Владимир Малягин. ТРЕТЬЯ СИЛА

Выбор Павла Карташева


(Власовский морок)



От автора: Начиная работу над пьесой, я был уверен, что Андрей Андреевич Власов – подлинно трагическая фигура, попавшая в страшную историческую мясорубку и принявшая на себя всю тяжесть несчастной судьбы. Но чем глубже я погружался в материал, тем сильнее изменялся фокус моего зрения и моих оценок...


                                                  К свободе призваны вы, братия, только бы свобода 
                                                  ваша не была поводом к угождению плоти; 
                                                  но любовью служите друг другу… Если же 
                                                  друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, 
                                                  чтобы вы не были истреблены друг другом.

                                                                                         Гал. 5. 13,15

Действующие лица:

Генерал-лейтенант Андрей Андреевич ВЛАСОВ – 44 лет
Генерал-майор Михаил Алексеевич МЕАНДРОВ – 42 лет
Священник ОТЕЦ НИКОЛАЙ – 38 лет
Алексей КАЗАНСКИЙ, редактор газеты – 40 лет
Майор КРАФТ, 48 лет
Капитан ФЕЛЬД, 43 лет немецкие офицеры
Иван КАЛАЧОВ, капитан – 35 лет
Семен ХОТЬКО, капитан – 32 лет
Дмитрий СОЛОДИН, лейтенант – 20 лет
Федор РЕПНИН, лейтенант – 27 лет
Игорь ВЛОДОВ, старший лейтенант – 28 лет
Михаил ЛУКАШИН, лейтенант – 22 лет
Антон МИЛОВАНОВ, лейтенант – 30 лет
ЛИЗА, 19 лет
МАРИЯ, 22 лет «остовки»
ДОБРОЛЮБОВ, лейтенант – 25 лет
КУРСАНТЫ ШКОЛЫ РОА

Германия, осень 1944 года.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Ноябрь 1944 года. Мюнзинген, город на юге Германии. Офицерская школа Русской Освободительной армии. Курсанты в форме РОА. Это обычная форма германской армии с трехцветной, красно-сине-белой, повязкой на рукаве. Лектор – немецкий офицер майор Крафт. Он говорит на чистом русском языке, возможно, с еле заметным акцентом.

КРАФТ. Итак, теперь вы должны твердо знать, почему Померанский вал является для противника совершенно неприступной линией германской обороны. Курсант… Курсант… Вот вы!
РЕПНИН (встает). Курсант Репнин!
КРАФТ. Я хотел бы услышать от вас, что составляет основу Померанского вала.
РЕПНИН. Основу… Вы имеете в виду…
КРАФТ. Отвечать четко и ясно!
РЕПНИН. Основу… Основу Померанского вала составляют люди. Солдаты…
КРАФТ. Что? Плохо, садитесь!

Репнин садится.

КРАФТ. Кто хочет ответить?

Поднимается рука.

КРАФТ. Говорите, курсант Влодов.
ВЛОДОВ (встает). Основу Померанского оборонительного вала составляет Померанский укрепленный район и крепость Шнейдемюль. Построены в 1937 году, усовершенствованы в настоящее время.
КРАФТ. Правильно. Садитесь.

Влодов садится. Крафт некоторое время стоит, отвернувшись к окну. Начинает говорить, не поворачиваясь к курсантам.

КРАФТ. Я хотел бы, чтобы все вы поняли… С первого сентября тридцать девятого, когда мы наказали наглых поляков, мы пять лет ведем великую войну. Она требует громадных ресурсов. И наш народ стойко переносит лишения. Наши женщины и дети порой не видят даже маргарина. Даже маргарина!.. И если фюрер все же находит средства, чтобы содержать школу для пленных русских офицеров и чтобы учить вас в этой школе… Кто этого не ценит, тот просто… просто свинья.

Молчание.

КРАФТ. Занятие окончено. Зиг…
КУРСАНТЫ (встают). Хайль!..
КРАФТ (идет к выходу, уже от двери, обведя аудиторию долгим взглядом). Просто свинья…

Выходит.
Пауза.

ВЛОДОВ. Вот гад!... Сам ты свинья немецкая!..
КАЛАЧОВ. Тихо, Влодов. Что ты расшумелся?
ВЛОДОВ. Каждая сволочь будет нас свиньями…
КАЛАЧОВ. Считай, что он не тебя. Он Репнина так…
ВЛОДОВ. Сами красных не могут удержать, ублюдки. Фронт по швам трещит, а туда же – Померанский вал!.. Погодите, выйдет наш Манифест!..
ХОТЬКО. Слышь, Влодов! В гестапо хочешь? Я сам могу тебя отвести…
ВЛОДОВ. Да ладно пугать!..
ХОТЬКО. Личное время началось. Шел бы, отдохнул до ужина…
ВЛОДОВ. А что ты гонишь меня, Хотько?
ХОТЬКО. Зачем гнать? Я вам, господин старший лейтенант, советую: в личное время займитесь личными делами. А совет старшего по званию надо исполнять, верно?
ВЛОДОВ (пожав плечами). Глупо!..

Выходит.
Солодин подходит к двери, приоткрывает, смотрит.

СОЛОДИН. Ушел, стукач.
ХОТЬКО. Может, правда его в гестапо сдать?
КАЛАЧОВ. А кто его там примет?
СОЛОДИН. Да, своих там не надо.
КАЛАЧОВ (подходя к Репнину). Ну чего ты, Федя, так сильно задумался?
РЕПНИН. Да нет, я ничего… так…
КАЛАЧОВ. Так бы все же как-то того… На занятиях сосредоточился, что ли… А то и вправду обратно в лагерь загреметь можно…
СОЛОДИН. В лагерь они могут... Одного только не могут – оружия нам дать!
КАЛАЧОВ. Ишь, какой прыткий – оружия!.. Вот дойдет Красная армия до Берлина – тогда и выделят пару автоматов!
СОЛОДИН. Тогда-то я и сам возьму!
ХОТЬКО. Тогда оно, пожалуй, и не нужно будет…
МИЛОВАНОВ. Ну разнылись, честное слово!.. Оружие им подавай!.. Сидим сытые, одетые, обутые, никто на работу не гонит… Живите, да радуйтесь, чего еще надо?..
КАЛАЧОВ. Молодец, Антон! Положительный ты человек…
МИЛОВАНОВ. А что, разве неправ я? Быстро люди к хорошему привыкают, быстро лагерную баланду забыли. Не знаю, как у других, а у нас в Штутгофе…
КАЛАЧОВ. «У нас в Штутгофе, у нас в Треблинке»… Всяк кулик свое болото хвалит.
МИЛОВАНОВ. Ишь ты, «болото»!.. А знаешь ты, что такое настоящий концлагерь? Вот посидел бы там, так ценил бы нынешнюю жизнь!
КАЛАЧОВ. Слухай, Антош, знаешь ты про такую птицу – страус?
МИЛОВАНОВ. Ну и что?
КАЛАЧОВ. Помнишь, как она прячется?
МИЛОВАНОВ. Как?
КАЛАЧОВ. А так: засунет голову под крыло – и нет ее! А с задницей – что хошь делай…
МИЛОВАНОВ. И при чем здесь страусиная задница?
КАЛАЧОВ. Ты прав, задница ни при чем.
МИЛОВАНОВ. Нет уж, договаривай, если начал!
КАЛАЧОВ. Да я-то что… Вот придут сюда Рокоссовский с Коневым – они и договорят…
МИЛОВАНОВ. Хватит пугать, Калачов! И вообще, что тебе от меня надо?
КАЛАЧОВ. Мне от тебя, лейтенант Милованов, одно нужно, – чтобы ты рассуждал поменьше. Доволен немецким пайком – ну и сиди, помалкивай. Только философию пайковую не разводи!
ХОТЬКО. Ладно, Ваня, чего ты завелся?
КАЛАЧОВ. А того!.. Если он не понимает, что наши уже в Польше – так я понимаю! Время вышло, кончилось! В листовках что писали? «Русская Освободительная армия под командованием генерала Власова»! Генерала видим, а армия где? Куда мы шли, получается? За пайком, как Милованов?
МИЛОВАНОВ. Опять Милованов?..
КАЛАЧОВ (не обращая внимания). Одно дело – сталинский режим из России под корень вывести… А другое дело – сидеть здесь и бездельничать на фрицевском пайке! Чего ждем? Пока Красная армия придет? Так она не одна ходит, она СМЕРШ на спине носит! А СМЕРШ – он спросит: «И чего это на вас, лейтенант Милованов, такой мундирчик интересный надет? А ну-ка, снимите его! Поглядим, за кого сердчишко бьется под мундирчиком!..
ХОТЬКО. Что говорить… Дурак был немец, дурак и остался… В сорок первом ему чуть не дивизиями сдавались, думали – освободитель пришел. Поверни тогда русского солдата на Москву, да дай автомат в руки – в два месяца никакого бы Сталина в помине не было… А они резать, да жечь принялись… Только и добились, что злобу подняли против себя…
КАЛАЧОВ. Семен, все ты верно говоришь, да что толку? И так ясно, что немец русскому не друг. Разве что мертвый, да в землю поглубже зарытый…
МИЛОВАНОВ. Пока-то, положим, не мы их, а они нас зарывают.
КАЛАЧОВ. И не мы, а начальнички наши! Забыл, как нас в бой посылали?.. За одного немца тремя нашими солдатиками платить – это как? А это нормально!.. Потому что немец – он кто? Немец – господин! А я кто? А ты кто? А он кто?.. Да никто, мужики мы! А за одного господина тремя мужиками платить – разве дорого? Да это дешево еще!..
МИЛОВАНОВ. И дороже платили.
КАЛАЧОВ. А то!.. Вот мой непосредственный, к примеру, полковник Продайко… Дал же Бог фамилию, а? Только он нас на самом деле не продавал – он нас даром отдавал… Широкой души был человек… Высотка двести семнадцать была через поле… Слева – река, по ней в октябре уже шуга ледяная идет, справа – лес заминированный, а прямо – склон открытый, пристрелянный, да еще три ряда колючки в придачу… И надо атаковать завтра в шесть утра, а то соседний полк, говорят, уже на целый километр вперед выдвинулся!.. Я прошу: «Товарищ полковник, дайте сутки, мы с саперами дорожки разминируем в лесу, а ночью тепленькими их возьмем в их дотах!..» «Капитан Калачов, – отвечает, – приказываю утром взять высоту!» Я, конечно, не кадровый, я простой рабочий-токарь, но я же понимаю, что нам перед этой высотой всем лежать ради… Ради того, чтобы начальство его похвалило… Или хоть не поругало… И он понимает, что нам здесь лежать, но мы для него кто?.. мы для него – скотинка, а скотинку на смерть посылать не грех…

Он замолкает.

ЛУКАШИН. Ну и что? Пошли вы?
КАЛАЧОВ. Мы-то? Пошли… Только совсем еще затемно тронулись и маленько в другую сторону приняли… Об одном я жалел и жалею: не смогли мы тогда и Продайку с собой прихватить… Два месяца я рядом с ним воевал – и два месяца хотел понять: как он свою смерть встречать будет – так же, как нашу, или по-другому?
МИЛОВАНОВ. А то ты не знаешь!.. Такому храбрецу только ствол покажи – он перед тобой на коленях ползать будет, землю будет жрать, обоссытся пять раз!..
СОЛОДИН. Это необязательно.

Пауза.

МИЛОВАНОВ. Чего?
СОЛОДИН. Все люди разные.
МИЛОВАНОВ. В каком смысле?
СОЛОДИН. Да в прямом. У Калачова вот Продайко был, а у нас – подполковник Осипов. Тоже был сильно не мягкий человек, а вот в атаки с нами вместе ходил. Больше всего любил рукопашные. В рукопашной он страшный был. Сколько он фрицев положил – и сам не знал, я думаю. У него жену с тремя детьми в Смоленске повесили, в оккупации…

Пауза.

МИЛОВАНОВ. Что говорить, немцы тоже звери еще те…
СОЛОДИН. Тоже? Да они, пожалуй, еще похлеще будут. Мне капо в лагере рассказывал, как они все сортируют: ботинки отдельно, волосы отдельно, зубы – отдельно…
ХОТЬКО. Ну да, порядок они любят. А насчет того, кто похлеще, ты, Солодин, на Украине не был в тридцать третьем году.
СОЛОДИН. А ты был?
ХОТЬКО. А я был, Дима. Я, конечно, помладше тебя тогда был… Но что такое большевик – я тогда на всю жизнь понял…
СОЛОДИН. Что же ты понял?
ХОТЬКО. Большевик, Дима, это, перво-наперво, чужой человек. Улавливаешь?
СОЛОДИН. Не совсем.
ХОТЬКО. Чужой!.. Не то что для тебя чужой, или для меня, а простой – чужой. Для матери родной чужой, для жены, для детей своих, для всех – чужой! Нет у большевика никого родного на всей этой земле! Да что там родного – даже своего никого у него нет и быть не может! А это значит, что большевику никого не жалко. А если жалко – значит это плохой большевик, ненастоящий… Но таких я, признаться, редко встречал… Вот и полковник Продайко, он кто? Большевик, этим все и сказано…
СОЛОДИН. Ну а немецкие мясники лучше?
ХОТЬКО. Да разве в этом дело, лучше или хуже? Но эти ведь как сказали: «Мы, арийцы – высшая раса, остальное быдло». Понятно: их народ хорош, остальные можно резать. Так они хоть чужих режут-то! Чужих, а не своих! А большевик – он изнутри, как этот… Как пятая колонна в Испании, как глист какой, как бацилла… Фашист – он зверь, и он чужих жрет, а большевик – он жрет того, внутри кого живет… Сам себе смерть готовит – и все равно жрет…
ЛУКАШИН. А получается, Семен, эта же самая бацилла теперь немца гонит?
ХОТЬКО. А вот уж дудки! Не большевик немца гонит, а русский солдат!
КАЛАЧОВ. Советский, Сеня…
ХОТЬКО. Русский, Ваня! Советский в сорок первом полками в плен шел и думал, что теперь Адольф Алоизович ему заместо отца родного станет. Понятно: начитались плакатиков «Гитлер-освободитель»! А Адольф-то Алоизович его в сынки взять не захотел. Да и родной отец Иосиф Виссарионович от такого блудного сынка отказался. И получилось – ни Богу свечка, ни черту кочерга…
КАЛАЧОВ. Ну ладно, Сеня, а сам-то ты как тогда здесь очутился?
ХОТЬКО. Я в плен не сдавался, меня контуженным взяли!
КАЛАЧОВ. Ладно, взяли контуженным, да из концлагеря-то в эту школу ты как попал? Тоже насильно?
ХОТЬКО. Зачем насильно? Сам пошел.
КАЛАЧОВ. А для чего?
ХОТЬКО. А что толку в лагере гнить? Никакой пользы никому. Делать ведь что-то надо, работать… Я крестьянин, без дела сидеть не привык… А тут Русская Освободительная… Так это ж против того самого большевика, который мою семью в тридцать третьем голодом выморил!.. Конечно, я тоже думал, что нас сразу в бой пошлют…
МИЛОВАНОВ. Вот-вот!.. (Поет.) Когда нас в бой пошлет великий Гитлер…
СОЛОДИН. Кончай, Антоша…
РЕПНИН (внезапно). Что же тогда получается? Чего мы ждем? Выходит, Милованов прав: будем сидеть, жевать пайку и не рыпаться?
ХОТЬКО. А ты что предлагаешь?
РЕПНИН. Не знаю… Но когда к нам в лагерь отец Николай приехал – как он говорил… Светло как-то и чисто…
МИЛОВАНОВ. О чем говорил-то?
РЕПНИН. О России, конечно… О том, что свергнуть безбожный режим – святое дело… О том, что русский народ – народ верующий и таким навсегда останется… Что когда мы победим – мы не станем никому мстить, потому что ведь солдат подневолен, а нам не месть нужна, а мир нужен нашей измученной Родине… Я плакал. У нас половина ребят тогда плакала.
СОЛОДИН. А добровольцами многие записались?
РЕПНИН. Думаю, каждый пятый.
ХОТЬКО. Немало.
РЕПНИН. Но потом всего тридцать два человека отобрали. Остальным велели ждать.
СОЛОДИН. Правильно! Самое великое немецкое слово! Учись ждать, Дима!..
ХОТЬКО. Ничего… Теперь только бы Манифеста дождаться…
СОЛОДИН. А что так долго Казанского нынче нет с его газетой?
МИЛОВАНОВ. Долго, не долго… Нынче главное – живым остаться…

Пауза.

РЕПНИН. Я только одного не могу понять… Одно-единственного. Смысла я не постигаю, вот что…
КАЛАЧОВ. О чем ты, Федя? Какого смысла?
РЕПНИН. Я иногда ночами не спал и все думал: ну зачем?.. Зачем все это случилось, для чего произошло?
ХОТЬКО. Да что случилось-то?
РЕПНИН. Всё, вся эта война… В один день целая огромная жизнь рухнула… Миллионы людей – туда, сюда… Кровь, могилы, плен… Беженцы, «остовцы»… Дети, старухи… Вся земля железом изрыта, трупами засеяна – и что?.. Что взойдет? Зачем началась война, для чего? Вот мой главный вопрос. И никто мне на него не может ответить.
МИЛОВАНОВ. А надо ли отвечать?
РЕПНИН. Надо.
МИЛОВАНОВ. А если рассудить – зачем тебе этот ответ нужен?
РЕПНИН. Смысл должен быть, понимаешь? Во всем есть свой смысл, а уж в войне не может не быть…
МИЛОВАНОВ. Эх, Федор… Бойня – она и есть бойня. Какой еще тебе смысл нужен?
РЕПНИН. Нет, неправда. Слишком она большая, эта война, чтоб смысла не иметь…
СОЛОДИН. А что? Их же философ сказал, Гегель: всё существующее – разумно!
МИЛОВАНОВ. Это война-то разумна? Договорились, философы!
РЕПНИН. Нет, я не о том, ни при чем здесь Гегель!..
КАЛАЧОВ. Ты, Федя, не с того конца толковать начинаешь. Зачем, для чего – разве так вопрос стоит?
РЕПНИН. А как?
КАЛАЧОВ. Почему война началась – это другой разговор.
РЕПНИН. Ну? И ты знаешь, почему?
КАЛАЧОВ. Это все знают, я думаю. Два диктатора мир между собой не поделили – вот и началась война.
РЕПНИН. Два диктатора? А остальные что же? Остальных-то вон сколько! Вся Европа воюет, Америка, Япония – полмира!
КАЛАЧОВ. Не Европа начала. Гитлер со Сталиным начали, а дальше само пошло!..

Резко открывается зверь. Майор Крафт входит в аудиторию. Все встают.
Пауза.

КРАФТ (Калачову). Капитан?..
КАЛАЧОВ. Капитан Калачов, господин майор.
КРАФТ. Доложите, чем занимается в личное время группа курсантов.
КАЛАЧОВ. Группа курсантов-офицеров Русской Освободительной армии изучает вопрос об основе Померанского вала.
КРАФТ. Вот как? Это меня несколько утешает. Курсант Репнин!
РЕПНИН. Я!
КРАФТ. Так что составляет основу Померанского вала?
РЕПНИН. Основу Померанского вала составляет Померанский укрепрайон…
КРАФТ. И все?
РЕПНИН. И крепость… Крепость Шейденмюн…
КРАФТ. Шнейдемюль. Повторите: Шнейдемюль.
РЕПНИН. Шнейдемюль…
КРАФТ. Вам придется запомнить это название. Перед крепостью Шнейдемюль русские застрянут надолго. Хотелось бы верить, что навсегда.
КАЛАЧОВ. Советские, господин капитан.
КРАФТ. Что?
КАЛАЧОВ. С востока идут не русские. С востока идут советские.

Пауза.
Все выжидательно смотрят на Крафта.

КРАФТ. Я родился в Восточной Пруссии. Совсем близко от Кёнигсберга, городок Девау… Мой отец был врачом, а его любимый писатель был Достоевский… Я учился в Петербурге, впрочем, с четырнадцатого года он уже назывался Петроградом… В пятнадцатом году я просился добровольцем на фронт, но меня не взяли, «уважая мое прусское происхождение и не желая насиловать национальные чувства». Так мне сказали в Петроградской военной комиссии… Но как мог, я все равно помогал русской армии. Я даже ухаживал за солдатами в госпитале, был братом милосердия… В госпитале я видел однажды Елизавету Федоровну, великую русскую княгиню… Она была немка по рождению. Как, впрочем, и сестра ее, Александра Федоровна, последняя русская царица… Ну так вот… Русские солдаты тогда не сдавались в плен добровольно. Их можно было взять только ранеными или контуженными. И в сорок первом нам сдавались не русские, а советские. А русские – уже и тогда дрались до смерти, просто русских тогда было мало… Но уже в сорок втором их стало больше, а теперь, я думаю, советских там почти не осталось. В сорок втором я сказал своим друзьям, что нам уже никогда не выиграть этой войны, можно лишь свести ее вничью. Хотя в сорок втором мы еще били Красную армию… Но Сталин уже тогда поставил на русскую карту… Он оказался хитрее нас. Потому что русских могут победить только русские, – так говорил великий немецкий поэт Шиллер… Так о чем я?.. Да… Вам не надо строить иллюзий: с востока сейчас идут именно русские. И если фюрер все-таки решит дать вам в руки оружие – я вам не завидую… Вам придется драться с русскими, а они сейчас, может быть, самые хорошие солдаты… После немцев, конечно.
КАЛАЧОВ. Вы хотите сказать, что мы – не русские? Что мы – советские?
КРАФТ. Вы? Это каждый знает про себя…
СОЛОДИН. Так значит, по-вашему, мы не имеем права бороться за свободу родины против сталинской тирании?
КРАФТ. Свобода, тирания… Все это слова. Вы еще молоды, лейтенант. Есть Германия, есть Россия, есть Англия… У каждой страны – своя судьба. У нас уже была свобода, она называлась Веймарская республика… Если бы фюрер не пришел к власти – Германии сегодня уже не было бы на картах Европы. Иногда больному, чтобы выжить, нужно очень горькое лекарство. И если больной разумен, он принимает это лекарство добровольно. А если он невменяем – приходится давать ему лекарство насильно, только и всего…

Он идет к выходу, задерживается.

КРАФТ. Может, у кого-то есть вопросы по теме? Я имею в виду, естественно, Померанский вал.
КАЛАЧОВ. Никак нет…
РЕПНИН. У меня есть вопрос!
КАЛАЧОВ. Курсант Репнин…
КРАФТ. Ничего. Я слушаю.
РЕПНИН. Господин майор, для чего началась эта война? Беженцы, пленные – миллионы людей сорваны с места, а миллионы уже в земле гниют… Но ведь должен быть во всем этом какой-то смысл!..
КРАФТ. Хороший вопрос, курсант Репнин. Войны нужны для того, чтобы срывать с людей фальшивые маски. Только война показывает настоящее лицо человека или страны. В сороковом французы много бренчали оружием. А чем все кончилось? Германия пришла и поставила их на колени. Так бывает и с людьми… Вам понятно?
РЕПНИН. Я… Я не знаю…
КАЛАЧОВ. Репнин… Так точно, понятно, господин майор!
КРАФТ. Ну а если непонятно сейчас, то станет понятно позже. Но в одном я с вами все же соглашусь: основу любого вала составляют люди… Солдаты… Дух солдата – главное, главнее пушек и танков… А ваш генерал уважает Суворова. Я тоже его уважаю. Но ведь Суворов, кажется, никогда не был в плену? Впрочем, каждый до всего должен дойти сам…

Он выходит.
Пауза.

ХОТЬКО. Все же, Ваня, пруссак-то наш со мной согласен.
КАЛАЧОВ. Ты про что?
ХОТЬКО. Русские идут с востока, Ваня, русские…
МИЛОВАНОВ. Так чему радуешься? Тут плакать надо!
КАЛАЧОВ. А вот мы сейчас лейтенанта Лукашина спросим. Он человек новый, с фронта недавно, он знает, кто там теперь воюет…
ЛУКАШИН. Кто воюет? Да все! Русский, хохол, татарин, еврей – все воюют. А вместе взять – наверное, получается советские…
ХОТЬКО. Ну а ты-то сам какой?
ЛУКАШИН. Я? Русский, как будто… Вообще-то я детдомовский. Я еще до войны из детдома четыре раза бегал. На пятый раз за побег мне колонию пообещали, тут только я остепенился. Потом ФЗУ, а тут и война. Нас на фронт не брали, мы снаряды делали. Но я решил убежать. Только уж так, чтобы не поймали.
КАЛАЧОВ. И убежал?
ЛУКАШИН. А то!.. В сорок втором под Харьковом в плен попал, но и из плена тоже убежал. И линию фронта уже четыре раза переходил.
ХОТЬКО. Что-то много ты бегал…
ЛУКАШИН. Я же говорю: с детдома любимое мое занятие!
КАЛАЧОВ. А здесь-то как очутился?
ЛУКАШИН. Листовку подобрал. И узнал, что есть уже такая Русская Освободительная армия… А борется за свободу трудового народа. Значит, и за меня, фэзэушника… Понравилась листовка. К тому же, и Власова я знал – как-никак, освободитель Москвы в сорок первом году… Вот и решил попробовать, вдруг слюбится…
КАЛАЧОВ. Ну а если не слюбится?
ЛУКАШИН. Не слюбится – назад уйду.
КАЛАЧОВ. И не боишься?
ЛУКАШИН. А чего мне бояться?
КАЛАЧОВ. Да хоть НКВД. Или они тебя свободно пропустят?
ЛУКАШИН. Была бы голова на плечах – можно и от НКВД отбрехаться!
РЕПНИН. Что-то не пойму – а зачем тебе все это?
ЛУКАШИН. Так интересно же!.. Спросят когда-нибудь, лет через двадцать: а что такое было это РОА? Никто не будет знать, а я – буду!..
ХОТЬКО. Как-то просто у тебя все: сходил на фронт, сходил в РОА.
ЛУКАШИН. А чего мудрить? О чем жалеть? У нас в детдоме за завтраком поговорка была: пайку съел и день прошел!
КАЛАЧОВ. А детдом-то где располагался?
ЛУКАШИН. В Вышнем Волочке.
КАЛАЧОВ. Да ты что?!
ЛУКАШИН. А что?
КАЛАЧОВ. Да я же сам из Вышнего Волочка!.. Вот так встреча… А где вы там обитали, что-то я не припомню?
ЛУКАШИН. На Партизанской, возле молокозавода.
КАЛАЧОВ. Погоди, что за Партизанская? Я такой улицы в нашем городе не знавал?
ЛУКАШИН. Партизанскую не знавал? А что ты там вообще знаешь?
КАЛАЧОВ. Вообще-то, я знаю весь город, только вот про Партизанскую не слыхал…
ЛУКАШИН. Ну надо же!.. Так может, ты не помнишь и на какой реке город стоит?
КАЛАЧОВ. А на какой? если не секрет, конечно?
ЛУКАШИН. Вообще-то, мы с ребятами на Тверицу убегали купаться…
СОЛОДИН. Что-то я уже не пойму: кто из вас кого допытывает?
ЛУКАШИН. Погоди, Солодин, дай договорить с земляком!.. (Калачову.) А чем же эта самая Тверица замечательна, не припомнишь?
КАЛАЧОВ. А правда, чем?
ЛУКАШИН. Нет! Вот уж теперь ты мне ответь, земляк.

Пауза.

КАЛАЧОВ. Вообще-то река как река… Правда, рыбы у нас всегда было много…
ЛУКАШИН. Врешь!.. Не бывал ты никогда ни в каком Волочке. Хотя, то, что проверять меня взялся – это правильно, конечно. Сексоты везде могут быть…
ХОТЬКО. А ты-то сам знаешь, чем Тверица замечательна?
ЛУКАШИН. Еще бы не знать, когда я там шесть лет прожил!
КАЛАЧОВ. Ну поделись.
ЛУКАШИН. Там у нас, братцы, как в Голландии – вода выше берегов. Вышневолоцкое водохранилище – неплохо бы и знать из географии. Дамба насыпана на низкой стороне, а иначе – все река затопит. Когда война началась и немцы ходом на Восток пошли, был план нашу дамбу взорвать и всю землю окрестную затопить. Но я убежал раньше, не знаю, что там теперь – то ли суша, то ли море…

Вдали возникает глухой, но сильный шум.

СОЛОДИН. Ага, вот и янки из Италии долетели… Сверим часы?
МИЛОВАНОВ. А зачем сверять? И так ясно: семь двадцать пять. Разве ж янки когда распорядок нарушали!..

Гул нарастает. Это моторы многих сотен тяжелых бомбардировщиков. Они проходят волнами – одна волна за другой – спокойно, размеренно. Но в этом спокойствии, несущем смерть и разрушение, есть что-то нарочитое, что-то возмущающее человеческую душу.

Кто-то подходит к окну и чуть приоткрывает штору, пытаясь разглядеть самолеты в ночном небе, кто-то закуривает, кто-то сидит, опустив голову.

А гул не кончается, не стихает. Все те же волны, вся та же размеренность и аккуратность, все та же надмирность и недосягаемость этих огромных воздушных крепостей, несоизмеримых с маленьким человеческим существом.

Внезапно Калачов бьет кулаком по парте.

КАЛАЧОВ. Суки!.. По расписанию на работку ходят!.. По расписанию!.. Знают, что бояться некого, знают, что они теперь господа везде – что на земле, что в небе!..
ХОТЬКО. Ну, положим, сбивают немцы и их…
КАЛАЧОВ. Да что толку? Ну собьют пару-тройку машин из сотни. А у них – тысячи каждую ночь Германию бомбят, тысячи!
СОЛОДИН. А ведь на днях год исполняется, как они вот так немцев утюжат…
МИЛОВАНОВ. Да, бомб они не жалеют, а вот людей берегут. Каждый солдат у них на вес золота…
ХОТЬКО. Тебе бы американцем заделаться, а, Милованов?
МИЛОВАНОВ. Да я бы не отказался, да кому я нужен с моей русопятой мордой!..

Постепенно гул удаляется, стихая.

РЕПНИН. А что сейчас в Берлине начнется…
ХОТЬКО. Да, уж это не приведи Бог.
МИЛОВАНОВ. Дошла очередь и до немцев под бомбами сидеть.
КАЛАЧОВ. Да кто сидит-то? Бабы, дети, старики… Не тех бомбят, не тех!..
РЕПНИН. Но ведь это так всегда и бывает: самые беззащитные, самые слабые за все расплачиваются… За всё и за всех…
ЛУКАШИН. А по-моему, нынче всем достается – и слабым, и сильным.
МИЛОВАНОВ. Это точно. Бомба не разбивает, на кого падает.
КАЛАЧОВ. Конец фрицам.

Долгая пауза.

ХОТЬКО. Ну это ты зря, Ваня… Зачем уж так?.. Опять же Померанский вал, неприступный укрепрайон…
КАЛАЧОВ (смешавшись). Да нет, это так как-то… Сорвалось… Вы того, ребята, не обращайте внимания… Что-то я дурной нынче стал…

Пауза.

ХОТЬКО. Ты, Ваня, не дурной, ты нервный стал в последнее время… По ночам во сне разговаривать начал на разные ненужные темы… Мне кажется, это неправильно. Все же мы не у тещи в гостях…
КАЛАЧОВ. А о чем я по ночам говорю?
ХОТЬКО. Ну, это тебе самому лучше знать. Только ведь и старший лейтенант Влодов по ночам тебя слушает. А заодно думает тихую думу…
КАЛАЧОВ. А знаешь, Семен… по-настоящему-то – все равно теперь.
ХОТЬКО. Ну нет, так бы я не сказал. Одно дело – от пули в бою, а другое – в лагерной печке заживо гореть…
МИЛОВАНОВ. Да хватит вам!.. Вот ведь нашли тему…

Открывается дверь. Входит Казанский. Это человек в штатской одежде, с пачкой газет под мышкой.

ХОТЬКО. Алексей Николаевич, наконец-то!.. Вот уж пропали вы!.. А мы-то тут газеты с манифестом ждем не дождемся!..
КАЗАНСКИЙ. Здравствуйте, русские витязи! Это не я пропал – это, похоже, великая Германия пропадает!.. В Берлине вокзалы от бомб пострадали, поезда еле ходят, билетов не купишь… Да ладно, что теперь об этом… Вот, глядите, привез я вам то, что вы ждете… Сегодняшний номер «Народной воли»… Берите!.. Читайте!..

Он раздает газету.

СОЛОДИН. Ага, вот… (Читает.) «Манифест Комитета Освобождения народов России… Прага, 14 ноября 1944 года…»
КАЛАЧОВ. Неужто дождались?
КАЗАНСКИЙ. Читайте вслух, Дима!
СОЛОДИН (читает). «Соотечественники! Братья и сестры! В час тяжелых испытаний мы должны решить судьбу нашей Родины, наших народов, нашу собственную судьбу. Человечество переживает эпоху величайших потрясений. Происходящая мировая война является смертельной борьбой противоположных политических систем. Борются силы империализма во главе с плутократами Англии и США, величие которых строится на угнетении и эксплуатации других стран и народов. Борются силы интернационализма во главе с кликой Сталина.
ЛУКАШИН. Это, кажется, преамбулой называется?
СОЛОДИН. Да, многовато пропаганды...
КАЗАНСКИЙ. Да вы не всё читайте! Вы ниже возьмите!
СОЛОДИН (читает). «В революции 1917 года народы, населявшие Русскую империю, искали осуществления своих стремлений к справедливости, общему благу и национальной свободе. Они восстали против отжившего царского строя, который...»
КАЗАНСКИЙ. Да нет же, Дима! Дальше, дальше!..
СОЛОДИН (читает). «Народы России навеки разуверились в большевизме, при котором государство является всепожирающей машиной, а народ – бесправным, обездоленным и неимущим рабом...»
КАЗАНСКИЙ. Да нет, нет... Дайте-ка сюда! (Берет газету из рук Солодина, ищет глазам.) Вот! (Читает.) «Своей целью Комитет Освобождения народов России ставит:
а) свержение сталинской тирании, освобождение народов России от большевистской системы и возвращение народам России прав, завоеванных ими в народной революции 1917 года;
б) прекращение войны и заключение почетного мира с Германией;
в) создание новой свободной государственности без большевиков и эксплуататоров». Понятно? Понятно вам?..
ХОТЬКО. Вообще-то, понятно, только что это за народная революция семнадцатого года?
КАЗАНСКИЙ. Февральская, разумеется. А вот дальше, слушайте! (Читает.) «В основу государственности народов России Комитет кладет следующие главные принципы:
1. Равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность.
2. Утверждение национально-трудового строя, при котором все интересы государства подчинены задачам поднятия благосостояния и развития нации.
3. Сохранение мира и установление дружественных отношений со всеми странами...
4. Широкие государственные мероприятия по укреплению семьи и брака...
5. Ликвидация принудительного труда...
КАЛАЧОВ. И много всего пунктов?
КАЗАНСКИЙ. Четырнадцать, а что? Вам что-нибудь тут не по душе?
КАЛАЧОВ. Да не в этом дело, Алексей Николаевич... Но вы-то штатский человек, а мы люди военные... Бороться надо, конечно, для того мы все тут и собрались. Но как бороться? Какие для этого силы есть?
КАЗАНСКИЙ. Так здесь же все сказано! Вот, глядите... (Читает.) «Успешное завершение этой борьбы теперь обеспечено:
а) наличием опыта борьбы, большего, чем в революции 1917 года;
б) наличием растущих и организующихся вооруженных сил – Русской Освободительной армии, Украинского Визвольного войска, казачьих войск и национальных частей;
в) наличием антибольшевистских вооруженных сил в советском тылу;
г) наличием растущих оппозиционных сил внутри народа, государственного аппарата и армии СССР». Теперь понятно?
КАЛАЧОВ. Ну, про растущие вооруженные силы – это мы по себе знаем... Пока травка подрастет – коровка копыта бросит... А вот что это за антибольшевистские силы в советском тылу, да тоже вооруженные?
КАЗАНСКИЙ. Ну как же... У нас имеются верные данные, что есть такие отряды, и их немало!
КАЛАЧОВ. Да где? В каких местах-то? Кто их видел?
КАЗАНСКИЙ. Видели! Это достоверные агентурные сведения!
МИЛОВАНОВ. Может, в Сибири каких-нибудь охотников с двустволками за антибольшевистские отряды приняли?
КАЗАНСКИЙ. Друзья мои, мне непонятен ваш тон...
КАЛАЧОВ. Да что тон... Про немцев-то в Манифесте сказано что-нибудь? Как с Германием? Кто мы друг другу теперь?
КАЗАНСКИЙ. Ах, вот вы о чем... Сказано и про немцев. Слушайте! (Читает.) «Комитет приветствует помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей родины. Эта помощь является сейчас единственной реальной возможность организовать вооруженную борьбу против сталинской клики...»

Пауза.

КАЛАЧОВ. Ну?
КАЗАНСКИЙ. Что?
КАЛАЧОВ. Ну а дальше?
КАЗАНСКИЙ. Про Германию все.
КАЛАЧОВ. Понятно. Значит, мы приветствуем их помощь... А их спросили, приветствуют они или нет?
ХОТЬКО. Да, ребята, нет больше с нами Зыкова, главного идеолога. У него эти манифесты и программы только от зубов отскакивали...
МИЛОВАНОВ. Что и говорить, поторопилось гестапо...
КАЗАНСКИЙ. Но ведь он арестован как агент НКВД?
ХОТЬКО. А кто теперь на это может ответить?..
СОЛОДИН. А все же неувязка выходит в Манифесте! Если немецкая помощь – единственная реальная возможность, то какие же мы им можем условия ставить?..
КАЗАНСКИЙ. Погодите, как же вам непонятно: то, что мы смогли принять такой манифест – это уже свидетельство нашей независимости от них! Ну представьте: два года назад, в сорок втором, позволили бы нам такой Манифест опубликовать? Ну ответьте мне!
КАЛАЧОВ. В сорок втором не позволили бы, это точно. В сорок втором они нас на фронте били как хотели. А сейчас позволили, потому что сами ото всех по морде получают. Вот и вся причина.

Пауза.

КАЗАНСКИЙ. Я понял, о чем мы спорим... Вам кажется, что Манифест – это только слова. Друзья мои, вы одного не учитываете: слово – тоже сила! А иногда – главная сила, сильнее всех бомб и снарядов! Недаром в Евангелии от Иоанна сказано: «В начале было Слово»!..
ХОТЬКО. В начале-то да, в начале, видно, так и было... Только нынче дело уже к концу подходит, вот какая беда...
КАЛАЧОВ. Алексей Николаевич, милый вы человек... Видели, как янки Берлин бомбить пошли?
КАЗАНСКИЙ. Да, зрелище не из приятных...
КАЛАЧОВ. А мне фюрер, отец родной, вот эту пукалку на бок повесил! (Хлопает себя по кобуре.) «Вальтер» называется, модель П-38, офицерский... Калибр, конечно, хороший, девять миллиметров, только вот как мне из него эти самые «летающие крепости» сбивать? А может, фюрер мне вовсе для других целей его выдал? Для того, чтобы застрелиться можно было, когда он прикажет?..
СОЛОДИН. Для этого дела девяти миллиметров как раз хватит!..

Пауза.
Казанский устало подходит к одному из стульев, садится.

КАЗАНСКИЙ. А мы сегодня в типографии всю ночь не спали... Вечером только получили текст Манифеста – торопились набрать, торопились тираж отпечатать... Я думал: привезу ребятам газету, обрадую, что уже все мы не просто одиночки, по Родине тоскующие, а сила... Реальная сила, которая станет за свободу бороться...
ХОТЬКО. Да вы не обижайтесь... Но мы же вправду люди военные, должны уметь считать... Когда Власов с Гимлером встречался, тот ему десять дивизий разрешил. А вдогон – телеграмма: три дивизии... А что такое три дивизии? В обороне – двадцать километров фронта, в наступлении – семь... Ну а остальные-то тыщи километров кто должен держать? Нам не три дивизии надо, чтобы силой стать, чтобы с нами и те, и другие считались, – нас сто дивизий надо!.. Хотя бы сто...

Пауза.

КАЗАНСКИЙ. Я понимаю, вы военные люди. И дивизии, конечно, важны... Но не это главное, нет.
КАЛАЧОВ. А что главное?
КАЗАНСКИЙ. То, что мы сами по себе! Не за интернационал – и не за германское владычество. За Россию, вот что главное! За свободную Россию. Мы – особая сила, третья! Короста большевистская спадет с нас рано или поздно. А что останется? Народ русский, российский! А мы с народом, с трудовым народом до конца, против всех сталинов, против всех гитлеров!.. И наша третья сила самая сильная из всех сил, помянете мое слово!..
КАЛАЧОВ. Хорошо, кабы так... А вдруг эта самая третья сила где-нибудь за океаном сидит, Германию на Россию натравливает, а теперь смеется, да руки потирает?..
ХОТЬКО. Эх, третья сила... Красиво говорите... Только у меня в последнее время другая картина перед глазами... Среди нас ведь деревенские есть?
МИЛОВАНОВ. Не без того.
ХОТЬКО. И в кузне, должно быть, доводилось бывать. А кто не бывал – представляет. И вот видится мне картина... Лежит на наковальне болванка, бьет по ней молот... Вот вы мне ответьте: что в этой троице главное?
КАЛАЧОВ. Молот, конечно!
РЕПНИН. А мне кажется, наковальня.
ХОТЬКО. Нет! Болванка главное, господа офицеры. Ради нее и наковальня ставлена, ради нее и молот работает целый день... Да еще ради нее же и в горне огонь горит. Понятен пример-то?
КАЗАНСКИЙ. Что-то не совсем.
ХОТЬКО. Вот те раз!.. Да уж проще простого: молот – вроде как Гитлер, наковальня – Сталин, а народ русский... Народ – та болванка, из которой, может, что-то и выкуется...
КАЗАНСКИЙ. Значит, мы – болванки, по вашему сравнению?
ХОТЬКО. Э нет, вы не путайте! Мы, конечно, заодно с народом, может, даже вместе с ним, только мы еще не сам народ...
СОЛОДИН. А кто же мы?
ХОТЬКО. А знаете, на болванке, когда ее работают, всегда окалина бывает... Вот мы эта окалина и есть, так мне видится...

Пауза.

РЕПНИН. Сема, а кузнец-то кто?
ХОТЬКО. Кузнец? Не знаю... Да и есть ли он? Не знаю, честно...
РЕПНИН. Получается, твоя кузня – без кузнеца?
ХОТЬКО. Говорю тебе, не знаю. Да и не это главное. А главное то, что нам с вами – так и так в окалину уходить.

Пауза.

КАЗАНСКИЙ. Ну, русские витязи, ехал я вас обрадовать, а вместо того вы на меня тоску нагнали... Пойду. Меня еще генерал Меандров просил зайти до отъезда. (Встает, идет к двери, задерживается.) И все же, если в победу не верить – зачем бороться? Для чего.
КАЛАЧОВ. Может, для того, чтоб с ума не свихнуться?
КАЗАНСКИЙ. Ну знаете... Тогда я... Тогда я ничего не понимаю.

Он уходит.
Пауза.

МИЛОВАНОВ. Однако, господа офицеры, разговоры – разговорами, а время эрзац-кофе пить уже, кажись подошло?
СОЛОДИН. То-то, я чувствую, под ложечкой сосет!
КАЛАЧОВ. Ладно, пошли в столовую.

Все гурьбой направляются к выходу. Не трогается с места только Лукашин.

КАЛАЧОВ. А ты чего?
ЛУКАШИН. У меня вопрос...
КАЛАЧОВ. Ко мне, что ли? Ну?
ЛУКАШИН. Личный вопрос. Наедине бы поговорить...

Калачов задерживается, все остальные уходят.

КАЛАЧОВ. Что у тебя, Миша?
ЛУКАШИН. Иван, что же получается? Обманули нас?

Молчание.

Как же так? Кто теперь ответит за обман? Ведь мы, когда сюда шли, все на кон поставили, а теперь – и вернуться нельзя, и воевать не дадут? Зачем тогда все листовки были, зачем эти манифесты?..
КАЛАЧОВ. Политграмоту проходил? Не знаешь, зачем на войне листовки... Чтобы войска противника разлагать.
ЛУКАШИН. Но листовки-то самим Власовым подписаны! Ведь он-то не подлец же!..
КАЛАЧОВ. Власов не подлец. Андрей Андреевич для наших военнопленных все, что может, делает. Сталин их в плену бросил, а Власов защищает. Ему уже за это поклониться можно.
ЛУКАШИН. Может, и так, но он-то нас воевать звал! Ведь не за пайкой же немецкой мы сюда собрались!.. Или за пайкой?
КАЛАЧОВ. Кто-то, может, и за пайкой.
ЛУКАШИН. Но ведь не ты же! И не я! И не Федя Репнин! Так что нам теперь-то делать? Стреляться, что ли, из «Вальтера» П-38? И Диме Солодину в двадцать лет тоже стреляться? А нас только в этом лагере сто сорок человек офицеров, да еще Дабендорф... А солдат сколько? Там счет вообще на тысячи идет, – и что теперь со всеми будет?
КАЛАЧОВ. Что мне теперь на это сказать тебе, Миша? Ты и сам не младенец, должен понимать... Не мы здесь хозяева. А настоящий хозяин нам не верит, и правильно делает. Дай нам сейчас в руки оружие – а мы возьмем, да против Гитлера его и повернем... Разве такого быть не может?
ЛУКАШИН. Так за чем же тогда дело стало?
КАЛАЧОВ. Ты о чем?
ЛУКАШИН. Если такие мысли бродят – надо бежать обратно через фронт, брать оружие в руки, да и крошить этих колбасников!..
КАЛАЧОВ. Ишь, какой прыткий... Для этого надо, чтоб еще на передовой СМЕРШ не шлепнул... А потом надо на Колыму не загреметь. А потом желательно, чтоб не в штрафных батальонах в бой идти... Нет, Миша, поздно теперь...
ЛУКАШИН. А что не поздно? Сидеть и американских бомб на голову дожидаться? В этом, ты считаешь, большой героизм?
КАЛАЧОВ. Про героизм речь не идет.
ЛУКАШИН. А про что идет речь? Про то, чтобы шкуру свою спасти?
КАЛАЧОВ. А шкуру свою мы уже давно погубили.
ЛУКАШИН (кричит). Так какой же смысл?.. Какой в этом смысл, скажи?!

Молчание.

ЛУКАШИН. Я как попал сюда две недели назад – так с первого дня увидел: все, словно в воду опущенные... Веры нет, надежды нет... Но если веры нет, то чего тогда ждать – смерти? Глупо!.. Когда мышь в кринке со сметаной бултыхается – она и то спастись может! А мы-то люди! И мы не в кринке!.. Не за решеткой даже!.. Ведь можно на все четыре стороны идти, по нынешнему времени тебя и искать-то никто не будет!..
КАЛАЧОВ (помолчав). Миша, ты уйти, что ли хочешь?

Молчание.

КАЛАЧОВ. Хочешь – уходи. Я тебя не упрекну и не остановлю. И не донесу, само собой...
ЛУКАШИН. Знаю, что не донесешь, потому к тебе и обратился. Да, Ваня, уйти отсюда я хочу, только не один.
КАЛАЧОВ. А с кем же?
ЛУКАШИН (после паузы). С тобой. Потому что ты – настоящий солдат. Русский солдат. А солдату за Россию воевать надо.
КАЛАЧОВ. Так за Россию, или за Сталина?
ЛУКАШИН. Так я их твоих же слов понял: силы, которые за Россию, только у Сталина и есть!..
КАЛАЧОВ. Из моих слов? Плохо ты меня понял...
ЛУКАШИН. Да и что Сталин? После войны все равно никакого Сталина не будет!
КАЛАЧОВ. А кто будет?
ЛУКАШИН. Россия будет. Пойдем со мной, Ваня, а? Войны – год остался, может, полтора, еще повоевать можно... А здесь что? С востока наши, в запада – союзнички... Ты ведь сам сегодня сказал: Гитлер – капут!

Пауза.

КАЛАЧОВ. А знаешь, Миша, я, может, с тобой и пойду, только условие есть...
ЛУКАШИН. Говори.
КАЛАЧОВ. Ты мне, Миша, должен на один-единственный вопрос ответить. Но честно ответить. Без обмана. И если ответишь – пойду. Даю тебе слово. А ты – даешь?
ЛУКАШИН. Ну что ж... Даю. Спрашивай, Ваня.
КАЛАЧОВ. Ты только не огорчайся, вопрос-то всего один.
ЛУКАШИН. А мне что огорчаться? Ты-то сам не переживай!
КАЛАЧОВ. Ну ладно, коли так... Ну так скажи: ты в НКВД-то давно служишь?

Пауза.

ЛУКАШИН. Честно, значит?
КАЛАЧОВ. Честно.
ЛУКАШИН. Третий год, Ваня.

Пауза.

ЛУКАШИН. Ну так что ты теперь молчишь? Я свое слово сдержал, а ты-то сдержишь?
КАЛАЧОВ. Так, значит, пойти с тобой туда?
ЛУКАШИН. Туда.
КАЛАЧОВ. А там ты меня сразу в ЧК?
ЛУКАШИН. А ты как думал! Проверку все должны пройти. Только я в том ЧК такое слово скажу, что тебя не то, что на Колыму – тебя и в штафбат не пошлют. А дадут для начала взвод – и на фронт. А уж там – как себя проявишь, товарищ капитан...
КАЛАЧОВ. Ну вот что: сейчас сдашь оружие – и под арест.

Пауза.

ЛУКАШИН. Ты что, Ваня?..
КАЛАЧОВ. Сдать оружие, господин лейтенант!.. Пусть гестапо с вами разбирается!
ЛУКАШИН. Так ты это серьезно? Значит, такое-то твое офицерское честное слово?.. Так вот он какой, русский освободитель?.. Ну если так... (Вытаскивает пистолет из кобуры, резко кладет, почти бросает его на стол.) Вот, получай!.. А теперь веди в гестапо, освободитель!.. Веди!..

Пауза.

КАЛАЧОВ. Ладно. Пошутил я. Забери пушку.

Он идет к выходу.

ЛУКАШИН. Стой, Иван!.. Так что же – весь наш разговор в шутку был?
КАЛАЧОВ. Считай, что так.
ЛУКАШИН. Неправда! Я свое слово сдержал, а ты?

Пауза.

КАЛАЧОВ. Подумать надо...
ЛУКАШИН. Да некогда уже думать! Время кончилось!
КАЛАЧОВ. Все равно... Такие дела не с бухты-барахты...
ЛУКАШИН. Ваня, дурачок ты, что ли? Совсем ничего не понимаешь? Еще три дня коридор на восток действовать будет! Три дня – и все... Кто в эти три дня пойдет – дойдет обязательно... А уж дальше – на свой страх!..

Пауза.

КАЛАЧОВ. И ты уйдешь?
ЛУКАШИН. Уйду. Мне иначе нельзя.
КАЛАЧОВ. Завтра поговорим..
ЛУКАШИН. Сегодня!.. Сегодня после отбоя я к тебе подойду. Договорились, Ваня?
КАЛАЧОВ. Не знаю... Поглядим. Ты это... Ты давай тоже в столовую, чтоб лишних разговоров не было.
ЛУКАШИН. Так я с тобой!

Он берет пистолет со стола, засовывает обратно в кобуру. Они идут к выходу.

ЛУКАШИН. А знаешь, я «Вальтер» уважаю... Хороший пистолет, надежный... И калибр, опять же, подходящий...
КАЛАЧОВ. Не знаю... Я к «ТТ» больше привык...

Они выходят.
В коридоре слышны голоса.

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Иди сюда!.. Ну чего ты, Лиза? Иди!..

Входит Влодов, он тянет за собой девушку.

ВЛОДОВ. Иди сюда, видишь – нет никого! Ну чего ты ломаешься, Лизок?..
ЛИЗА. Игорек,.. Я прошу вас!.. Я совсем не о том хотела с вами поговорить!..
ВЛОДОВ. Да ладно тебе, о том, не о том – какая разница!.. Ну иди ко мне!..

Пытается обнять ее, она отбивается.

ЛИЗА. Господин офицер, не нужно!.. Я хотела вас попросить... Я хотела завтра...
ВЛОДОВ. Ты хотела завтра, а я сегодня хочу!.. Ты меня поняла?.. Я ж тебя люблю, Лизка!.. Ну хочешь, женюсь на тебе? Хочешь?..
ЛИЗА. Ну зачем так, Игорь?.. Ведь вы меня даже выслушать не хотите...
ВЛОДОВ. Потом! Потом я тебя выслушаю... Дай поцелую!.. Ну дай!

Они борются уже не на шутку.

ЛИЗА. Да отстаньте же!.. Что вам надо от меня?..
ВЛОДОВ. Не знаешь, что надо? Дура ты, что ли?.. Объяснить тебе? Что всем надо – то и мне, поняла?.. Ведь ты же в прачечной работаешь, кальсоны наши стираешь, ведь ты же «остовка» – так чего ты строишь из себя?..
ЛИЗА. Я не строю!.. Это ты строишь из себя, освободитель!..
ВЛОДОВ. Что?.. Что ты сказала?.. Политика?.. Да ты в гестапо захотела, в концлагерь?..
ЛИЗА. Но это же нечестно!.. Отстаньте от меня!..
ВЛОДОВ. Так ты красных ждешь?.. Ну признайся честно: ждешь красных?
ЛИЗА. Я никого не жду, мне некого ждать!..
ВЛОДОВ. Ну вот что: если в лагерь не хочешь, с сегодняшнего для каждую ночь ко мне будешь ходить, поняла?
ЛИЗА. Что?.. Как ты смеешь?.. Да никогда ты этого не дождешься!
ВЛОДОВ. Не дождусь?..
ЛИЗА. Никогда!.. Никогда!..
ВЛОДОВ (выхватив пистолет). Врешь, тварь!.. На колени!..
ЛИЗА (закрывшись руками, кричит). Помогите!.. Помогите!..

Распахивается дверь. Вбегает Репнин.

РЕПНИН. Что тут? Кто? Ты что, Влодов?..
ВЛОДОВ. Ничего!.. Я тебя сюда звал? Иди, Репнин, иди!..
ЛИЗА. Федя, помогите!.. Это негодяй!..
РЕПНИН. Ты что, Влодов? С женщинами начал воевать?
ВЛОДОВ. Я сказал, пошел прочь! Не твое дело!
ЛИЗА. Не уходите, Федя!
РЕПНИН. Да не бойся, Лиза, никуда я не уйду!.. Убери пушку, Влодов.
ВЛОДОВ. Я стрелять буду, ты понял? Ты понял это, идиот?
РЕПНИН. А знаешь, как у нас в лагере стукачи пропадали? Пойдет в клозет, а назад не возвращается. Идут за ним, смотрят, а он на ремешке прямо там и повесился...
ВЛОДОВ. Что? Ты о чем это?..
РЕПНИН. Сам не знаю... Вспомнилось почему-то... От испуга, что ли...

Пауза.

ВЛОДОВ (убрав пистолет в кобуру). Ну что ж, Репнин... Смотри сам... Только даром тебе это не пройдет... (Лизе.) И вы, милая фрау прачка, тоже будьте готовы...

Он идет к выходу, Внезапно Репнин хватает его за грудки.

РЕПНИН. Дурачок, убьют тебя скоро, понял? Приговор уже вынесли, и исполнение не замедлит... Подумай, может покаяться не поздно...
ВЛОДОВ. Ты... Ты пожалеешь... Вы все пожалеете...

Он вырывается из рук Репнина и выходит.
Пауза.

ЛИЗА. Простите, Федя... Я вас, кажется, в неприятность втянула...
РЕПНИН. Да ладно вам!.. Нельзя же, чтоб каждая сволочь хамила...
ЛИЗА. Я сама виновата... Я к нему за помощью обратилась, я думала, он порядочный человек...
РЕПНИН. Он стукач в гестапо, это все знают.
ЛИЗА. Так это еще хуже!..
РЕПНИН. Да не бойтесь вы, не пойдет он доносить. Там сейчас не до него. А что за просьба у вас была?
ЛИЗА. Просьба?..
РЕПНИН. Его-то о чем вы просили?
ЛИЗА. Ах, да... Понимаете, Федя, завтра праздник... День Архистратига Михаила и Небесных Сил Бесплотных... А у меня папа был Михаил и завтра его именины... Я думала... Я хотела в Нюрнберг поехать, в церковь... Там замечательный настоятель, отец Петр... Но сейчас так страшно ездить одной... Вот я и хотела, чтобы он... Чтобы мы вместе поехали...
РЕПНИН. Почему же именно с ним?
ЛИЗА. Да ведь он всегда был такой общительный, такой компанейский... Разве я знала...
РЕПНИН. А хотите, я с вами поеду?
ЛИЗА (горячо). Хочу!... (Смутившись.) Да нет, вам же, наверное, неудобно?
РЕПНИН. А я увольнение попрошу. И с вами, в церковь...
ЛИЗА. Правда? Так вы тоже верите?
РЕПНИН. Не знаю, это ведь сложный вопрос...
ЛИЗА. Ну что вы, наоборот!... Это все очень просто!.. Надо только поверить – и все!.. Надо знать, что это так и есть... Что это самое лучшее, самое прочное... Потому что ведь кроме веры – ничего нет на земле... Ничего настоящего.
РЕПНИН. Еще война есть, Лиза. Война и смерть.
ЛИЗА. Вы думаете? А по-моему, это только видимость, только внешнее... А на самом деле в мире сейчас столько веры, столько надежды – как никогда...
РЕПНИН. Вы мне все расскажите?
ЛИЗА. Все-все вам расскажу, ничего не скрою!.. Я так радуюсь, когда кто-то находит правду... Вы завтра и сами все увидите, Федя...

Распахивается дверь, на пороге Солодин.

СОЛОДИН. Репнин, Федя, ты знаешь уже?
РЕПНИН. О чем?
СОЛОДИН. Кончились твои мученья с Померанским валом! Можешь крепость Шнейдемюль не заучивать!..
РЕПНИН. Что?.. Померанский вал взяли?
СОЛОДИН. Бери выше! Майор Крафт застрелился.
ЛИЗА. Ох!..
РЕПНИН. Что? Как?..
СОЛОДИН. А так: закончил занятия в четвертой группе, вышел на улицу, сел в машину, завел мотор – и пистолет в рот...
ЛИЗА. Несчастный...
СОЛОДИН. Как знать!.. Может, счастливее нас...
ЛИЗА. Что вы, он самый несчастный... Ведь он – самоубийца... А это такая страшная судьба...
СОЛОДИН. Репнин, там генерал всех в зале собирает!
РЕПНИН. Иду.

Солодин уходит.

РЕПНИН. Вот видите, Лиза... Вы говорите – надежда, вера... А смерть – рядом...
ЛИЗА. Только вы себя берегите, Федя!.. Обещаете мне?..
РЕПНИН. Я?.. Я постараюсь... Обещаю.
ЛИЗА. Так до завтра?
РЕПНИН. До завтра...

Он выходит.

ЛИЗА. Странно как... Как все странно в жизни... (Крестится.) Господи!.. Только бы мы завтра доехали!.. Только бы все было хорошо. Все-все... 


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Два дня спустя. Все та же офицерская школа РОА, только теперь перед нами – что-то вроде старинного вестибюля с несколькими дверями. Справа – лестница на второй этаж, наверху – балюстрада, на которую тоже выходит высокая двустворчатая дверь.

Звенит звонок. Дверь на втором этаже открывается, из нее выходят на балюстраду человек пятнадцать офицеров. Из знакомы нам здесь – Хотько, Солодин, Влодов, Милованов. Остальные – новые слушатели школы – держатся молчаливо и обособленно. Большинство достает портсигары и закуривает.

ВЛОДОВ (Милованову). Ну что скажешь?
МИЛОВАНОВ. Ты о чем?
ВЛОДОВ. Да вот о лекции.
МИЛОВАНОВ. А что говорить? И так все понятно.
ВЛОДОВ. Что тебе понятно-то?.. Окончательно головы нам задурили!... Капитализм плох, потому что эксплуатация и империалистические войны, коммунизм плох, потому что свободы нет и частной инициативы. Ну а хорошее-то что?
МИЛОВАНОВ. Так он же объяснял! Чтобы хорошее получилось – надо капитализм с коммунизмом смешать, пену сдуть, осадок выбросить – и вот и останется у тебя оптимальное общество...
ВЛОДОВ. Но это же все болтовня!
МИЛОВАНОВ. Ну и что? Тебе-то какая разница? Сиди, да слушай. А не хочешь слушать – спи или думай о чем-нибудь...
ВЛОДОВ. О чем? Вот ты о чем думаешь на таких лекциях?

Пауза.

МИЛОВАНОВ. Ты что, Влодов? Что ты привязался? Ишь, скажи ему, о чем думаешь!.. Я думаю о том, как доблестные войска фюрера скоро разнесут в клочья Красную армию и заодно всех союзников впридачу, понял?
ВЛОДОВ (после паузы). Зря ты так... Я к тебе по-хорошему...
МИЛОВАНОВ. И я к тебе по-хорошему! А по-плохому – за такие вопросы сразу в морду бьют, правильно?

Влодов, махнув рукой, отходит от Милованова и подходит стоящим в стороне Хотько и Солодину.

ВЛОДОВ. А вы тоже спите на лекциях?
СОЛОДИН. Отчего же спим? Мы все слушаем, что положено.
ВЛОДОВ. Было бы что слушать!.. красные на запад прут, союзники – на восток, а мы тут будущее общество планируем!.. Самое время, ничего не скажешь.,,
ХОТЬКО. А ты чего хочешь?
ВЛОДОВ. Я в бой хочу!.. Взводом хочу командовать!... А будущее общество и после победы спланировать можно!..
ХОТЬКО. Видишь ли... Влодов... У нас тут одних генералов шесть человек... Я думаю, и без нас разберутся, что сначала, а что потом...
ВЛОДОВ. Пока они разбираются – все нормальные парни от нас разбегутся, как Калачов с товарищами! Люди воевать хотят, а не лекции слушать!..
СОЛОДИН. Странно, дружище... Что это вы дезертира Калачова нормальным парнем называете? Не провокация ли это с вашей стороны?..
ВЛОДОВ. Дурак ты, Солодин!
СОЛОДИН. Что?
ВЛОДОВ. Дурак! И все вы дураки!.. Я с вами серьезно, а вы...

Бросив окурок, сбегает вниз по лестнице и выходит.

СОЛОДИН. С чего это он нервный такой?
ХОТЬКО. Может, в гестапо шепнули, что доблестные германцы опять отошли на подготовленные рубежи...
СОЛОДИН. Да, сводки с фронта неясные стали...
ХОТЬКО. Что там неясного, Дима? Давно все ясно.
СОЛОДИН. Где-то теперь дезертиры наши... Честно скажу – уж от Федьки Репнина я такого не ожидал... Да еще «остовка» эта с ними, Лиза...
ХОТЬКО. Ты думаешь, они все вчетвером ушли?
СОЛОДИН. А как еще? Ведь в один день и час пропали...

Молчание.

СОЛОДИН. А знаешь, Семен, странно – но у меня на них даже никакого зла нет...
ХОТЬКО. А за что нам злиться на них?.. Каждый свою судьбу сам выбирает... Помню, еще когда мы под Оршей в Осинторфе летом сорок второго Национальную Русскую армию собирали, пришел от красных старший лейтенант Князев. Вот уж был солдат настоящий!.. И храбрец, и умница, и просто товарищ, каких поискать... Кстати, к нам он пришел уже Героем Советского Союза, заметь...
СОЛОДИН. Героем? Так чего же он хотел?..
ХОТЬКО. Чего хотел? Со Сталиным воевать... Но вот пожил, осмотрелся и сказал: «Нет, ребята. Сталин плох, конечно, да Гитлер-то еще хуже». Собрал Князев двенадцать человек – и обратно через линию фронта...
СОЛОДИН. А потом?
ХОТЬКО. Кто же знает, что потом...
СОЛОДИН. Ну а представь: случится такое – пошлют нас в бой, и в рукопашной ты с Калачовым встретишься?
ХОТЬКО. Ну?
СОЛОДИН. Что делать будешь?
ХОТЬКО. А ты не знаешь, что в рукопашных с противником делают? Запомни, Дима: бой есть бой. В бою не рассуждают. Иначе это не армия, а сброд интеллигентский...

От группы новеньких отделяется лейтенант и подходит к Хотько и Солодину.

ЛЕЙТЕНАНТ. Ребята, а вы здесь давно?
ХОТЬКО. Смотря с кем сравнивать.
ЛЕЙТЕНАНТ. Понятно. Я спросить хотел: Власов часто у вас здесь бывает?
ХОТЬКО. Власов бывает нечасто, но сегодня как раз ждут.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ага, значит, повезло нам. А личное оружие сразу выдают?
ХОТЬКО. Пистолеты, что ли? Получишь свой «Вальтер», не торопись...
ЛЕЙТЕНАНТ. А стрельбы бывают регулярно?
ХОТЬКО. И постреляешь еще. Все у тебя будет, только надо потерпеть. Вот как мы, например... Зовут-то как?
ЛЕЙТЕНАНТ. Лейтенант Добролюбов.
СОЛОДИН. Ух ты! Не родственник тому революционеру?
ДОБРОЛЮБОВ. Нет, мы из деревни, с Брянщины.
СОЛОДИН. Жаль. А то у нас здесь всех уважают – и Добролюбова, и Чернышевского с Белинским...
ДОБРОЛЮБОВ. Прохиндеев-то этих? За что их уважать?
СОЛОДИН. А как же... Демократы, вожди освободительного движения...
ДОБРОЛЮБОВ. Так, может, у вас тут и революцию уважают?
СОЛОДИН. Вообще-то, не без того. Только вот какая из двух правильная, февральская или октябрьская – никак до конца решить не могут...
ДОБРОЛЮБОВ. Да ты шутишь, земляк?
СОЛОДИН. Какие шутки!..
ДОБРОЛЮБОВ. Однако... Это что ж получается – и там большевики, и здесь большевики?
ХОТЬКО. А ты-то сам кого искал, Добролюбов?
ДОБРОЛЮБОВ. Я искал тех, кто на Россию батюшку-царя поставит.
СОЛОДИН. Боюсь, что адресом ты сильно ошибся. Монархистов у нас здесь, вроде, и не бывало.
ДОБРОЛЮБОВ. А где же монархисты?
СОЛОДИН. Монархисты? Да нигде ты их нынче не найдешь, я думаю... Разве что где-нибудь в Аргентине – так дотуда тебе точно не добраться...
ХОТЬКО. Был, вроде, один монархист, майор Крафт. Великих Княгинь уж очень уважал, так и тот был пруссак.
ДОБРОЛЮБОВ. А где он теперь?
ХОТЬКО. Застрелился.
ДОБРОЛЮБОВ (после паузы). Так вы что, вправду здесь революционеры все?
ХОТЬКО. Мы, брат, солдаты. Мы, как и ты, за Россию воевать пришли. И ждем-не дождемся, когда нас в бой пошлют. Но теперь уж, вроде, недолго осталось...

Какой-то шум на улице. С улицы вбегает Влодов.

ВЛОДОВ. Капитан Хотько, генералы идут!
ХОТЬКО. Эй, ребята, спускаемся вниз!

Все бросают окурки, одергивают мундиры, сбегают по лестнице. С улицы входят: генерал Власов, генерал Меандров, капитан немецкой армии Фельд, священник отец Николай, Алексей Казанский.

Власов высок, сутул, в больших роговых очках. Странная шинель с широкими отворотами без погон и иных знаков различия.

Меандров – среднего роста, коренастый, насупленный взгляд, щеточка усов. Мундир на нем – обычный немецкий, как и на других офицерах РОА. Капитан Фельд сухощав, тонкое холеное лицо. Отец Николай еще молод, ему нет и сорока лет.

ВЛАСОВ. Ну, здравствуйте, господа офицеры!
ОФИЦЕРЫ. Здравия желаем, господин генерал!
ВЛАСОВ. Как вы тут? Заждались, поди, настоящего дела?
ХОТЬКО. Так точно, господин генерал, невмоготу уже!
ВЛАСОВ. Верю. Зато какие я вам вести привез!.. Сколько там у нас, Михаил Алексеевич, за двадцатое ноября заявлений подано?
МЕАНДРОВ. За двадцатое ноября, после опубликования Манифеста, только из ближних к Берлину лагерей – пятьдесят тысяч прошений о приеме в РОА!
ВЛАСОВ. Слышите? За один только день – четыре полных дивизии мирного времени!
ХОТЬКО. Ура, господа!
ОФИЦЕРЫ. Ура!..
МЕАНДРОВ. А заявления продолжают поступать по несколько десятков тысяч в день.
СОЛОДИН. Так значит, будет у нас настоящая армия?
ВЛАСОВ. Я к вам приехал, чтобы с завтрашнего дня начать формирование и вооружение первой дивизии РОА. А следом – второй.
ХОТЬКО. Наконец-то!..
ВЛАСОВ. Да, кончилось наше бездействие. Сейчас всем за работу! (Он поднимает сжатую в кулак руку, энергично ею потрясает.) Будем работать! Видите, как дело-то обернулось? Хотел немецкий сапожник нашу ногу по своему сапогу подрезать – а не вышло ничего! Теперь вон другой Иосиф, Геббельс, сам меня ищет и допытывает: «А как вы считаете, господин генерал, что нам нужно сделать для улучшения нашей пропаганды?» Стало быть, и немец допер, что у нас не грех поучиться!.. Просто я скажу: кто за правду – тому Бог помогает. Так ведь, отец Николай?
О. НИКОЛАЙ. Истинно так, Андрей Андреевич!.. Только правдой Россия и держалась тысячу лет!
ВЛАСОВ. Вот... Получается, что Церковь Русская Православная – с нами за правду идет. И не только Церковь. Все порядочные умные немцы – тоже на нашей стороне. Не так ли, господин капитан?
ФЕЛЬД (с легким акцентом). Бесспорно. Среди немцев вы имеете немало настоящих друзей.
ВЛАСОВ. Вот я и говорю, и всегда говорил – коли бы все порядочные люди-то объединились – мы бы вместе быстро горы свернули. Алексей Николаевич, вы, как представитель пропаганды, согласны?
КАЗАНСКИЙ. Еще бы!.. А мы и так уже объединяемся! И горы мы еще свернем!..
ВЛАСОВ. Без сомнения. Со сталинской диктатурой кончать пора. Настоящая Россия всегда за свободу боролась – что на Новгородском вече, что на Сенатской площади, что в семнадцатом году... А свобода народа – это святое, верно, отче?
О. НИКОЛАЙ. Свобода и демократия – самое святое, что Бог даровал человеку.
ВЛАСОВ. Значит, так: сейчас мы с генералом Меандровым и капитаном Фельдом обсудим кое-то, а вечером в большом зале – общий офицерский сбор. Ну а потом, глядишь, еще побеседуем с вами в кулуарах... Куда идти-то, Михаил Алексеевич?
МЕАНДРОВ. Ко мне в кабинет проходите, Андрей Андреевич. Прошу!.. (Показывает дорогу.) Прошу, господин капитан...

Власов и Фельд проходят в одну из дверей первого этажа.

МЕАНДРОВ (о. Николаю). Да и вы, отче, проходите! Ваше общество нам не помешает...
О. НИКОЛАЙ. Благодарю..

Уходит вслед за Власовым и Фельдом.

МЕАНДРОВ. Капитан Хотько!
ХОТЬКО (подходя). Я, господин генерал!
МЕАНДРОВ (тихо). Ну что, Семен, никто не объявился?
ХОТЬКО. Никто, Михаил Алексеевич. Как в воду канули все четверо, вместе с «остовкой» этой...
МЕАНДРОВ. Дураки, идиоты!.. Два года ждали, а двух дней дождаться не могли!..
ХОТЬКО (разводя руками). И на старуху проруха, Михаил Алексеевич...
МЕАНДРОВ. Семен, если хоть что-то узнаешь, хоть какой-то слух дойдет – немедля ко мне, понял?
ХОТЬКО. Будет сделано.
МЕАНДРОВ. Ладно, поговорим еще.
ХОТЬКО. Погодите! Вопрос у меня к вам...
МЕАНДРОВ. Давай скорей.
ХОТЬКО. Михаил Алексеевич, это правда, что Власов... Что он на немке женился?
МЕАНДРОВ (вздохнув). А вот это правда, Семен.
ХОТЬКО. На вдове эсэсовца?
МЕАНДРОВ. Вроде того...
ХОТЬКО. Зачем?.. Разве здесь русских баб мало? Опять же своя жена в России жива...
МЕАНДРОВ. Ну что ты меня пытаешь? Сам же говоришь: и на старуху проруха... А тут СС, понимаешь, все хочет его любой ценой от политики отвлечь... Все, пошел я. Займите здесь Казанского, чтоб ему скучно не было.

Он уходит тоже в свой кабинет.

ХОТЬКО. Алексей Николаевич! Расскажите хоть вы нам, что там нынче в мире-то делается!
КАЗАНСКИЙ. Что в мире делается? Трудный вопрос. С информацией в Рейхе нынче туговато, сами понимаете...
ХОТЬКО. Очень даже понимаем!
КАЗАНСКИЙ. Вся военная хроника – примерно двухмесячной давности. А в целом... На востоке Красная армия к Одеру приближается, на западе – союзники к Рейну подходят, на юге – от итальянского сапога только верхний кусок голенища остался... Впрочем, фюрер сказал, что ни один вражеский солдат не переступит немецкой границы...
ХОТЬКО. И это мы тоже понимаем. Ну а в остальном-то мире какое мнение?
КАЗАНСКИЙ. Да ведь вы все люди опытные, главный принцип общественного мнения вам известен. Чей верх – того и правда, вот он, весь принцип...
СОЛОДИН. Но если главный принцип такой – откуда за один день пятьдесят тысяч заявлений о приеме в РОА? Ведь, наоборот, все от нас бежать должны, да Жукова с Рокоссовским дожидаться!
КАЗАНСКИЙ. Но заявления-то от кого? От русских! А в России этот принцип всегда плохо действовал.
ДОБРОЛЮБОВ. Вот это вы правду сказали. У нас за выгодой не каждый погонится, нет...
ХОТЬКО. Погодите вы! С нами и так ясно, нечего обсуждать! А вот если, к примеру, не устоит Рейх – что тогда англичане и янки делать собираются?
КАЗАНСКИЙ. Ну, Семен, это вопрос не по адресу. Я ведь не Черчилль и даже не Рузвельт...
ВЛОДОВ. Но о нас-то знают союзники или нет? Знают, чего мы хотим, против кого боремся?
КАЗАНСКИЙ. Трудно сказать...
ВЛОДОВ. Значит, не знают...
КАЗАНСКИЙ. Конечно, наши начальники пытаются до мирового мнения хоть как-то достучаться, Но вы же знаете, как немецкий вождь к Западу относится... Запад для него, похоже, до сих пор главный враг...
ВЛОДОВ. В общем, братцы, все понятно: придется нам в составе одной дивизии со всем миром воевать!..

Все смеются.

Распахивается дверь. С удивлением смотрят все на входящих с улицы Репнина, Лизу и еще незнакомую девушку. У всех троих измученный вид, лица в ссадинах и синяках.

Пауза.

ХОТЬКО. Федя?.. Живой?.. Откуда вы взялись?..
РЕПНИН. Поезд... Бомбежка... Шестьдесят километров пешком...
ХОТЬКО. Ну дела... Да вы хоть присядьте, отдохните!.. Я сейчас...

Он быстро уходит в кабинет Меандрова.

РЕПНИН. Лиза, Мария, вы садитесь... Господа офицеры ведь не возражают?..
КАЗАНСКИЙ. Садитесь, девушки!.. Да и вы отдохните, Федор...
РЕПНИН. Я нет... Мне ничего...

Из кабинета выходят Меандров и Хотько, подходят к Репнину.

РЕПНИН. Господин генерал, лейтенант Репнин...
МЕАНДРОВ (махнув рукой). Ну что там стряслось, Репнин?
РЕПНИН. Вчера в пять часов из Нюрнберга выехали... А в восемь – бомбежка... Жертвы были... Рельсы повреждены... Что делать? Пошли пешком. Всю ночь шли, шестьдесят верст...
МЕАНДРОВ. А ссадины отчего? Кто-то бил вас?
РЕПНИН. Нет, это когда бомбили...
МЕАНДРОВ. А девушки... Ну Лиза наша, а другая откуда?
РЕПНИН. Это Мария... Она просит, чтобы ее на работу взяли.
МАРИЯ. Господин генерал, мне любую грязную работу, я все могу!
МЕАНДРОВ. Погодите, ведь вы же «остовка», приписаны к кому-то?..
МАРИЯ. Завод в Берлине был, его разбомбили. Я две недели по развалинам скиталась... Мы теперь никому не нужны – ведь нас же кормить надо, а еды им самим не хватает...

Пауза.

МЕАНДРОВ. Ладно... Идите пока с Лизой, а потом я что-нибудь придумаю.
МАРИЯ. Вы только меня не прогоняйте, господин генерал!..
МЕАНДРОВ. Я же сказал, придумаю что-нибудь.
ЛИЗА. Идем, Маша.
МАРИЯ. Спасибо вам!. Господи... какие же наши русские все добрые люди...

Они уходят.

МЕАНДРОВ. Ну что, Лейтенант... Иди умойся... Поешь... В общем, приведи себя в порядок.
РЕПНИН. Я виноват... не вовремя вернулся...
МЕАНДРОВ. Ладно, Репнин. Война и это спишет.
РЕПНИН. Спасибо, Михаил Алексеевич...
МЕАНДРОВ. А кстати, ты про Калачова ничего не знаешь?
РЕПНИН. А что с ним? Что случилось?
МЕАНДРОВ. Да нет, это я так... (Идет к кабинету.)
РЕПНИН. Господин генерал, у меня к вам...
МЕАНДРОВ. Потом, потом... Власов здесь!
РЕПНИН. Хорошо, потом...

Меандров уходит.

Хотько подходит к Репнину, берет под руку, отводит от всех других. К ним присоединяется Солодин. Остальные курсанты собираются вокруг Казанского, о чем-то оживленно, но негромко, с ним разговаривают. Время от времени он вытаскивает из портфеля экземпляр газеты и дает ее кому-нибудь из офицеров. Влодов в задумчивости стоит один у окна.

СОЛОДИН. Ну что, Федя, сильно бомбили?
РЕПНИН. Бомбили? Кто бомбил?.. А.. Нет, не сильно... Как обычно... А впрочем, страшно, конечно...
ХОТЬКО. Погибших много было?
РЕПНИН. Мы не видели всех... Да и стемнело уже... Где Ваня Калачов? Почему генерал спрашивал?
СОЛОДИН. Пропали они с Лукашиным.
РЕПНИН. Как пропали? Куда?
СОЛОДИН. Мы думаем, к красным ушли.
РЕПНИН. Зачем?
СОЛОДИН. Зачем туда уходят? С фрицами воевать!
РЕПНИН. Ну да... Ведь сегодня все хотят воевать... Бороться... А может, это только видимость...
ХОТЬКО. Ты что, Федя?.. Ты странный какой-то после этой бомбежки...
РЕПНИН. Я не странный, Семен... И это не после бомбежки. Просто я видел настоящее. Ведь я даже не предполагал... Спасибо Лизе...
ХОТЬКО. Что ты видел-то, Федя?
РЕПНИН. Что я видел?.. Я... Я Бога видел вчера, понимаешь?
ХОТЬКО. Ты это... Ты только не волнуйся!..
РЕПНИН. Брось, Семен, никакой я не сумасшедший. Я вчера Россию верующую видел, понимаете? Настоящую Святую Русь...
СОЛОДИН. Так ты расскажи, чтоб понятно было!
РЕПНИН. Приехали в Нюрнберг рано утром, еще в сумерки. Идем к собору, а со всех сторон – словно ручейки людские текут – «остовцы»... Мужчины в картузах, женщины в платочках – все в храм спешат. Подходим к церкви, а там... Там уже и внутрь-то не войдешь, такая толпа!.. Сколько же наших здесь, Господи, даже представить нельзя... Каким-то чудом мы внутрь протиснулись – там не то что яблоку, – там семечку яблочному упасть негде!.. Восемь священников в разных углах народ исповедуют – и все равно не успевают!.. Уже обедня к концу, скоро причастие, – а еще сотни народа не исповеданы... Вышел тогда настоятель, отец Петр, прочел общую для всех исповедь, всем разом грехи отпустил. Началось причастие. Вынесли четыре чаши, и из четырех чаш – полтора часа причащали народ...
ХОТЬКО. А что вчера был за праздник-то?
РЕПНИН. Архангела Михаила.
СОЛОДИН. Гляди-ка, Миша Лукашин как раз под этот день ушел!..
РЕПНИН. А потом отец Петр сказал слово... Он, оказывается, еще из тех, из старых эмигрантов... И все тосковал по России и думал, что никогда уже ее не увидит. И вдруг война... И вдруг – сама Россия пришла... И не просто пришла, а все храмы сразу заполнила... А на груди у России – «Ост»... Значит – «Восток»... Но Востоком в Евангелии Самого Христа называют. И вот все думали, что Россия безбожная, страшная, против веры борется, а пришла она – и все увидели, что она верующая, кающаяся, что на груди у нее – Христово имя, «Восток». И хотя Россия больше всех страдала, но она не озлобилась, и она все равно простила всем и молилась за всех...

Молчание.

РЕПНИН. И тут словно пронзило меня: вот он, ответ на мой вопрос!.. Никто мне не мог ответить, зачем война, а Церковь – ответила!.. И я понял...
СОЛОДИН. Что ты понял?
РЕПНИН. То и понял, Дима, что человек свои грехи только страданием может искупить, только скорбью. И не только человек, но и народ... А у кого сердце больше, тот не только свои – тот и чужие грехи искупать должен. И может, сегодня наш народ весь мир примирит с Богом, и мир будет жить... Я вчера настоящую третью силу увидел. А может, не третью, в первую... Потому что настоящая сила – там, а больше ей и негде быть...

Пауза.

ХОТЬКО. Ну а те, кто сейчас воюют? Они, по-твоему, не сила?
РЕПНИН. Кто воюет? Не знаю. Каждый путь знает про себя. Я вчера только свое решил...
СОЛОДИН. Что ты решил?

Молчание.

СОЛОДИН. Что ты решил, Федор? Да говори же!..
РЕПНИН (после паузы). Я в лагерь возвращаюсь.

Пауза.

ХОТЬКО. Ты что?
СОЛОДИН. В концлагерь? Зачем?..
ХОТЬКО. Погоди, Федя! Ведь ты же еще не знаешь... Да с завтрашнего дня у нас здесь сам Власов начинает Первую дивизию собирать!.. Понимаешь ты? Первую дивизию РОА! Ведь мы этого дня два года ждали! И вот пришел этот день, а ты хочешь...
РЕПНИН. А я больше не хочу никого убивать. А тем более – русских. Как вчера они на мою форму глядели – со страхом, с изумлением: кто это? Откуда? Зачем здесь?.. Я ее, эту форму, прямо там, в храме, готов был с себя снять...
ХОТЬКО. Но разве русские теперь на Германию идут? Это Сталин русскими руками себе жар из печи загребает! Это русский подневольный солдат на своем хребте НКВД да коммунизм в Европу тащит!..
РЕПНИН. Я не знаю, Семен... Может, ты и прав. Только я для себя уже решил. Каждый должен свою судьбу пройти до конца, а в чужую телегу прыгать – последнее дело. Я с ними, с теми хочу быть... Я... Я тоже Востоком хочу быть, Семен, уж извини за красивые слова...

Пауза.

ХОТЬКО. Нет, Федор. Такие дела так просто не решаются...
РЕПНИН. Просто? Да с меня вчера будто кожу содрали, чтобы я чужую боль почувствовать мог – а ты говоришь «просто»!..

Из кабинета Меандрова выходят генералы, капитан Фельд и о. Николай. Курсанты оставляют свои занятия и встают «смирно».

МЕАНДРОВ. Господа офицеры, через полчаса – сбор в большом зале.
ХОТЬКО. Так точно, господин генерал.
ВЛАСОВ. Так кто тут Репнин?
РЕПНИН. Я... господин генерал.
ВЛАСОВ. Жив-здоров, лейтенант?
РЕПНИН. Да... Так точно.
ВЛАСОВ. Ну и отлично. Ежели жив-здоров – будем воевать.
РЕПНИН. Нет. Воевать не будем.
ВЛАСОВ. Что?..
РЕПНИН. Я хочу вернуться в лагерь, господин генерал.
ВЛАСОВ. В лагерь?..
МЕАНДРОВ. Что ты говоришь?..
РЕПНИН. Я хочу вернуться в лагерь, из которого пришел.

Пауза.

ВЛАСОВ. Положение военнопленных хуже с каждым днем. И я уже ничего не могу для них сделать... Ты погибнешь в лагере. А мы начинаем собирать Первую дивизию, Репнин!
РЕПНИН. Нет. Я больше не хочу воевать. Я больше не хочу никого убивать.

Каким-то спокойным и равнодушным движением срывает со своих плеч погоны.

РЕПНИН. Я эту форму чужую больше не хочу носить, господин генерал...

Пауза.

ВЛАСОВ. Я бы тоже не хотел, чтобы все вы носили эту форму... Я с самого начала против нее был – вон, капитан Фельд тому свидетель!.. Но нет здесь для вас другой формы! И не в мундире, в конце концов, дело! А дело в том, есть ли под этим мундиром человеческое сердце, понимаешь, Репнин?..
РЕПНИН. Про сердце я понимаю.
ВЛАСОВ. А если понимаешь – надевай погоны и возвращайся в строй.
РЕПНИН. Поздно... Я вчера... Я в Бога теперь верю, Андрей Андреевич.
ВЛАСОВ (после паузы). Ну вот, удивил он меня... А я с детства в Бога верю, вон, и отцу Николаю не раз рассказывал...
О. НИКОЛАЙ. Да, это так и есть!..
ВЛАСОВ. Я до революции в семинарии учился, знаешь об этом?
РЕПНИН. В семинарии? Так вы могли даже священником стать?
ВЛАСОВ. Мог, конечно! Только вот кто бы тогда солдатами командовал?
РЕПНИН. Да, я понимаю... Каждому – свое...

Пауза.

ВЛАСОВ. Да... Каждому свое... Значит, решено окончательно и обжалованью не подлежит?

Молчание.

ВЛАСОВ. Ну что ж... Не имею права держать человека против его воли. Да и желания такого не имею!.. (Фельду.) Пойдемте в зал, господин капитан.

Власов и Фельд поднимаются по лестнице.

МЕАНДРОВ (Репнину). Дай сюда погоны.

Тот отдает.

МЕАНДРОВ. Кобуру с пистолетом!

Репнин снимает и протягивает ему.
Меандров, приняв у него, оглядывается.

МЕАНДРОВ. Хотько! Возьми.

Хотько берет кобуру и погоны.

МЕАНДРОВ. Проводи его, Хотько. Проследи, чтобы все сдал. Напиши ему сопроводительную бумагу. Завтра с утра пусть в лагерь возвращается. Эх ты, Репнин... Вояка хренов... (Хотько.) Уведи его отсюда.
О. НИКОЛАЙ. Подождите!.. Михаил Алексеевич, можно мне с нм поговорить?
МЕАНДРОВ. О чем? Впрочем, как хотите. (Громко.) Господа офицеры! Поднимайтесь в зал.

Все поднимаются по лестнице. Внизу остаются только Хотько, Репнин и о. Николай. Хотько отходит в сторону, не желая им мешать.

О. НИКОЛАЙ. Вы говорите, что поверили в Бога?
РЕПНИН. Да.
О. НИКОЛАЙ. Это чудесно. Только почему вы думаете, что верующий не может брать в руки оружие? А вы знаете, даже апостолы благословляли воинов оставаться на службе и защищать отечество! И больше скажу: если христианин может бороться за свою страну, но не делает этого – он плохой христианин!
РЕПНИН. Если честно, разве мы за страну боремся?..
О. НИКОЛАЙ. За свободу – а это еще выше! Свобода – великий Божий дар человеку! Когда такие тираны, как Сталин, порабощают огромные народы, долг каждого честного мужа – бороться за свободу своей родины...
РЕПНИН. Отец Николай... Вы два месяца назад к нам в лагерь приезжали и говорили с нами. С нами никто никогда не говорил, а вы так хорошо сказали, задушевно... У нас многие от ваших слов плакали. Я тогда как раз вместе с другими добровольцем записался... Но вчера в храме я православную Россию увидел – и понял: а ведь они, «остовцы» эти, они никакой формы не носят, никакого оружия не ждут, у них всего-то и есть, что «ост» на груди, да крест в сердце... Только крест!... Так почему кажется, что они куда больше на настоящих воинов похожи, чем мы? Почему?.. Может, потому, что и Сам Христос ни меча, ни ножа не носил, а только крест?

Пауза.

О. НИКОЛАЙ. Сколько вам лет?
РЕПНИН. Двадцать семь.
О. НИКОЛАЙ. Вы родились в советское время...
РЕПНИН. Я с семнадцатого года. В ноябре родился, сразу после революции.

Пауза.

О. НИКОЛАЙ. Значит, вы возвращаетесь в лагерь...
РЕПНИН. Так лучше будет.
О. НИКОЛАЙ (внезапно, молитвенно воздев руки, с силой). Так помогай же тебе Господь!.. как твое имя?
РЕПНИН. Федор.
О. НИКОЛАЙ. Федор... Божий дар... Дай, я тебе благословлю. (Он благословляет Репнина.) Иди. Может, ты и прав, кто знает... Может, ты и прав... Я буду молиться за тебя, Федор.
РЕПНИН. Тогда... Тогда спасибо... Куда идти-то, Семен?
ХОТЬКО. Пойдем на склад для начала...

Они уходят.
Пауза.

О. НИКОЛАЙ. Я просто совсем не знаю их... Именно вот этих, молодых, неграмотных, нескладных... Или я успел забыть Россию? Но я думал о ней все годы, все дни!.. Или это просто уже другой народ?...

Из дверей выглядывают Лиза и Мария, оглядывают помещение, видят, что отец Николай один, входят.

ЛИЗА. Батюшка, благословите!

Они подходят к нему.

О. НИКОЛАЙ. Как вас зовут?
ЛИЗА. Я – Елизавета, а это – Мария.
О. НИКОЛАЙ. Господи, благослови раб Твоих Марию и Елизавету!.. Вы верующие?
МАРИЯ. Как же не верить? Без веры нельзя...
О. НИКОЛАЙ. Это правда.
ЛИЗА. Батюшка, у нас к вам просьба...
О. НИКОЛАЙ. Чем могу помочь?
ЛИЗА. Вот Мария... Она очень хочет к нам сюда на работу устроиться... Ее, наверное, примут, генерал Меандров очень добрый... Но, может, и вы замолвите слово? Ведь вас послушают, должны послушать!
МАРИЯ. А куда мне сейчас возвращаться? Завод в Берлине разбомбили, участок полицейский на Бургштрассе, где наши паспорта хранились – тоже разбомбили.. А где еды взять? Немцам нынче и самим не хватает, их тоже пожалеть можно – ведь женщины, дети малые...

Пауза.

О. НИКОЛАЙ. Хорошо. Я скажу генералу.
МАРИЯ. Уж я так вам буду благодарна!..
ЛИЗА. Спаси вас Господи!... И вот еще, батюшка... Здесь у нас шесть марок... Немного, конечно, но неделю прожить вполне можно... Вы у себя в раме, где служите, отдайте кому-нибудь, хорошо? Такому, у кого совсем ничего нет...
О. НИКОЛАЙ. А сколько ты сама зарабатываешь в месяц?
ЛИЗА. Двадцать две марки, а что?
О. НИКОЛАЙ. Оставь эти деньги себе.
ЛИЗА. Нет!.. Ради Бога, не обижайте!.. Я хочу их в жертву бедным, совсем бедным... Возьмите.
О. НИКОЛАЙ (беря деньги). Помогай тебе Бог.
МАРИЯ. Вот и славно.
О. НИКОЛАЙ. В жертву.. Ну конечно... Жертва – это ведь и есть Россия, правда?

Девушки смущенно молчат.

О. НИКОЛАЙ (задумчиво). Жертва – это и есть Россия, вот в чем дело... А скажите – вы хотите вернуться в Россию? Ответьте честно, не бойтесь, я не предам!
МАРИЯ. Ой, в Россию... Да как же, батюшка, не хотеть – ведь там все свои, все родные!..
О. НИКОЛАЙ. И вы, Лиза?
ЛИЗА. Я... Я не знаю. Может быть, хочу, но мне страшно, Я и немцев ненавижу – и своих боюсь... Я уже никогда счастливой не буду...
О. НИКОЛАЙ. Полно, Лиза. Вы еще молоды. И раны душевные все зарастут постепенно... И счастье у вас еще будет...
ЛИЗА. Вы меня не поняли. Я столько видела, столько узнала... Я не хочу быть счастливой, не хочу!.. В мире одна только боль... Он весь из боли состоит... И я в таком мире счастливой быть не хочу...
О. НИКОЛАЙ. Не весь мир такой, Лиза.
ЛИЗА. Весь! Я знаю. Весь...

Какой-то крик наверху. Открывается дверь на балюстраде, выскакивает Влодов. Мы видим, что его выталкивают Милованов и Добролюбов.

МИЛОВАНОВ. Ты, Игорек, того... Ты, главное, не переживай...
ВЛОДОВ. Но почему, почему никто не хочет меня слушать?.. Ведь это же наше спасение!.. Я думал над этим всю ночь, я не спал... Мне сейчас вообще спать никогда не хочется... Но я же придумал! Я уже все спланировал!..
ДОБРОЛЮБОВ. Конечно, конечно... Ты нам сейчас все расскажешь...
ВЛОДОВ. Вам? С какой стати?. Вы все неучи, быдло!.. Я Власову должен рассказать!.. Андрей Андреевич – освободитель Москвы!.. Он в семинарии учился, мог священником стать!... Он один меня понять может!.. Пустите меня к нему!.. Пустите, я все ему докажу!..
МИЛОВАНОВ. Сейчас, сейчас... Сейчас он к тебе придет и ты ему докажешь...
ВЛОДОВ. Да что вы со мной как с малым ребенком? Я же не идиот! Я сделал открытие, которое изменит ход войны!..

Они медленно, но настойчиво вытесняют его на лестницу.

ВЛОДОВ. Зачем ты меня толкаешь?.. Убери руки!..
ДОБРОЛЮБОВ. Пойдем, пойдем... Твое открытие надо на бумаге записать...
ВЛОДОВ (увидев отца Николая). Батюшка здесь!... Вот я кому расскажу!.. Ведь вы же военный священник, правда? Значит, должны понимать стратегию. А это дело как раз стратегическое... Я всю ночь думал, даже спать забыл... Ведь спасаться-то надо? Ведь надо?..
О. НИКОЛАЙ. Надо.
ВЛОДОВ. Вот! Подтвердил!.. (Милованову.) Ты понял, дурак?..
О. НИКОЛАЙ. Так что же вы придумали?
ВЛОДОВ. Главное – этот Померанский вал, понимаете? В нем именно вся загвоздка. Зачем ему стоять на месте? Ведь это же сила? Сила! Значит, надо двинуть его на Россию!.. Там же Дотов много. А что такое Дот? Долговременная огневая точка!.. Ставим Доты на колеса... (Внезапно резко поворачивается к Добролюбову.) Ты что так смотришь пристально? Не веришь?
ДОБРОЛЮБОВ. Да я просто слушаю тебя!
ВЛОДОВ. Ну слушай... А колеса для Дотов делаются специальные: надо взять американские бомбы, которые не взорвались – я таких много в Берлине видел... Иногда все шесть этажей пройдет, а на первом застрянет... Верно, батюшка?
О. НИКОЛАЙ. Да, это так.
ВЛОДОВ. Видите, видите – батюшка соглашается!.. Берешь такую бомбу – и нарезаешь кружочками, наподобие колбасы... Вот эти кружочки и будут колесами... Только надо смазывать их маргарином... У кого маргарин взять? У немцев. У женщин и детей. У наших-то откуда маргарин? У наших его никогда не бывало... (Внезапно задумывается.)

Молчание.

ВЛОДОВ (подходит ближе к отцу Николаю, доверительно). А почему майор Крафт застрелился?
О. НИКОЛАЙ. Майор Крафт? Я не знаю такого.
ВЛОДОВ. Так вот что... Майор Крафт застрелился потому, что в пятнадцатом году его не взяли добровольцем в русскую армию. Вот как нас сейчас не берут... А Достоевского взяли. И Крафт Достоевскому позавидовал...

Лиза и Мария тихонько хотят уйти. Влодов замечает.

ВЛОДОВ. Стой!.. Лиза, вернись! Нам надо поговорить, Лиза...
ЛИЗА. О чем, Игорь?
ВЛОДОВ. Жить осталось мало. Выходи за меня замуж.
МИЛОВАНОВ. Да выйдет она за тебя, выйдет...

Берет Влодова под руку.
Внезапно Влодов резко вырывает руку и в два прыжка оказывается на лестнице. Выхватывает из кобуры пистолет.

ВЛОДОВ. Ну хватит!.. Мне это надоело. Думаете, я сумасшедший? Хорошо. С вами я буду сумасшедшим.
ДОБРОЛЮБОВ (делая движение вперед). Да ты что...
ВЛОДОВ. Назад!

Пауза.

ВЛОДОВ. Ну вот что, сейчас начнем говорить открыто. Вы все – славяне и «унтерменши». А я – ариец. Я буду арийцем, потому что я работаю в гестапо и мне пообещали... Унтерменши должны любить своего господина-арийца. Вы любите меня? Говори, поп!
О. НИКОЛАЙ. Любить надо всех..
ВЛОДОВ. Врешь!.. Любить надо только арийцев. Сейчас я научу вас любить меня. Лиза, иди сюда...
ЛИЗА. Игорь... Я прошу вас...
ВЛОДОВ (щелкнув предохранителем и направив пистолет на нее). Ты поняла? Я не буду считать до трех... Ко мне, тварь!

Лиза медленно, словно под гипнозом, приближается к нему. Он берет ее за руку, сжимает с какой-то нечеловеческой силой.

ЛИЗА. Больно, пустите!..
ВЛОДОВ. Больно? Это хорошо. Славянин понимает только боль. Теперь ты будешь любить меня. Вы все слишком много о себе возомнили, унтерменши... Вы хотите быть освободителями?.. Погодите, я поставлю вас на место... (Сжимает Лизе руку.) Ведь так?
ЛИЗА. О!.. Больно!..
О. НИКОЛАЙ. Я прошу вас отпустить ее.. Она уже много страдала!..
ВЛОДОВ. Что такое? Молчать, поп! Ты говоришь с вождем вашего подлого русского народа! Я сотру вашу поганую веру с лица земли!.. Один рейх, один народ, один фюрер!.. Только у арийцев кровь тверда как сталь! Ваша кровь – жидка как помои... А все, что льется, должно быть вылито... (Резко поворачивается в сторону Милованова, который пошевелился.) Стоять!
МИЛОВАНОВ. Да ты что, Игорь...
ВЛОДОВ. С сегодняшнего вы все служите только мне. Запомните: я люблю, чтобы меня встречали на коленях. На колени!

Молчание.

ВЛОДОВ. Кажется, кто-то не понял моей команды? На колени!..

Молчание.

ВЛОДОВ (подносит пистолет к виску Лизы). Ну?..
МАРИЯ (опускаясь на колени). Господи...
ВЛОДОВ. Ну?!.

Милованов и Добролюбов опускаются на колени.

ВЛОДОВ. А ты, поп?..
О. НИКОЛАЙ (крестясь). Господи, помилуй болящего раба Твоего!

Опускается на колени.

ВЛОДОВ. Вот так... А теперь знайте: я очень люблю, когда мне по утрам целуют сапоги. Сейчас мы совершим этот святой обряд. С кого начнем? Есть добровольцы?

Молчание.

ВЛОДОВ. Так кто хочет первый?..

Молчание.
Входит Репнин. Он уже не в форме, а в каких-то замызганных, неопределенных обносках.
Пауза.

ВЛОДОВ. Вот он!.. Вот я и дождался тебя... Вот кто первый будет целовать мои сапоги...
РЕПНИН. Вы что это все?.. Влодов, ты зачем это?..
ВЛОДОВ. Унтерменш смеет задавать вопросы?.. На колени, раб!

Пауза.

ВЛОДОВ. ты не понял меня? (Направляет пистолет на Репнина.) На колени...
МИЛОВАНОВ (негромко). Федька, встань! Видишь, рехнулся человек!..
РЕПНИН (задумчиво). А может быть, все так и должно быть?.. Может быть, именно так и нужно?.. Дай мне пистолет, Влодов.

Он идет к Влодову.

ЛИЗА. Федя, не надо!..
ВЛОДОВ. Назад, идиот! Сейчас тебя не станет!..
РЕПНИН (не останавливаясь). Дай мне пистолет, прошу тебя..

Влодов отшвыривает Лизу и, пятясь, поднимается по ступеням.

РЕПНИН. Не убегай, Игорь... Я не сделаю плохого!.. Дай пистолет...
ВЛОДОВ. На!..

Нажимает на курок – осечка.

РЕПНИН (идя на него). Не стреляй больше, поздно стрелять... Дай пистолет...
ВЛОДОВ (отступая). На!..

Снова осечка вместо выстрела!

РЕПНИН. Ты видишь, Игорь?
ЛИЗА. Федя, не надо больше!..
РЕПНИН. Ты видишь? Ничего и не будет, дурачок... Все уже кончено, слышишь?..
ВЛОДОВ. Кончено, да!..

Выстрел! Все вздрагивают. Репнин застывает на месте.

ЛИЗА. Федя!.. Федя!..

Репнин поворачивается к ней. На груди у него медленно расплывается пятно.

РЕПНИН (трогая пятно рукой). Как же так... Девять миллиметров... Больно... Лиза!..
ЛИЗА (бросаясь к нему). Федя!..

Он оседает на пол. Все вскакивают и окружают его, как будто сразу забыв о Влодове.

Распахивается дверь наверху. Выбегают остальные во главе с Власовым.

МЕАНДРОВ. Что такое? Кто стрелял?..
ВЛОДОВ. Но, господин генерал... Он сам шел на меня... Я просто защищался!..
МЕАНДРОВ (хватаясь за кобуру). Идиоты!..
ВЛАСОВ (останавливая его). Не надо. (Сбегает по лестнице.) Дай сюда!

Влодов безвольно отдает ему оружие.

МЕАНДРОВ. О, идиоты!..
ВЛАСОВ. Как же так?.. И это в такой день?..
О. НИКОЛАЙ. Андрей Андреевич, он болен, он сошел с ума!..
ВЛАСОВ. Так уведите его!

Несколько офицеров хватают Влодова под руки и ведут.

ВЛОДОВ. Только не убивайте меня!.. Я был пионером, комсомольцем... Я всегда любил НКВД!.. Мама, мне страшно!.. Где ты, мамочка?.. не убивайте меня до конца!..
МЕАНДРОВ. Да уведите его скорей!..

Влодова уводят.
Пауза.

ВЛАСОВ. Ну что там? Жив он?
ЛИЗА (на коленях рядом с Репниным). Сердце не бьется...
ВЛАСОВ. Какая нелепость... Какая ужасная нелепость!.. Да прикажите же что-нибудь, господин генерал!
МЕАНДРОВ. Слушаюсь. Может быть, вам лучше пока пройти в штаб, Андрей Андреевич?
ВЛАСОВ (Фельду). Идемте, господин капитан. Вы видите? И опять несчастный случай!..
ФЕЛЬД (бесстрастно). Да, я понимаю, несчастный случай... Однако таких случаев слишком много, и это не очень приятно для нашего командования... Судьба как будто все время препятствует нашему делу – но почему?.. Не понимаю...
ВЛАСОВ. Я прошу вас, не надо!.. Прошу вас хотя бы сейчас!..
ФЕЛЬД. Да, конечно... Но я не имел в виду...

Власов выходит. За ним – Фельд.
Пауза.

МЕАНДРОВ (раздраженно). Унесите же тело, чего вы теперь-то ждете?

Несколько курсантов поднимают Репнина и уносят.

МЕАНДРОВ. Ну что, господа офицеры? По-моему, толпиться на этом месте больше нет никакой надобности! Объявляю личное время!..

Оставшиеся курсанты как-то незаметно и быстро разбредаются. Перед Меандровым остаются отец Николай и Казанский. Чуть поодаль стоят Лиза и Мария.

МЕАНДРОВ. Отец Николай! Генерал Власов просит вас начать завтрашний день с молебна о даровании нам победы.

Отец Николай наклоняет голову в знак согласия.

МЕАНДРОВ. Хотя, скажу честно, я все меньше верю в силу наших молебнов.
О. НИКОЛАЙ. По вере вашей да будет вам.
МЕАНДРОВ. Ах вот как? Спасибо на добром слове.
О. НИКОЛАЙ. Не обижайтесь. Но без веры нельзя, Михаил Алексеевич.
КАЗАНСКИЙ. Совершенная правда! Жаль только, что все мы всё больше ее теряем...
МЕАНДРОВ. При чем здесь вера?.. Мы начинаем формирование Первой дивизии!.. Дело надо делать, господа, дело!.. Идемте, надо как-то успокоить Андрея Андреевича... Прав капитан Фельд, не везет ему, не везет!.. А ведь какой полководец был...
КАЗАНСКИЙ. Как неудачно, что сегодня так получилось...
МЕАНДРОВ. Все одно к одному... Девушки! Замойте здесь. Так, чтоб следов крови не осталось... Опять кровь... Одна кровь кругом!.. Идемте.

Меандров, отец Николай и Казанский уходят.
Пауза.
Лиза медленно идет к тому месту, где лежал Репнин, опускается на колени.

ЛИЗА. Как быстро... Как ты быстро, Феденька, ушел...
МАРИЯ. Лиза, милая... Ведь ты его... Ведь он...
ЛИЗА. Оставь!.. Разве можно быть счастливой в такие дни?.. Это.. Это просто стыдно... Он среди них всех был самый лучший, я знаю... Самый чистый... Потому его взяли..
МАРИЯ. А этот с ума сошел – как страшно...
ЛИЗА. И я бы хотела сойти с ума, Маша...
МАРИЯ. Ты что, Лиза, зачем?
ЛИЗА. Как бы я хотела сойти с ума и ничего не понимать... Я об этом давно Бога молю, но Он не дает мне... Не слышит меня...
МАРИЯ. Нет, Лиза. Так говорить – грех. Господь все слышит... Но Он хочет, чтобы мы терпели... Чтобы мы пронесли крест до конца... А если ты бросишь свой крест по дороге – то что это будет?.. Надо вытерпеть, Лиза...
ЛИЗА. Почему надо вытерпеть, почему?
МАРИЯ. Да как же, Лиза!.. Ведь если мы терпим все, что Он дает – значит, мы Ему верим... Значит, мы... Значит, мы Его любим, вот... И Он нас не бросит и от всего защитит... Потому что Он – сильнее всех пушек и бомб, сильнее всего мира... Потому что Он – настоящая Сила, самая сильная... Да что я, право!.. Ведь ты сама все знаешь, Лиза!.. Просто ты устала и тебе плохо, я понимаю... Но уже недолго осталось терпеть... Уже скоро конец, поверь!..
ЛИЗА. А дальше что? Что после конца?..
МАРИЯ. Не знаю. Но мы все равно будем терпеть и то, что после, Лиза!.. И мы все вытерпим. И придем потом к Богу и скажем: «Господи, нам было тяжело, но мы терпели. Потому что мы... Потому что мы любим Тебя, вот...»
ЛИЗА. А Он? А Он что скажет, Маша?
МАРИЯ. Он... Он погладит нас по голове и скажет: «Деточки вы Мои... Родные вы Мои... Как же вы настрадались…»

 Конец

_________________________________________

Об авторе:  ВЛАДИМИР МАЛЯГИН 

Владимир Юрьевич Малягин – российский драматург, прозаик. Родился 13 января 1952 года в Сибири. Окончил Свердловское театральное училище (1976 г.), служил в Армии в 1971-73 гг. В 1977 году поступил в Московский литературный институт (семинар драматургии В. Розова и И. Вишневской). Пьеса первокурсника Владимира Малягина «НЛО» была принята к постановке в Московском театре «Современник» (постановка Г. Волчек). Премьера состоялась в начале 1979 года. Долгие годы спектакль с аншлагами шел в театре. Автором написаны десятки пьес. Среди самых заметных – «Утренняя жертва», «Царство мира», «В тишине», «Отец Арсений», «Аввакум», «После волка пустынного», «Император в Кремле», «Суд человеческий», «Ангел мой. Жизнь Федора Тютчева», «Птица-тройка (Мертвые души)», «Возмутитель», «Сталин. Часовщик», «Жуков. Война после победы». Многие из них становились лауреатами Всесоюзных, Всероссийских и Международных конкурсов. Спектакли по ним были победителями театральных фестивалей. С 2010 года В. Ю. Малягин ведет семинар драматургии в Литературном институте – тот семинар, который когда-то окончил сам. Недавно издана книга «Драма и ее Автор. Практическая теория» – учебное пособие по драматургии, написанное в свободной форме и получившее теплый отклик у читателей.скачать dle 12.1