Редактор: Ника Арника
Ночь, шумит ветер, скрипят стрелы валящегося на бок судна, волны перекатывают через борт и смывают все с палубы, хрустит лед… Крики: «Тралмастер, руби трал!» «Командир, не могу! Трал стоит 200 тысяч, там рыбы еще на 100!» «Говорю, руби трал, ветер несет нас на камни! Мы лезем в торос!.. Руби трал!!!» Всё стихает: крики, шум моря, хруст льда. Тусклый лунный свет, идет густой снег. У деревянного причала стоит небольшой рыболовный сейнер. Громкий лай временами разрывает тишину. МАТРОС (
появляется на палубе сейнера, гребет лопатой снег, бросает его за борт). Сейчас мне много лет, а тогда было двадцать пять. В тот год нас поносило по Финскому заливу, будь здоров! Маленький рыболовецкий пароход: 30 метров в длину, 6 в ширину. Пароход - «ТБ-0078». «ТБ», значит, траловый буксир. Сначала у острова Большой Тютерс мы сели на камни. Это где-то сто миль на запад от Санкт-Петербурга. Штормяга был могучий! Не шторм, а рев преисподней. Неделю дул холодный восточный ветер, потом стих. Дали прогноз - два дня тишины, мы вышли в море, и снова задуло. И опять волна «выше крыши». Мы спрятались за Большой Тютерс. Волшебства никакого тут нет. Ветер восточный, ты бросаешь якорь с запада, от волны тебя прячет земля, то есть остров. Потом, наоборот. Уже был ноябрь, мы пережидали шторм вторую ночь. Перед рассветом ветер сменился, и нас сорвало с якоря. А все по каютам, и спят. Тут удар: бабах! Это борт ниже ватерлинии «цепанул» камень. Все вскочили, механики давай заводить главный двигатель, мат стеной… Завели. Поздно. Мы уже сидели на камнях, и вперед-назад, реверс за реверсом, хоть ты винт раскали до красна.., мы на камнях.
Лает пес. МАТРОС (в сторону). Собака, молчи! Это ветер дует.
(Продолжает грести снег.) Промысловые суда типа «ТБ» ходят с тралом парами, такова специфика лова. Наш напарник, «ТБ – 0075», сунулся к нам, а подойти не смог: низкая вода. В полдень, чудом каким-то, напарник поймал наш буксир. Ветер сменился опять, с западной стороны залива погнало волну. Через час, рывок за рывком, нерв за нервом, напарник стащил нас с камней. Капитан дал полный вперед, наверно, от радости. И тут снова: бабах! Теперь мы порвали борт ниже ватерлинии. Хорошо, в том месте порвали, куда можно было долезть. Снова мат стеной, струбцина, пластырь.., еще струбцина, еще пластырь… Кое-как мы залатали борт и приползли в порт, напарник нас сопровождал, погода сжалилась над нами.
Потом декабрь наступил. А мы все стояли на слипе, штопали дыры, меняли винт… Зимний ветер давно носил по Финскому заливу горбатые блины - огромные ледяные поля! Недели за две до Нового года нас спустили на воду. Мы бросились догонять напарника. Весь промысловый флот уже собирался в Калининград. Путь не близкий, почти 500 морских миль. Наш пароход резво добежал до острова «Сескар». Но, прогнозу вопреки, восточный ветер стих, подул дьявольский западный. Лед пошел нам навстречу. Командир решил спрятаться, переждать погоду в Усть-Лужской губе.
(Поправляет лопату.) Потом как в сказке: чем дальше, тем страшней. За два дня в губу нагнало шуги, льда, торосов.., глазом не объять. На третий день ударил мороз: утром 10 градусов, ночью минус 20.
(Бросает последнюю лопату снега за борт). Больше не лай! Пароход охраняй, понял?.
(Уходит.)В лунном свете скулит пес.
Завывает ветер и треплет висящий на мачте флаг. Появляется свет. Маленькая скромная кают-компания рыболовного сейнера. Четыре иллюминатора, две лавки, стол, электрочайник, холодильник, банкетка, морские часы, на переборках (стенах) страницы из календарей с голыми моделями. МАТРОС (входит в кают-компанию, снимает теплую куртку, наливает чай, садится за стол). Вот так нас заперло здесь на всю зиму. Деревянный причал, рыбацкая деревня Вистино. «Ни денег, ни работы, ни гетер». Это сказал капитан в Новый год. Но он-то себе работу быстро нашел. Жучара! А я с двумя парнями из экипажа остался охранять свой «ТБ».
Отчаянная глушь, от причала до деревни три километра, машины нет. Вахта – одна неделя через две. Старый седой механик хлопнул меня по плечу: «…Ты, езжай, молодой, на судно, повахти!» Я, как дурак, всю зиму «вахтил» и «вахтил». Спрашивается, зачем? Тогда я мечтал написать большой, великий роман. Для романа, я
думал, надо много свободного времени! Той зимой у меня была уйма времени. И ни на грош ума.
Когда в Усть-Лужской губе встает лед, а потом крепнет, начинается паломничество. Из года в год я наблюдаю картину: сотни, а в хорошие дни, тысячи рыбаков, любителей корюшки, стекаются сюда бурить лунки, и «тягать, тягать, тягать..» корюшку. Некоторые приезжают выпить и половить рыбу. Есть и такие, кто приезжает просто «нарезаться в хлам»! Бывало, у причала останавливался микроавтобус, выходили семеро, и все, кроме водилы за три-четыре часа заливались водкой «по самую рубку»! Так, что уже не торчала голова. Но загодя, еще в бодрой трезвости, весь микроавтобус покупал по килограмму корюшки у тех, кто ловил рыбу на продажу. Часов через пять в микроавтобус водила укладывал шесть «бревен» и вёз их назад, а там вручал жене субботний набор: пьяное полено и килограмм корюшки.
Рыбалка.
В тот год мой «ТБ-ДВА НОЛЯ СЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ» стоял у причала первым. За ним еще три колхозных сейнера. В январе потянулись на пароход странные гости. Почти каждое утро открывалась дверь кают-компании и появлялась голова: «Слышь, моряк, а стакана нет?» Через полчаса другая голова: «Великодушно прошу извинить, в термос кипятка никак?» Еще через полчаса: «Братан, можно сюда вызвать такси? За любые деньги! Тесть привез и бросил, старый боров!» Еще через час: «Мужик, в деревне самогон продают? Взяли рюкзак, не хватило». И это был самый жгучий, самый важный вопрос: продают ли в деревне самогон? Особенно в выходные, и в крепкий мороз. А вечером коронная ария: «Старик, я на автобус опоздал, пусти погреться до утра? За деньги! Могу корюшкой?..»
Поначалу, мы все, кто стоял на вахте, были вежливы. Иногда пускали рыбаков погреться, ну и разрешали переночевать. Пока однажды из каюты механика не пропала жилетка. Это был подарок матери сыну: жилетка из овчины, сшитая крестьянскими руками. Механик, багровый от злобы, орал на весь пароход: «Твари! У кого поднялась рука?! Увижу на ком, башку оторву!» А потом старпом приехал на вахту, открыл каюту и обнаружил пропажу часов. Исчезли не ручные часы, спрятанные в тумбочке, а настенные судовые часы размером с пятилитровую кастрюлю. Три шурупа открутили, а последний, наверно, не поддавался, так его вырвали с корнем. Кусок стального шурупа торчал в переборке – вот всё, что осталось от часов.
Такие гости нам надоели до чертей. Механик жил в деревне под Петергофом. В конце января он привез на вахту огромного кавказца. Это был годовалый пес, мальчик, по собачьим меркам. Но лаял он «от души»! И на цепи выглядел страшной зверюгой. Пса звали Цербер. Мы соорудили ему будку на шкафуте. В будке псу было уютно и тепло. Но чаще пес бегал по пароходу свободно, от носа до кормы, и обратно. Если ночи были студеные, Цербер грелся в кают-компании… В общем, с вороватым сбродом было покончено. С заблудшими рыбацкими душами тоже. «Вахтить» стало спокойно и легко.
Однажды я сидел в кают-кампании, пил чай, уже собирался спать…
На палубе шаги. В иллюминаторах мелькает силуэт, фигура останавливается у клинкетной двери в кают-компанию. МАТРОС. Незнакомый человек открыл дверь и вошел. И, как вошел, спросил: «Можно войти?» Я не знал, что сказать. Обычно, что-то говорят: ну, там - можно или нельзя. Но я так не сказал. Вместо этого, я спросил: «А как вы прошли собаку?» Я не видел пса, он был на палубе. Но я слышал, как Цербер громко скулит, просится в кают-компанию. И я, прямо, чувствовал, как он виляет хвостом. Хотя, собака должна была вцепиться в ногу незнакомца! Самое малое, порвать ему штаны! А человек ответил: «Я знаю звериный язык. Можно мне здесь посидеть? Хотя бы 20 минут?»
На палубе жалобно скулит пес. МАТРОС (на палубу). Цербер, иди в будку, ты наказан. Я встал, закрыл дверь кают-компании. Гость спросил: «За что пес наказан?» Я ответил: «Всяко-разно. Днем суп хотел сварганить, в гальюн ушел на пару минут, он кость мясную со стола снял и сожрал мигом! Собака!» Гость кивнул: «Собака». Я спросил: «Налить вам чаю?» Гость сказал: «Можно. Мой давно кончился». Я поставил на стол кружку, налил ему чай. Надо было что-то говорить. Я спросил: «Почему так поздно со льда, хорошая рыбалка?» Гость ответил: «Нет, у меня спирт кончился». «То есть, спиртное?» – спросил я. «Нет, - он ответил. – Сухой спирт. Я им греюсь ночами. У меня палатка. Я вообще не пью уже пять лет». «А палатка где?» - я спросил. Он махнул рукой: «На палубе».
Я подошел к иллюминатору. На палубе, действительно, стоял предмет… Я назвал бы его - «приспособа». Внизу короб ловца корюшки, над ним какая-то чушка, обтянутая парусиной, наверно, палатка, потом еще что-то, и еще... Все было грамотно, по-армейски, упаковано в монолит. «Почему водку не пьете, иногда надо на льду?» - не знаю зачем, я спросил. Он долго молчал, потом буркнул: «Нельзя мне, да, всяко-разно…» Я еще раз посмотрел на его «приспособу» на палубе: «Профессиональный инвентарь». «Точно, - кивнул он, отхлебывая чай, и добавил, - четверть инвентаря». «А остальное?» - спросил я. Он ответил: «Сейчас корюшка – это один сезон, дальше ягоды – это другой сезон. Потом грибы – третий сезон. И большая рыбалка – судак, лещ, минога, ну, сиг иногда – это межсезонье». «Ничего себе программа!» - удивился я. Он кивнул: «Этим я и живу». Но я не очень ему поверил и спросил: «Разве нет другой, нормальной, работы, что ж это за каторга: весь год с коробом за плечами: корюшка, ягоды, грибы, лещ-судак?..» Незнакомец долго молчал, потом сказал: «Да была, эт само, работа, как ты говоришь, нормальная. - Тут закашлял он. - Лучше б не знал ее никогда, эту «нормальную» работу. И чем на льду не работа? Природа, воздух, двигаешь, эт само, руками, ногами?!! Вот, ты, рыбак! Я смотрю до сих пор на пароходы, как они плывут вдали, и думаю: почему я не там? Море, палуба, волна – шлеп, шлеп по борту, и голубая гладь, и солнце, эт само.., багровое, глянцевое, красота закатная, которой названья нет. Ну, так?» Он посмотрел мне прямо в глаза. Сильно, по-мужицки посмотрел, я едва сдержал его взгляд. И я ему ответил: «Да, бывают в море закаты, с берега таких не видать!» «Вот, - кивнул он, – а кому-то на эти закаты плевать, и море даром не надо. Так чем, эт само, хлеб мой плох?» Я ответил: «Не знаю». Весь чай он уже выпил. Я спросил: «Налить еще?» Он кивнул: «Налей». Я добавил ему чаю.
Долго мы сидели молча. Потом, чтоб не молчать, я сказал: «Вы говорите, спиртовка, палатка на льду... А тут вокруг лес. И неделю назад волк пришел в деревню, влез в будку, пса едва не загрыз. Хозяин, механик с соседнего парохода, услыхал ночью визг, пальнул из ружья, ушел волк. А вдруг он ночью в палатку вашу придет?» Незнакомец задумался, потом ответил: «У меня нож, не возьмет меня зверь. И говорю я с волком на одном языке». Почему-то мне стало смешно от его слов. Я спросил: «Вам не страшно умереть?» «А я уже давно умер» - сказал он. «Оборотень?» - ляпнул я первое, что пришло на ум. «Можно сказать, оборотень, - серьезно заявил он, – Петр меня зовут». «Вадим», - кивнул я и подлил ему чаю.
«Пять лет назад у меня взыграл аппендицит, - сказал Петр. – Я поперся в поликлинику. А там сел на лавку и стена поплыла. Так заболело. Сижу, сознание теряю. Меня, прям, оттуда в больницу. Разрезали, аппендикс долой, а потом, когда я очухался, хирург вызывает меня в кабинет. По коридору иду, за выпиской, думаю, что ли? А он мне: сядь, говорит. Аппендикс твой, дерьмо, говорит, вырезали. Но рак у тебя поджелудочной железы. Как рак, говорю, какой рак?! Я ж, как дуб, три топора ступи, не завалишь! А он мне: бывает и такое. Ходит человек, не чувствует ничего, а потом две недели, и готов. Я молчу! Эт само, что сказать?! Как сказать! Он тоже молчит. Вроде, доктор - хирург, а молчит. Потом я ему: ну так, режь, говорю, если рак! Бери скальпель, режь! Я же здесь, эт само в больнице! И сам бог велел резать! А он говорит: поздно резать. Там все в метастазах. Последняя стадия. Режь не режь, четыре месяца тебе осталось. Самое большое, шесть. Короче, полгода».
Петр замолчал. И я молчал. Потом спросил: «Еще чаю?» Он вспылил: «Куда столько чая, буду всю дорогу, от деревни до Питера, кусты орошать». «Как хотите», - я пожал плечами.
«И вот пришел я домой, - сказал дальше Петр, - сижу на кухне. Чайник поставил, вроде надо что-то делать, как зайдешь на кухню, надо всегда ставить чайник. По дороге взял литр водки. Выпил стакан… А руки все одно трясутся, хмеля нет, и этот на плите чайник… Он кипит, свистит… Дочь на даче с внуком. Дочь, она дура, девятнадцать лет, дебила нашла в техникуме, такого, как сама, прыщавого дурака, и в восемнадцать замуж, и сразу внука сподобили, и через три месяца нет мужа-дебила! Нажились друг с другом, эт само. Где он сейчас, этот гопник, знает только ветер. А мать ее, жену свою, я два года назад похоронил. Машина сбила. Страшно это было. И вдруг! Жила, жила родная душа, дорогу переходила, и одна секунда, она под «Камазом», всё! А я на заводе электрокару водил. Железо по цехам развозил с семи утра до полчетвертого. За семнадцать тысяч. Жена моя, медсестра в больнице. Нищета. И вдруг погибла жена. И похоронить ее, проводить по-людски, денег нет! Морг – 50 тысяч, до кладбища довезти - 10, на кладбище могила 30, а там что-то еще и еще… Насчитали – 150 тысяч, и это край, эт само, «заменьше» и не подходи! Я стал собирать деньги, друзья, работяги, двадцатку дали, завод тридцатку дал, потом отработаешь, те еще милосердцы! И пять банков отказали мне по кредиту. Может, лицо мое не понравилось, может, просрочил где чего, не знаю. Я в морге санитаров умолял, дайте скидку, подсуетили, эт само, кривой гроб, второй свежести, жену бедную, как была с открытым ртом, положили, суки! Я машину нанял, с завода, работяг позвал, я сам могилу – яму - рыл! Вообще, самому нельзя, кладбищенские не дают, и грех это, а мне дали! И вот жену я везу на кладбище, а самый здоровый кореш, Мишка из Литейки, уже накатил стакан и затянул: ох, мороз, мороз! Я жену везу на погост, а он поет. Дать бы ему в рыло, да кулак у Мишки с моих три! И вот сижу я на кухне, вспоминаю жену, эту дорогу на кладбище, чайник давно кипит! Свист на всю квартиру, а я не слышу свиста, не вижу пара… Что мне теперь этот свист и пар! Я, эт само, еще водки выпил, а хмеля нет, водка мне, как вода. А потом я вспомнил еще.., я сам из Ростова. В Питер приехал молодым. В Ростове были отец и мать. Похоронили мы их с братом, приехал я через семь лет, хотел, цветы положить, а могилы не нашел! Бурьян с меня ростом! За могилой надо смотреть, а кому смотреть?! Семь лет и уже места не найти! Земли нет, эт само, памяти нет, которую можно пощупать, погладить! Холма отцовского нет, один бурьян! Отца я больше матери любил… И тут мне в нос ударила эта паленая резина! Чайник выкипел, ручка оплавилась, металл зачернел… А я в тисках гробовой памяти своей, и не разомкнуть тиски. В общем, опомнился я, выключил газ. Записку написал, сейчас слов не помню. Дочери написал: ушел, не ищи, устал! Как-то так.
Подлей еще чаю?»
Я молча налил ему чай. Петр глотнул жадно и выпил кружку залпом. Потом продолжал:
«Было ясно, дочь никогда не соберет денег меня хоронить. И она нежная. Хоть дура с этим мужем своим, бывшим, и пацанчиком на руках, моим внуком… Но люблю я ее. И не мог я подумать, как она маленькая, бедная, с ребенком, одна (!!!) будет меня хоронить… Эти, гробы, морги, кладбища… Будь они трижды прокляты! Я сел на электричку, доехал до Ладоги и двинул в лес». Тут Петр снова замолчал. Или говорить устал, может, мысль потерял. На палубе выла вьюга, хлопья снега, прям, встревали в стекло иллюминатора, таяли, стекали жирными каплями. И Цербер вдруг залаял.
На палубе лает пес. Потом громко скулит. Петр спросил: «Может, пустим пса погреться?» Я ответил: «Сегодня ночь не холодная. Пусть в будке спит, ворюга, оставил меня без мяса!» Петр возразил: «Но он же зверь, собака?..» Я кивнул: «Собака, - и спросил, - так зачем вы пошли в лес?» «Я в лес пошел, - сказал Петр, - чтоб разом кончить всё. Когда из дома уходил, опустошил карманы, и в лес я вошел, эт само, пустой. С водкой остатной. Доехал на электричке до «Ладожского озера», выскочил на станции и двинул в самую чащу. Лес – моя стихия. Когда я молодой на завод устроился, со мной в смену работал Андрюха Воронов. Все его звали: Алтай. Потому что Андрюха был с Алтая, родился и жил в деревне - триста домов, а вокруг тайга. Андрюха без леса не мог. И летом каждую неделю он меня фаловал то за ягодой, то по грибы, то на охоту… Но я зверя люблю. Я не стрелял, Алтай стрелял. Я у него пристяжной был. А зимой рыбалка подо льдом. А осенью сетку ставили на озерах, на протоках в глуши. Чудили, браконьерили. И за пять лет мне лес родней города стал! Душа леса – моя душа. И я в лес к зверю пришел».
Петр снова замолчал. А я снова спросил: «Так почему в лес? Зачем?» Петр вспылил: «Ну как же, эт само, зачем? Чё ж тут не понять?! Я два дня шел все дальше, глубже на север… В кармане бутылка с водой, как выпью, увижу ручей, снова наберу полную, дальше иду. А водку всю выпил давно. В другом кармане дежурные три сухаря, по дороге морошка, брусника… Жрать, в смысле, есть, не хотелось. Только сила ногам нужна была. И вот на второй день к вечеру я почувствовал зверя. Настоящий лесной человек может зверя не видеть, но всегда чувствует. Я на поляну вышел. Чтоб лицом к лицу. И жду. И он ждет, не выходит. Потом вышел. И я от нервов что ли, от злобы на судьбу ринулся на него и заорал на весь лес: бери меня, волчара, режь! А он, эт само, как-то присел на задние лапы, оскалился, я понял: щас бросится! Но он в чащу! Шмыг... Был зверь и нету». Петр снова замолчал.
В тишине на палубе воет вьюга. Громко скулит пес. Матрос достает колбасу из холодильника, открывает клинкетную дверь. Снег летит в кают-кампанию. МАТРОС (бросает колбасу). Цербер, ешь, и давай в будку. Не скули, пароход охраняй!
(Закрывает клинкетную дверь, садится.) Я спросил у Петра: «Еще чаю?» Петр ответил: «Не надо чай. А кофе есть?» Я сказал: есть. «Налей», - попросил он. Я сделал Петру кофе.
(Достает из шкафа кружку, сахар, кофе, греет электрочайник, наливает.) Петр пил кофе и продолжал: «Я не шибко верующий: дитя времени. А тут, когда зверь ушел, я упал на колени, стал молиться. Долго молился, не помню, что я там говорил, я в молитве отдыхал. И мысль пришла и поселилась в башке: рано мне еще туда.
(Указывает в потолок.) И потом уже я понял, этот волк.., этот зверь, который от меня сбежал, был изгой, выгнанный из стаи. По виду волк, а по зрелости недоросток. Был бы это матерый зверь, хлебал бы я тут кофе с тобой… Черта лысого! Не было б давно от меня костей». Петр надолго замолчал. И опять на палубе выла вьюга, снег валил и валил…
На палубе ветер треплет флаг, пес лает, потом скулит. Матрос в кают-компании прячет кофе, сахар в шкаф. МАТРОС. Я стал убирать кофе, сахар, но потом спросил у Петра: «Может, еще чашку?» Петр ответил: «Налей. Я, эт само, кофе мало пью, не люблю, а у тебя вкусный». Я налил Петру еще чашку. И Петр стал рассказывать дальше.
«Я пошел назад, к электричке. И это был уже третий день хождений моих по лесу. Жрать захотелось невыносимо! Тогда я на одной поляне огляделся, голубики, морошки немерено! Натрескался до взрыва живота! Через полчаса все из меня на той поляне и вышло! Но я с собой всегда пять пакетов ношу. Я экономный, по всем карманам пакеты. И набрал я этих ягод, сколько смог. И нёс аккуратно, как мог, все одно, половину подавил. Доехал до дома. Раньше я с этих ягод сок давил, вино ставил, самогон гнал… А тут, какое вино, да самогон. Не знал я теперь, куда их деть, эти ягоды?..» Я спросил: «А записка, а дочь?» Петр ответил: «Дочь как была на даче, так и жила там. Записку я сжег! Но эта голубика. Что делать с ней? И я первый раз в жизни пошел, стал у магазина, и продал голубику, морошку! Эт само, ягоду, которую не подавило, пока нес домой! В кармане семьсот рублей. А я же раньше коммерцию презирал. Я думал, их всех, торгашей, надо расстрелять! Они – всё зло человечества! А тут в кармане 700 рублей! Я взял свой короб, у меня для дел лесных всё всегда было собрано, и поехал опять на поляну. Вернулся, продал, в кармане 2 000 рублей. Ездил я так неделю. Как заведенный! Собрал, привез, продал! Собрал, привез, продал! Ел мало, уже не пил, не курил, куда мне! И вот через неделю в кармане семнадцать тысяч! А я эти семнадцать тысяч за месяц на своем заводе зарабатывал! Еще недавно, с семи утра до полчетвертого! И был на моем заводе мастер: Антон Роальдович! Редкая мразь! Работа начиналась в семь, а в десять минут восьмого он уже стоял на четвертом этаже завода, ждал открытия лифта, я выезжал из грузового, эт само, лифта, а он орал: ты цинк в литейку привез?! Знал, гаденыш, что я только сел на эту свою кару, и сейчас привезу, но маньяку этому нравилось работяг унижать. Несколько раз я приходил раньше на полчаса, Антон – маньяк – Роальдыч в семь десять бегом на четвертый этаж, а я уже там! Он, как всегда: ты цинк в литейку привез? Я: привез. Тут он: а я тебя просил?!! Вот такой он был мой завод с мастером Антон Роальдычем! И вдруг семнадцать тысяч за неделю! В общем, завод я бросил. И стал торговать летом ягодой, равных мне в собирании нет! Осенью грибы. Я знаю такие места, белых по десять штук на поляне!»
Тут мне было, что возразить. Я сказал: «Когда я только стал рыбачить, пришли мы на остров «Мощный». Это миль 30 отсюда. Остров, километров шесть в длину, четыре в ширину. Причал для малого транспорта. На острове воинская часть, двадцать-тридцать парней, и всё. Вышел я с причала, в лес ступил, пять шагов от дороги, и тридцать четыре белых гриба! На десяти метрах! У меня фотография есть». Петр кивнул: «Круто! А это хорошо, рыбачить? Твоя морская жизнь, она какая?» Не знал я, что ответить. Подумал и сказал: «Я здесь - «случайный пассажир». Друзья в училище пошли, я пошел. Друзья рыбачить, и я с ними. За романтикой. Но её здесь нет. Каждый вечер стакан пота, тетрадь мата, палуба рыбы, еще один прожитый день. Не моё это все!» Петр почти закричал: «Так если не твоё, меняй! Не будь дураком, как я, не жди, пока придет к тебе рак!» Я опять не знал, что сказать.
Петр спросил: «Тряпка есть? Кофе расплескал». Я дал ему тряпку. Петр протер стол и потом сказал: «А когда наступила зима, я на лед пришел и стал ловить корюшку. Но я хотел профессионально. Кто в удовольствие ловит, а я для денег, для жизни. И вот спрашивать я стал у мужиков, приглядываться. Кто знает, как надо, правды не скажет, а дурак такой пурги наметет! Стал я книжки читать и понял, что рыба горы любит. Дно, оно, как и берег. Есть пики свои, холмы, впадины… И рыба прибрежная любит свалы. Склоны пологие. И там, где плоское дно, как блин, пять рыбешек ходит, а на свале, на склоне косяк! И я с грузилом стал ходить по льду, как заведенный, лунки бурить, искать этот свал! Потом я пришел в рыбколхоз на горе́
(указывает рукой в сторону причала, деревни) в отдел, эт само, как её ж…» Я помог ему: «Картографии». «Точно! - вспомнил он, – картографии! Пришел, сидит мужик, лет шестьдесят, моряк прожженный, и с трубкой, хоть картину пиши. Чисто Хемингуэй, эт само! И я ему даю тыщу, прошу, карту продай, губы Усть-Лужской. Он аж трубку выронил. Смотрит на меня поверх очков, ты что, дурак. Чё ты сюда приперся, кто тебя пустил? Я ему: две тыщи! Он тогда рассвирепел: пошел вон отсюда! И выгнал. Я на другое утро стою у ворот рыбколхоза. С семи утра до двух стоял, нет мужика. На завтра я пришел, опять нет, и так пять дней. На шестой день приехал он. Я схватил его за руку, прям на проходной - у ворот, и сказал, мужик, продай карту. Помоги! Мне жить осталось, три месяца, может пять! Помоги. Видать больно я его схватил, или понял он меня. Говорит, ладно идем. И дал мне карту прибрежную, даром. Вот я два месяца и по карте, и ногами искал этот свал. Ходил, бурил, днями, ночами, матом крыл этот лед, все бурил, бурил, искал. И нашел я свал! Нашел место, где каждый день полный короб рыбы ловлю. И могу два короба, если унесу. И чуть далече мое место от того, где вся пьяная рыбацкая шобла сидит! Где пятьсот человек в выходные. И руками я вот так
(размахивает руками), как белогорячечный, не машу. Чтоб видели все – этот ловит! Опять поймал! Я не дурак, чтоб всю эту шоблу на свале своем собирать. Я тяну корюшку тихо. Никому не видно моих рук. И рыбу сразу в короб. А рядом брошу пару сеголеток(1) с мизинец. Какой человек подойдет, спросит: клюет мужик? Я мелюзгу ему покажу, говорю, вот за три часа. Человек отойдет и думает: ну, дурак! А я про себя думаю: ты бы в короб заглянул! Да кто ж тебе покажет! Дуй отсель! И корюшки я в день на две-три тыщи продаю. Теперь ты мне скажи, умный я или нет?»
Я ответил: «Вы, умный, конечно. Не знаю, какой вы свал нашли, но рыба, по науке, идет на ветер. И на пиках подводных, на склонах подводных гор сидит всегда. В нескольких милях отсюда
(указывает в сторону льда) есть кряж. Или свал, как Вы говорите. При определенном ветре косяки салаки и кильки приходят сюда и сидят на кряже. И вот за нами два парохода, называются - МРТК. Капитанов этих пароходов здесь зовут: «хапуги». Они выходят, бросают трал, идут «близнецом» - это тип лова такой, и снимают с кряжа за полчаса десять-двадцать тонн рыбы. Кряж сложный, трал там оставить можно на раз. А они гении промысла. Завели моторы, три часа в море, и уже у причала, рыбу не берег, море на замок. Одно слово, «хапуги». Кряж – не промысловый район, и браконьерят они». Тогда Петр спросил: «А кто ж им разрешает браконьерить?» Я ответил: «За ними рыбколхоз, рыбный завод, двести человек. Рыба заводу нужна, как воздух. Все договорились со всеми». Петр заметил: «Значит, я свал свой по науке искал, значит, я с самого начала был не дурак?» Я согласился: «Выходит так».
Петр сказал: «А я тоже браконьерю. Когда сходит лёд, когда межсезонье, иду я в свой лес на озера. Туда, куда не всякий лесник дойдет. И там ставлю сети. И по десять-двадцать килограмм щуки, судака, леща, даже сига иногда беру. Однажды я за месяц рыбы наловил на 90 тысяч рублей! Вот так подфартило. Я «буханку» - «УАЗик» - себе купил. Я перебрал ее всю вот этими руками, и моя «буханка» - это мой рыбколхоз на колесах, моя грибная, да ягодная ферма!» Я не удержался и спросил Петра: «А сейчас машина где?» Петр ответил: «Двигатель стуканул. Я новый купил, человека нашел, он недорого мне капиталит движок. Уже полмесяца. Небыстро делает, но дешево и толково, я мужика этого знаю». Мы снова надолго замолчали. И опять выла вьюга за окном, падал снег… Только Цербер скулить перестал, наверно ушел в будку.
В стекла иллюминаторов снова и снова бьют снежинки, вьюга воет, на флагштоке треплет флаг. МАТРОС (берет веник, совок и подметает палубу в кают-компании). Тут я не удержался и задал вопрос, который мучил меня уже полночи. «Петр, - спросил я, - вы сначала сказали, что хирург в больнице отмерил вам полгода. А потом говорите: ягоды, грибы, корюшка… Лето, осень, зима?.. Как так?» Петр закивал головой: «Правильно спрашиваешь, как же так?! Я ведь, когда первый раз ягоду из леса на продажу принес, решил: пошло оно всё к чертям собачьим! День, ночь-полночь, ливень, снег, холод, жара, а я буду ягоду брать у леса! И грибы! А у воды, у озера, я буду рыбу всякую - леща, судака, окуня - брать. И корюшку подо льдом буду брать! Я жить буду, мать его в дым! Жить и всё! Бежать, бежать, по дороге, по лесу, ползти на пузе по болоту… Двигаться – жить! И вот спал я два-три часа в день, где мог, там и спал. В лесу под деревом, в электричке, пока ехал, хотя там я не сплю, ягоду, грибы, рыбу продаю. Но в электричке уже нищий народ. Сейчас покупатель способный на рынке! Короче, месяц прошел, мне ничего. Три месяца также, а я ритм движения повышаю. Из страха, что завтра, через неделю конец! И так прошло полгода! А я всё жив. Только через год не выдержал я, пришел к этому хирургу. Стою в коридоре, он идет. Смотрит, взгляд отводит, не узнает. Я ему вслед, эт само, здрасьте! Он: «Вы ко мне?» Долго смотрит, все равно, не узнает. Я говорю: «Помните, год назад вы мне аппендицит долой, а там чернота»… Он аж побелел, так изумился, когда вспомнил. У тебя же, говорит, все было в метастазах?!! Где тебя резали, в Израиле, Америке?! Взялся кто?!» Ну, я ему рассказал про лес, грибы-ягоды, корюшку! Он не поверил. «Идем» говорит, и повел по этажам, узи, иную дрянь, анализы взял! Потом говорит: «Чисто всё у тебя. Пока чисто! Не знаю, как, но не вижу ничего. Конечно, если разрезать»… А я ему: «Не надо резать!» Он мне тогда говорит: «Может, на фоне чудовищного стресса, он так и сказал, «чудовищного», в организме произошли изменения. Так в исключительных случаях бывает. Раковые клетки перестали размножаться. Болезнь сначала остановилась, потом ушла! Но ты ни в коем случае не меняй ритма жизни, он мне еще сказал! Ни на минуту! Может этот ритм – твое спасение!» Он еще много умных слов говорил, я их тут же забыл. Тогда я у доктора спросил еще: «А можно мне инвалидность оформить? Хоть какие гроши от государства получать. До пенсии положенной мне еще семь лет». Он говорит: «Ну, какая тебе инвалидность сейчас?! Это надо полное обследование пройти, пачку бумаг собрать в кулак толщиной, потом комиссия, а там, скорее всего, откажут»… Напоследок он сказал: «Ты, если плохо станет, головокружение, боли.., сразу сюда, ко мне иди». Я ответил ему: «Не приду!» Спасибо сказал и ушел. Если худо мне станет, почувствую: всё, хана, я к своему другу в лес пойду. Он заматерел уже, увидит меня на поляне, все теперь сделает, как надо. Я бы людям, эт само, врачам тело свое отдал, пусть бы на органы разобрали, и подарили кому-то почку мою, печень. Но кому после смерти моей надо будет тухлое мясо, да еще раком больное?! Никому не надо. А лесу польза от меня. Зверю польза. Пусть даже такая. Жить должен лес. И дочь ничего не потратит на меня. Не увидит никогда меня мертвого. Я ж теперь всё, что зарабатываю, ей отдаю и внуку. Сейчас у нее мои деньги есть, и жизнь хороша. И не надо никакой мне инвалидности!» Петр снова надолго замолчал. А я подумал вслух: «От страны этой шерсти клок, и то не получилось».
Петр услышал, вспылил: «Да при чем здесь страна?! Мы все, чуть что, ругаем и треплем эту несчастную страну! Наш министр – лжец, чиновник – казнокрад, бизнесмен – прохвост, ворюга… И врач в районной больнице – бестолочь, и строитель в столице – узбек… Но мы-то сами?!.. Я-то кто?! Что - я?!! Кто мешал мне, эт само, кончить школу хорошо, поступить в университет, стать инженером, начальником цеха на моем, поганом, заводе! А дальше бросить его и уйти начальником на другой завод! Вместо этого я в тринадцать закурил, стал мужик! В пятнадцать запил вино! И стал, вообще, в законе! Однажды съели портвейна два литра на троих, пошли, отпинали ногами мальчишку, сломали ему скрипку, разбили об асфальт. Мы - настоящие бандиты, элита! Пацанская молодежь! А этот скрипач с разбитым носом плакал, мы глумились… Я иногда вспоминаю теперь, сердце щемит… За что мы его?!... И вот вся моя прошлая жизнь – днем электрокара, вечером рюмка или стакан, или пива литр. Жена, царство небесное, простая медсестра в больнице. Дочка бедная… Ни игрушки хорошей, эт само, ни платья, кросовок, ни куртки модной… Потому что была нищета! А я пил и плодил эту нищету! Но я тогда всё мог! И учиться, и заработать, и дом построить, и машину купить.., всё я мог!.. Потому что пять лет назад, когда рубануло по хребту, хоть что делай, все одно через полгода смерть, я на лед пошел, над лункой десять часов сижу, я в лес пошел, грибы, ягоды на одной поляне с медведем собираю; и машину и лодку я себе купил, в море за рыбой поплыл! Я в день, бывает, эт само, тридцать километров ногами хожу! И сейчас!.. Теперь (!!!) я живу! И вот он я - человек! И ни министр, ни чиновник, ни бизнесмен не указ мне! Плевал я на всю эту свору! Каждый вечер я в себя смотрю, не в телевизор. В делах моих нынешних правда! В телевизоре правды нет!»
На палубе лает пес. Матрос уходит, через некоторое время возвращается. МАТРОС. На палубе никого не было. Когда я вернулся, мы оба, разом, посмотрели на часы. Было полпятого утра. Как-то незаметно мы просидели с Петром за чаем всю ночь. Хоть до восхода было еще далеко, но уже наступило зимнее утро. Петр сказал: «Разговорил ты, меня, моряк. Первый раз за столько лет! Не знаю, как, разговорил!» Я ответил: «У меня талант». А дальше разговор не клеился. Мы оба устали. Я предложил Петру каюту. Он ответил: «Не надо, я здесь пару часов покимарю, уйду». Я согласился, вышел на палубу, бросил за борт десять лопат снега и спустился вниз.
Днем, когда я вернулся в кают-компанию, Петра уже не было. Но лежал на столе пакет корюшки, килограмма полтора-два, и записка: «Спасибо». Я раскрыл пакет, корюшка там была, и впрямь, знатная, сантиметров 30. Рыбу я убрал в холодильник, решил: вахта моя кончится, поеду домой, возьму. Через неделю я уехал домой, а рыбу забыл! Когда я это понял, был так раздосадован, что хотел вернуться за корюшкой. Но дорога назад - 5 часов, зима и мороз… Конечно, я не вернулся на пароход.
А потом через две недели, когда время пришло мне «вахтить», рыбы в холодильнике не было. Оно и понятно - через полмесяца - какая там корюшка!..
(Надевает теплую куртку, выходит на палубу, идет в носовую часть парохода - на шкафут, берет лопату, снова убирает снег.) И Петра я больше никогда не видел. Но этот сильный человек, эта история гвоздем вошла в мою голову по самую шляпку; и до сих пор сидит там и будет сидеть до смерти. И эти, его слова: «… если что… не твоё, меняй! Не будь дураком, не жди, пока придет к тебе рак!...», я все еще помню. Может, из-за этих слов через пять лет море для меня перестало быть профессией. И теперь - одно удовольствие.
(Бросает последнюю лопату снега за борт, уходит.)(1999 – год, когда случилось событие.2019 – год написания пьесы). 1 - В технологии разведения рыбы, малёк первого года.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР БРИКРодился в г.Таганроге Ростовской области. Работал 10 лет матросом и тралмастером (специалистом по промысловому вооружению) на рыболовном сейнере. Потом начальником производства, директором на разных предприятиях пищевой промышленности. Драматургии посвящает все свободное время. Был участником семинара «Авторская сцена» с пьесой «Попутчики», 2015-й год, победителем конкурса «Литодрама» с пьесой «Гитара и Мастер» (публикация в журнале «Российский колокол»), 2017-й год, а также в лонг и шорт-листах других конкурсов, в том числе в шорт-листе конкурса «МоноЛит» с пьесой «Корюшка». Живет в С-Петербурге.
скачать dle 12.1
