах Е.Б. Рейна, каким образом сварить яйцо и правильно сделать тосты.
Знаю соль это вредно
Тесто приносит вред здоровью
а сахар! тот вовсе смерть
помнишь «сахар даст силу»?!
………………………………………………….
мы тогда были «державой»
сахар уже сил не даст…
Вот! снова забыл
сколько варить осталось
нет ли каких-нибудь часиков или часов
чтобы время мерить мы ведь вступаем
в XXI век супермаркеты интернеты
какие-то кляпсидры или клепсидры (?)
вечно их путаю
………………………………………………………
…Метек будем с тобою
есть виртуальные яйца без желтка
потому что желток это вредно
не мы так хоть наши внуки…
Или нет, не так. Вся поэма начинается с конца, с того, что когда-то давно, ещё в первой половине ХХ века, оказывается, искусствовед Мечислав сидел в лагере и принес оттуда самодельный ножик, помогший ему выжить. А теперь его собеседник, поэт, на пороге смерти, пытается выполнить когда-то данное ему и себе обещание — написать обо всём этом, но времени и слов уже не остаётся… И тогда, как бы в память об этом несуществующем произведении, появляется эта маленькая изящная поэма с досужей болтовней и со всем, о чём промолчали.
«странный ножик» подумал я
он лежал между книгой о кубизме
и критическими статьями
наверное он им открывает конверты
а в лагере
чистил картошку
или брился
ну да – произнёс профессор –
очистки могли спасти
от голодной смерти
на столе у учёного был такой же
порядок как и в его голове
***
Сборник «Мать уходит», хотя он и был оценён премией «Ника», куда более простая и неровная книга из воспоминаний, стихов, эссе и рассказов, в которой автор смотрит (нередко глазами ребёнка) на места своего детства, на мать и отца, на своих братьев, весь нехитрый быт и странноватых обитателей польского полусельского городка. Культ матери, группирующий собранные здесь тексты, порой кажется несколько искусственным, словно перед нами уже не живая женщина, а идеальное фарфоровое подобие, нечто среднее между Мадонной и статуэткой из буфета, и это «так по-польски». Хотя есть и очень проникновенные места:
«Завтра День Матери. День Матери… Я не помню, был ли во времена моего детства такой официальный праздник… В моем детстве каждый день был днем матери. Каждое утро было утром матери. И полдень, и вечер, и ночь».
Мать как сострадающий и священный центр мира откровенно противопоставляется женщине-Еве, которая
первый розовый дьявол
полушариями шевелящий
под шёлковым платьем
в горошек
Её уход способен пробудить веру в чудо в человеке, которого фашизм научил тому, что Бог умер:
я безбожник
хотел выплакать для нее луг
когда умирая
она отталкивала задыхаясь
пустую и страшную потусторонность
……………………………….
я сидел между
столом и гробом
безбожник я хотел чуда
в промышленном запыхавшемся
городе второй половины
ХХ века
Но в целом книга пронизана общими мотивами, знакомыми, наверное, каждому человеку: сожалениями, что не свозил мать к морю и не вывез в Краков, что так и не дал ей счастья беззаботной жизни в достатке, хотя многого добился сам. Что, заботясь о ней в старости, больше думал о своих многочисленных делах и усталости, нежели о той, которую так любил на словах. Конечно, рассуждает автор в «Гливицком дневнике», вроде бы важны наши поступки, а не мысли, но как часто мы ненавидим и корим себя годами именно за них. Это странные эссе, в которых 80-летний убеждённый атеист, а когда-то до глубины души религиозный человек, мыслит о жизни в категориях «греха» и своей «грешности» перед матерью. Утверждая, что все кончается надгробным камнем, в то же время незаметно для себя уносится мыслями в рассуждения: «Или же в «небе» имеется море, над которым сидят наши матери в бедных салопах, плащах, старых туфлях и шляпках?»
Поэт затрагивает в сборнике-тестаменте не только тему оставленности матерей и неблагодарности сыновей, такую типичную для шестидесятнического контекста, но и другие «вечные вопросы»: рождается ли человек поэтом; имеет ли значение национальность или цвет кожи; важна ли мораль в искусстве; есть ли смысл верить в гуманизм; возможно ли стать богатым и успешным, читая пособия на эту тему…
«…я открываю уста чтобы что-то сказать «человека нужно любить» не поляка немца серба албанца итальянца эллина еврея… нужно любить человека… белого чёрного красного желтого.
Я знаю что эти мои бедные поминальные песни лишены «хорошего вкуса»… и знаю что изо всего на свете останется… что останется?!
Великий гениальный смешной Норвид сказал:
Из всех вещей на свете лишь две остаться могут, поэзия и доброта… всё прочее — Ничто…
Великий Дон Кихот! Осталось Ничто!...»
Традиционная поэзия из сборника, отнесённая самим автором к жанру тренов, то есть плачей о матери, родительском доме и прекрасной довоенной родине, на самом деле не стилизована под народную песню, а выполнена в типичной авторской манере – при её лаконичности она богата образностью, лукавой иронией и часто сохраняет мозаичную композицию.
на полках стоят банки
в которых варенье
как богини с сахарными устами
сохранили вкус
вечной молодости
армия в ящике шкафа
до конца дней останется оловянной
(пер. А. Давтяна)
Тут в небе матери вяжут
зеленые шарфики на спицах
жужжат мухи
отец дремлет у печки
после шестидневной смены
Нет — не могу же я им
сказать что человек человеку
вцепляется в горло
(пер. А. Нехая)
скачать dle 12.1
