Обзор новинок переводной литературы от 05.02.17

(О книге: Томас Венцлова. Похвала Острову: Избранные стихотворения. 1965 – 2015 / Пер. с лит. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016.)


Этой зимой вышла новая поэтическая книга литовского классика, лингвиста, правозащитника, эссеиста, переводчика и педагога Томаса Венцловы «Похвала острову», включившая в себя его избранную лирику за последние пять десятилетий в переводах Иосифа Бродского, Александра Кушнера, Натальи Горбаневской и других известных авторов. При слове «классик» многие думают о чём-то сухом, консервативном, многотомном, «правильном» и в зубах навязшем со школьной скамьи – и мало кому приходят мысли о гении, о действительно удивительном даровании, о строках, подобных чуду в этом мире. Но именно такого происхождения поэзия книги, которая перед нами.

Если сейчас я продолжу ряд имён Осипа Мандельштама, Иосифа Бродского и Бориса Пастернака именем Томаса Венцловы, многие недоумённо пожмут плечами: то, что маленькая Литва за всю советскую эпоху смогла дать миру лишь одного относительно крупного поэта, ещё не означает, что этот единственный лирик должен попасть в пантеон всемирной литературы на равных правах с титанами. Однако, по моему мнению, как про Блока принято говорить, что он не входил в символизм, но вырос из него, так и про Томаса Венцлову уместно сказать, что он не входил в шестидесятническо-диссидентскую культуру, а быстро перерос её и давно превратился в классика, родина которого – не конкретное поэтическое течение или временной отрезок в отдельно взятой стране, а всемирная литературная традиция, в первую очередь античная.

Всё навек, а потом – тусклый плёс, горизонтом оправлен.
Обвалившийся дом в панораме разбитых окраин,
Где в любом забытьи тлеет память о холоде близком,
И худые ладьи до уключин затоплены Стиксом.

Ты была и сбылась. Выбор сделан – чему изумляться?
Ты, пропав с моих глаз, не сумеешь теперь изменяться –
В той пустой темноте всё согрето глазами моими,
Но в двойной немоте обживается чуждое имя.

(Перевод Георгия Ефремова)
 
Впервые открывая книгу, написанную «литовским классиком», российский читатель может привычно подумать: маленькая страна, маленькая политика, околонаучная жизнь без особых потрясений, относительно безопасная эмиграция в США из лап угасающего режима, когда бури уже улеглись… Что может дать мне творчество этого рафинированного человека, наверняка зашедшего в дебри древней истории или философии, наверняка эстета или вялого романтика, оторвавшегося от земли в своём легкокрылом путешествии по столицам Европы и не познавшего тех тягот, боли и трудностей смутного времени, которые пережил я? Что общего может быть у нас?

Но в том-то и открытие, что творчество Томаса Венцловы сплетено именно с нашей, «большой» историей. В тематическом смысле, в смысле «актуальности», он, конечно, сын своего большого времени – ХХ века: его тексты «гражданственны» в полной мере и затрагивают картины военных действий, в том числе внутренних, проблемы эмиграции и репрессий, мотивы страха безвременья, утраты веры в Создателя под гнётом несчастий, немоту эпохи террора, усталость стран, переживших режим, сложные моменты выбора между потерей собственной жизни и «предательством» в виде бегства из страны. Литовский поэт, несмотря на свою кажущуюся ровность, медитативность, мелодичность и отсутствие привычного для нас рубленого или скандирующего пафоса 60-х, отнюдь не тихий лирик или погруженный в свой внутренний мир философ. И он может сказать нам невероятно много.

На каменном полу, в чужом краю,
дыша желанным воздухом свободы,
спят беженцы, забыв свои невзгоды,
            на два часа в раю.
А те, которых вовремя спасло
отверстие в виске от лишних тягот,
со снами непростыми в землю лягут,
и всё равно им больше повезло.

(Перевод Анны Герасимовой)

В печальном калейдоскопе событий, времён и героев поэзии Венцловы есть и житель страны, пережившей режим (уж не ваш ли соотечественник?):

Венки и лица,
и флаги полотно заполонили
непримиримо-празднично. Кто вырос
в непраздничной стране – тот не решится
смотреть в экран. Ему уже известно,
что дальше: много темных теплых пятен
и грязь. И разделить их невозможно,
как буквы и огонь, ничто и правду.

(Перевод Анны Герасимовой)

И образ самой этой страны в период относительного благополучия 60-х:

Мы рано узнали: империя сломает
кого угодно. Гости стучатся в полночь,
и что дальше – неизвестно (хотя известно). Впрочем, наше
время было уже другим, похожим скорей на трясину.
………………………………..
Всё превратилось в выцветшую бумагу, в молчащий воздух.
Не узнает приятеля калека в коляске.
Крупная старая женщина (некогда красавица) падает ничком
у постели, не успев собраться на работу…
Не история их толкнула во тьму –
ежедневные беды. Но история тоже старалась.

(Пер. Инны Кулишовой)

И картины безвременья и смуты позднесоветской истории:

Кровь выцветет, и пылью танки станут.
Конец эпохи. Снова стонут страны
            под гнетом тьмы,
            на станцию не ходят поезда,
ту, где сестрой пространства стало пламя,
            где бьет калашников очередями
            и Моисея, и Христа.

(Перевод Анны Герасимовой)

И образ изгнанника, задыхающегося в бездуховности и суете каменных джунглей:

Если странствуешь годы сквозь мили, то не разберёшь,
Что за берег, к которому. Иерихон или Митте –
Всё одно: города перестроены, и ни на грош
Гласа трубного – трудолюбивы и немы термиты.

(Перевод Натальи Горбаневской)

И фигура человека второй половины века, наконец понявшего, как ужасна война в своей братоубийственной сути:

Говорят, бык был ипостасью Посейдона.
Получается, сражались братья, поскольку
отцом победителя тоже был бог морей.
Во тьме, в лоне гранита, герой это понял.
Лабиринт сплетался и расплетался, как нить,
опаляя ладони. Каждый убитый – брат.
Даже если ты убиваешь чудовище.

(Перевод Константина Русанова)

И даже мирный и косный обыватель, которому еще только предстоит пережить или не пережить все ужасы и страдания наступающего века:

Сентябрь – всегда безжалостен. Хозяин
часам настенным подкрутил пружину.
Вот: четверть первого, однако. Поздновато.
И четверть века до великой Первой
Войны — и множества грядущих войн.

(Перевод Георгия Ефремова)

И многие другие лица: герои, преступники, святые и марионетки страны, в которой

Сцепки республик скрежещут,
стены подточены, в головах сквозняки, но зато машинист
маячит, где был всегда. У полотна бараки, разящие
 той же привычной бранью, мочой и капустой.
……………………………………………………………………………….
Похоже, свобода – всё-таки не для нас,
не для этой, проклятой Богом, шестой части света.

(Перевод Георгия Ефремова)

Удивительный парадокс книги в том, что, так много узнав о взглядах и местах обитания лирического героя, о его «второй родине» и современниках, мы практически ничего так и не знаем лично о нём. Некоторая отстранённость автора (или близкого ему героя) от собственной личности (хотя даже политические и далёкие исторические события автор видит, несомненно, сквозь призму собственного взгляда) заставляет читателя по крупицам собирать его портрет и его историю не просто как «одного из многих таких же людей своего неспокойного времени», а как кого-то более выпуклого и живого. Как человека, который вырос в какой-то семье, в каком-то доме, кого-то любил, с кем-то дружил, чем-то увлекался, что-то читал. То, что называется биографической канвой альтер-эго автора, проступает очень слабо.

Читая эти стихи и вглядываясь в их создателя, мы опираемся на ассоциации, на переклички с классикой, внезапно вспоминаем то Ахматову с её «Вовсе нет у меня родословной, // Кроме сказочной и баснословной», то Мандельштама с его «культом» речи и языка, потому что читаем у Венцловы «В духоте, где обрывом чужой материк, // Не мгновенно меняются сны.// И уже только после сдается язык: // Он не вечен, слова неверны». Мы вспоминаем цветаевское «возвращение билета», встречая перекличку «Кто затишьем восхищён, // ни Господу билет не возвращает, // ни авиакомпании». В эмигрантском сожалении о своей спасённой жизни нам слышится Георгий Иванов, в мотивах сходства всех городов и словесно-предметных рядах – Иосиф Бродский, в образе «языка, сосланного на землю вместе с нами», в котором «отсвечивает первобытное слово, рождённое в другой вселенной» – созвучие «скучным песням земли» Лермонтова. Порой же, читая маленькие ритмизованные хроники из жизни тех или иных современников автора, мы отчётливо вспоминаем поэмы Евгения Рейна… Автор словно скрывается за этими связями и перекличками, внезапно появляясь и дополняя их собой и своим творческим миром, и у нас уже возникает странное чувство, что тот, кого мы сначала приняли за чужака, похоже, знаком с истоками и создателями нашей литературы гораздо лучше и ближе, чем мы сами, и этот мир по праву принадлежит и ему тоже, и гость здесь уже не он, а мы.
 
Сказав так много о связи поэзии Венцловы с нашей историей и культурой, мы должны обратиться и ко второй, не менее мощной ветви, питающей его творчество – античной языческой традиции, позже вылившейся в европейскую христианскую. Но мы не может полностью отстраниться от эпохи «сцепленных республик 60-х годов», современной автору, и без оглядки отправиться в странствия по тёмным лабиринтам древней культуры, из которой душа поэта постепенно выходит к свету христианства, по которой она идёт неведомыми подземными путями, в то время как наверху, во внешнем мире, идут локальные войны, строятся и падают государства, страдают от тоски изгнанники и стареющий диктатор страшится неизвестно чего, – потому что в «большие» и сложные эпохи внешние события политики и истории неизбежно накладываются на частную, маленькую, очень личную жизнь человека, становясь её частью, разрушая её, наполняя сны и, таким образом, становясь как бы второй реальностью жизни души: Античные образы в спутанном и двуреальном мире поэта попадают в декорации разрушенных современной войной городов, появляются на площадях и в парках новой Европы, сдваиваются с реальными фигурами, пророчат, напоминают, пугают, отражают тайное тайных лирического героя – неясные опасения, глубокие чувства, тоску по дому, одиночество, предчувствия, воспоминания, то есть сокровенный мир поэта.

И кажется, что над простором вод,
Где стынет звук и корабли чернеют,
Взойдя на неподвижный небосвод,
Уже Юпитер с Марсом пламенеют.
……………………………….
Под тяжкой сетью серых облаков
Блестит, как рыба, задыхаясь, площадь.
«Ты помнишь, что знамения пророчат?»
«Наш век, в отличие от тех веков,
Статистике лишь верит». «Знак, и вещь,
И человек рукою смерти схвачен,
И лишь зерно готово жертвой лечь,
Надежды не осталось бы иначе.

(Перевод Анны Герасимовой)

Выходя из самой «Одиссеи» и врываясь в настоящее, ничуть не изменясь и не утратив своей силы, Судьба настигает героя, бегущего по горящему миру войн и переворотов:

Ни острова, что тесен для объятья,
ни смерти на экваторе, ни мятой
травы полей, ни возвращенья в лоно
миф и история не обещают.

(Перевод Иосифа Бродского)

Холодный осенний пейзаж Копенгагена путается с видениями мифических берегов Стикса, напоминая о горечи вечного одиночества:

            Опереться
не на что, не на ветер же, не на ил,
не на соль, которую ты вкусил,
            надрывая сердце,
и колодец памяти с мертвой его водой
тёмен, и все равно благодарен судьбе за трудный
и решительный выбор, за призрачный смысл и смутный.

(Перевод Александра Кушнера)

В уже мирной послевоенной Австрии, производя впечатление праздного путешественника, герой думает о Сизифе, который вкатывал неподъёмный камень на бесконечную гору, подобно тому как люди ведут невыносимые по ужасу бесконечные войны, такие же бессмысленные, как труд несчастного, особенно когда на них смотришь из мирного будущего, которое уже и само вызывает подозрения – именно потому, что перемирие кажется зыбким и лишь грозным предвестием следующего рывка истории:

Порастеряв года и города,
бредешь под анфиладой арок,
не понимая, что это: подарок
            или беда.

(Перевод Анны Герасимовой)

Но постепенно античные категории и фигуры Судьбы, Рока, Ареса, Антигоны, Персефоны сменяются для много повидавшего и пережившего героя-скитальца верой в христианское чудо, в милосердие, в надежду на спасение: мы встречаем историю военнопленного, которому в лагере явилась Дева и предсказала «Завтра выйдешь на свободу». В день извержения вулкана, когда «Христос испаряется, уступая Гефесту», выживает чудом только узник в темнице. Стараямонахиня спасает от смерти молодую невиновную узницу, обменявшись с нею одеждой, и этим отвечает на её негодование: «Что вы болтаете? Нет никакого бога. // Если б он был, то вывел бы меня из тюрьмы».

Если раньше героя больше завораживали закономерности безжалостной Судьбы и вездесущего Рока, то теперь он сосредоточен на исключениях, на тех, кто спасся, на вере в Воскресение. Его далекая Итака, к которой он стремится и от которой когда-то отплыл, превращается в совсем другой остров, то ли в последнее земное прибежище, то ли во врата в иной мир:

Плывём к причалу? Есть ли где причал?
Корабль еще или уже Иное
Несет меня над хлябями, как Ноя?

(Перевод Алексея Пурина)

 Герой верит, что именно благодаря слову, в том числе вечному божественному слову, гибель и страшное море смерти будут преодолены и душа, не знающая покоя и обреченная блуждать по чужим пределам, достигнет наконец обетованного берега.

Но словом, в немоте рожденным, полн
мир. В день четвертый так, восстав во склепе,
дыша, дверей ощупывают крепи, –
еще веленья не осознавая.
Так точится черта береговая
упорством волн.

(Там же)

Название книги – «Похвала острову» – сначала вызывает некоторое недоумение, потому что ассоциируется с канонической христианской традицией, с мыслями о «дивном и блаженном острове, где нет ни скорбей, ни страданий», с Валаамом… Но очень быстро читатель понимает, что речь совершенно о другом, хотя и не менее таинственном клочке суши – об Итаке, родине великого скитальца и истоке множества древних мифов, своего рода поэтическом Начале Начал. Именно к этому оплоту античной легендарной цивилизации и привязан мелос Томаса Венцловы, путешествующий оттуда по сплетениям греческих трагедий и вневременных закономерностей, налагающий миф на современную ему действительность, прослеживающий единство и повторяемость в прошлом и настоящем, взирая на движущие силы Вселенной – рок, случай, возмездие, Бога. Порой как бы дрейфующий во времени и пространстве «остров», мир автора обретает реалистические очертания и вписывается в современную поэту географию, становясь былым местом драматических и жутких событий истории ХХ века, и лишь к концу сборника, как мы уже упоминали, он преображается в некое последнее пристанище, в обетованную землю, отображая ярко выраженные черты христианского Рая.

Мы уже не верим, что он вернулся,
Что Итаки ради забыл пределы,
Где снега с вершин изрезали Понта
            Воющий берег,

Где нет ни добра, ни днесь, ни начала,
Где в ночи богов, в невесомой бездне,
Словно в пене моря руно златое,
            Плещут Плеяды.

(Перевод Анны Герасимовой)

Поэзия Томаса Венцловы уникальным образом существует на границе двух миров –  антично-европейского и русско-советского, ей свойственны пересечения и наложения времён и пространств: библейские образы ложатся на античную мифологию, военно-тоталитарное прошлое Союза видится сквозь изменяющийся кристалл времен 1960-2000-х годов, сквозь окна европейских и американских зданий, отчасти уже лишённое своего ужаса и дыхания в спину, ставшее газетой, музейным экспонатом, отзвуком, контекстом, – но от этого вовсе не переставшее быть нашей общей историей.

Бараки на болотах, воронки,
Солончаки, колючка, скрип сапог –
Петитом станут на листе газетном,
На мог в сознанье вспыхнут и угаснут.
Намного нереальней, чем ты сам,
Хотя и ты не чересчур реален.

(Перевод Натальи Горбаневской)

Возможно, именно частичная причастность судьбы и творчества Томаса Венцловы к российской литературной традиции, к культуре Серебряного века, к советскому прошлому республик (расцвет его молодости прошёл в Москве и Ленинграде) наполнила его тексты очень близким отечественному читателю содержанием, несмотря на формальную близость к европейской традиции. Образы Николая Гумилёва и Осипа Мандельштама, советских маршалов и столичных коммуналок, закрытых уже лагерей и отзвуков войн и репрессий мелькают в лирике литовского поэта, и в этот момент мы меньше всего думаем о том, что перед нами перевод. Конечно, ещё Нина Берберова сказала, что перевод –наполовину создание переводчика и его близость обманчива, но как поэзия Венцловы –   уже неотъемлемая часть всемирной поэзии, часть целого, так и его география и топография – неотъемлемая часть мира, который был и нашим прошлым.

Вот фрагмент оды памяти Мандельштама:

Не воскресить гармонии и дара,
Поленьев треска, теплого угара
В том очаге, что время разжигало.
Но есть очаг вневременный, и та
Есть оптика, что преломляет судьбы
До совпаденья слова или сути,
До вечных форм, повторенных в сосуде,
На общие рассчитанном уста.

Взамен необретаемого Рая,
Из пенных волн, что остров, выпирая,
Не отраженье жизни, но вторая
Жизнь восстает из устной скорлупы.
И в свалке туч над мачтою ковчега
Ширяет голубь в поисках ночлега,
Не отличая обжитого брега
От Арарата. Голуби слепы.

(Перевод Иосифа Бродского)

В творчестве Венцловы нет «излишнего трагизма и мрачной бездны», может быть, недостаточно патетики и энергии бунта, так свойственной крупным поэтам ХХ века, – оно скорее лирично, прозрачно и омыто водами времени, в нём присутствует и философская легкость, и отстранённый взгляд сверху, взгляд зрителя, и мудрая покорность судьбе, но не как неподъёмный крест, а как извечная закономерность, о которой автор прекрасно осведомлён; оно наполнено поэзией географии и природы, отзвуками легенд прошлого и настоящего, европейскими городами и иными культурами, –  и в то же время это творчество убеждённого пацифиста, противника любого насилия над личностью, гуманиста и глубоко верующего человека.

Не спеши, не пора ещё. Спят небеса,
Дети спят, не родились на свет чудеса.
Над излуками рек, над прибрежной прохладой
Зреет лето снаружи, и крыши черны,
А внутри, словно лодки, лавируют сны,
Их забыть постараемся, помнить не надо.

Темнозвучной толпой голоса, города
В наших спящих сознаньях плывут без следа,
Осторожно скользят, избегая касанья.
Но, как камни, тела наши рядом лежат,
И с бессменною башнею светел квадрат,
И не все ли равно, что открылось Кассандре.

(Перевод Анны Герасимовой)

Творчество Венцловы –  это путешествие, очень совершенное, очень мелодичное, преображающее события, судьбы, образы простых людей, политиков, мифологических героев, тиранов, вспышки локальных войн и политических конфликтов, маленькие личные чувства, простые старые драмы и трещины на сухой земле-музее когда-то великих цивилизаций –  в одну общую музыку.