Аркадий Застырец. ПОДЖИГАТЕЛИ

(патриотика в двух актах)


Обреченные лица:

КЛИКУША, неопределенного возраста, красивая, но совершенно не от мира сего, всё знает наперёд и время от времени кое-что из этого всего сообщает
КРЕСТЬЯНИН, из деревни Малые Косяки под Тарутином
УНТЕР, унтер-офицер 5-го егерского полка в нестроевой форме без фуражки
НАПОЛЕОН, Бонапарт, император Франции (ну, просто вылитый!)
МОТРЯ, девочка-крестьянка лет пятнадцати, руки и сарафан залиты кровью
ПЬЕР, образованный ополченец, в очках, переживает кризис самоидентификации
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА, женщина, скрывающая свое настоящее имя, но видно, что из дворян, и возможно даже, что не женщина… а хотя нет – женщина
ГРАФ, переодетый в русского мужика, распоясанный и босой московский губернатор Ростопчин, а может, впрочем, и не он, но по всему видно, что он
ФЛЕЙТЩИК, Орловского пехотного полка, 16 лет, ранен в колено
КУТУЗОВ, светлейший князь и генерал-фельдмаршал, главнокомандующий русской армией, тут уж вообще несомненно
ГОЛОС КАЙСАРОВА, верного адъютанта Кутузова
ФРАНЦУЗСКИЕ СОЛДАТЫ



Акт I.

Москва, вечер и ночь поздней осенью 1812 г.

В просторном помещении с каменными сводами, напоминающем опустевшую конюшню со стойлами, в которых на время скрываются и из которых внезапно являются иные персонажи. Закатный (или лунный) свет проникает сюда сквозь расположенные на недосягаемой высоте узкие окна, вроде бойниц. На виду, суетливо подгребая под себя рассыпанную на земляном полу солому, копошится Кликуша. Посреди помещения, запрокинув лицо к свету и зажмурив глаза, стоит Унтер. На каменном выступе у дальней стены спит Крестьянин, сложив руку под голову.

КЛИКУША (вдруг замерла, принюхалась и прислушалась). Человечиной жареной пахнет! Думаешь, это Москва горит? Нет, не только Москва! Скажешь, Россия полыхает? Нет, не одна Россия! (Приступает ходить по кругу, взмахивая руками.)  Весь мир адским пламенем объят! И скоро, во славу Божию, сгорит дотла! До мокрой золы и сухого пепла! Прахом пойдет вся наша жизнь – бывшая, нынешняя и грядущая! Прахом по всему небесному своду. Поднимется туча до самого солнца, развернется во вселенскую ночь, а после – врум-бурурум! бах-тарарах! – гром и молния, Богородице-дево, радуйся! Ангели воспоют на небесех!
КРЕСТЬЯНИН (ворочается с боку на бок и ворчит спросонья). Ну что за шумная баба со мной угодила!
КЛИКУША. Приидет Господь! Ливень пречистый хлынет, омоет пустыню, грехом сотворенную, Свету Правды дорогу проложит, спасенные души в Рай уведет…
КРЕСТЬЯНИН. Дай же хотя час един подремать!

Кликуша послушно уходит в стойло и замолкает.

УНТЕР (не открывая глаз). Назавтра небось отоспишься!
КРЕСТЬЯНИН (невольно пробудившись и усевшись на ложе своем). Это в какой же такой оказии?
УНТЕР (все так же – сомкнув веки и не оборачиваясь). Да в смертном же сне, курилка ты несмышленый! Набросают сюда народу нашего, сколько за ночь изловить успеют, а на рассвете выведут во двор и расстреляют всех разом. Вот тогда и спи, не хочу!
КРЕСТЬЯНИН. И то правда, барин… А все не верится: неужто уже помирать? Не выспавшись, не высопев, не солоно хлебавши…
УНТЕР (не меняя позы). Тьфу, дурак-мужик! Все бы жрать да спать! Да на что оно тебе перед смертью?
КРЕСТЬЯНИН. Так всякая жизнь – перед смертью, барин… Хоть век живи, хоть день… Что ж, и вовсе не жить? Вот бы еще бабенку сюда какую, поразумнее да повеселее, чем эта (кивает в сторону Кликуши) – взял бы грех на душу, всесторонне потискал бы ко взаимному удовольствию!
УНТЕР (по-прежнему неподвижный). Да ты вовсе скотина, братец! Нам бы теперь покаяться, исповедаться, да причаститься, а ты вон что – умножить низости свои возмечтал. Да веруешь ли ты в жизнь вечную?
КРЕСТЬЯНИН. А вот засим, барин, прощенья просим, попался ты мне на фу-фу! Я-то в жизнь вечную как раз верую – свято и нерушимо. Оттого и в последний земной миг о живых моих нуждах радею. Ты же, как погляжу, именно что уверен: кончено! И с концом не в пробуждение, а в сон на веки вечные судьба нам погрузиться. Не Страшный Суд, а земля пухом!
УНТЕР (глянув на Крестьянина через плечо). Уел, признаю. И откуда ты взялся такой богослов премудрый?
КРЕСТЬЯНИН. Известно, откуда. Малокосяцкие мы.
УНТЕР. То есть? Намекаешь на то, что я – великокосяцкий?
КРЕСТЬЯНИН. Да нет, барин! Малокосяцкие – не в том смысле, что малость покосились, а в том, что родом из деревни Малые Косяки, под Тарутином.
УНТЕР. Чья деревня-то? Какого помещика будешь?
КРЕСТЬЯНИН. Так это, Георгия Степановича Дорогоку…

Не дав ему договорить, с грохотом распахивается железная дверь. Французские солдаты вталкивают в помещение маленького полноватого мужчину без шапки, в белых суконных панталонах и темно-зеленом сюртуке, замаранном известью и сажей. Это Наполеон Бонапарт, император Франции.

НАПОЛЕОН (говорит по-французски). Батард! Бэзе муа а мон фесье! Же ву ди, салод! Же сюи вотр амперёр!

Наполеон от грубого толчка падает в ноги Унтеру. Дверь с грохотом закрывается. Из-за двери раздаются грубый хохот и голоса.

ГОЛОСА ЗА ДВЕРЬЮ (говорят по-французски).
Ах-ха-ха-ха-ха! Бьен сюр, вотр мажестэ мон амперёр! Ну серон ву бэзе а вотр фесье! Авек гран плэзир! Демэн матэн, ах-ха-ха-ха-ха!
УНТЕР (стоя неподвижно и глядя в высокое окно, говорит по-французски). Бонжур, вотр мажестэ Антекрист.
НАПОЛЕОН (говорит по-французски). Бонжур, месье… Мэ ком савэ-ву?.. Мэ сольда дэз ан!
УНТЕР (не меняя позиции). Да уж, хороши! За что они вас сюда?
НАПОЛЕОН. Представьте, приняли за поджигателя! Я решил лично проехаться по улицам, полюбоваться столицей… Ну чем же тут, в самом деле, еще заняться? Я уже с тоски начал подыхать в этом вашем Кремле! Думал развеяться, оценить архитектурные памятники, поучаствовать в грабежах, наконец отодрать в руинах первую встречную русскую девку…
УНТЕР (не меняя позиции). Отодрали?
НАПОЛЕОН. Не догнал. И свита моя отстала. Думаю, всего-то на квартал или два… Я упал, больно ударился, разодрал панталоны, испачкал свой знаменитый сюртук!.. Это не город, а какой-то Критский лабиринт! Кто его строил? Пьяные скифы? И притом ни души! Не у кого спросить дорогу.
КРЕСТЬЯНИН. Так это сам Бонапарт, что ли? Батюшки-светы! (Крестится.)
УНТЕР (не меняя позиции). А вы неплохо говорите по-русски, месье. И что же с вами далее приключилось?
НАПОЛЕОН. Так у меня же бабушка – русская, двоюродная, по материнской линии…
УНТЕР (не меняя позиции). Да что вы. А я думал, вы сплошь корсиканец.
НАПОЛЕОН (в крайнем возмущении). Да что же это такое! Ассе! Комбьян пуве ву! Далась вам эта Корсика! И еще иудейство! То корсиканцем назовут, то евреем!
УНТЕР (не меняя позиции). Не может быть.
НАПОЛЕОН. Евреем и цыганом!
УНТЕР (не меняя позиции). Всеми одновременно?
НАПОЛЕОН. Не лишено оснований. Знаете, сколько во мне понамешано… Да в моих жилах течет кровь двунадесяти языков!
УНТЕР (не меняя позиции). И тем не менее, вы чистокровный француз.
НАПОЛЕОН. В душе я вообще русский!
КРЕСТЬЯНИН (С античным вздохом). О, рюс!
НАПОЛЕОН. А зачем бы я по-вашему попёрся в эту, мать её, древнюю столицу?! С этими ее легендарными стенами… Ну, чего такого особенного, скажите на милость, в этих стенах?!
КЛИКУША (выглянув из стойла). И да созиждутся стены Иерусалимские. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожжегаемая; тогда возложат на олтарь Твой тельцы!
УНТЕР (не меняя позиции). Уж в чем, в чем, а в том, что вы напрасно припёрлись в Россию, нас убеждать не надо! Но продолжайте ваш рассказ. Как же вы угодили в узилище сие? И отчего не узнали вас в лицо ваши собственные солдаты?
НАПОЛЕОН. Да дьявол их разберет! Но я уже ничему не удивляюсь. Безумный город! Проклятый поход! Эти кретины видели меня несколько раз издалека и свято уверены, что Наполеон – человек огромного роста, с длинными, вечно развевающимися по ветру волосами, с глазами, горящими как свечи во льду, в черном, расшитом золотыми позументами мундире и подпоясан имперским флагом, как казак кушаком.
УНТЕР (окинув Наполеона критическим взглядом). М-да, портретец изрядно приукрашен…
НАПОЛЕОН. Ну, это вы, допустим, зря. Однажды много лет назад на Аркольском мосту я именно так и выглядел. (Принимает соответствующую позу.)

С грохотом открывается дверь. Грубый хохот, ругань, крики. В помещение вталкивают Мотрю. Это плотного сложения, с развитой грудью и иными сферами девица в залитом кровью сарафане, каковою же обагрены и руки ея. Дверь затворяется.

МОТРЯ. Хренцузы засраны рейтузы! Да чтоб вам сдохнуть, твари окаянные! Блудодеи! Душегубы! Охальники! Чтоб вас ударило, сплющило и по земле, как мух по лавке, размазало!
НАПОЛЕОН. Мон анфан!
МОТРЯ. Что ты сказал? Мананфа? Я тебе сейчас покажу мананфу! (Кидается на Наполеона, пытаясь дотянуться до глаз его ногтями. Крестьянин удерживает и оттаскивает ее.)
КРЕСТЬЯНИН. Погоди, девонька! Оный ведь тоже в плену. Его, аки нас с тобою, хренцузы эти самые сцапали.
НАПОЛЕОН. Девушка, что вы себе позволяете! У вас и так вон… руки в крови. По локоть!
МОТРЯ (Испуганно). Это не моя кровь! Это ихняя!
НАПОЛЕОН. Да какая разница!
МОТРЯ. Как это какая разница? Разница есть! Я цела! Я не дала! Это не моя кровь! У меня жених есть, Ваня! Я девица честная! Я не дала! Я не дала! Я не дала! (Кричит, рыдает, падает и, всхлипывая, затихает, утешаемая Крестьянином.)
НАПОЛЕОН. Дитя мое… Поверьте, я искренне… Если вас обидели мои солдаты, скажите лишь слово – и обидчики ваши будут тотчас же казнены!
УНТЕР. Вы в своем уме, ваше императорское? Если кто и будет казнен, так это вы вместе со всеми собравшимися здесь… поджигателями. Причем, скорее всего, наутро. Ваши маршалы не успеют прийти к вам на помощь.
КРЕСТЬЯНИН. Господин Бонапарт, не сочтите за дерзость… Поскольку мы тут теперь как бы одно говно… А иначе я бы ни в коем разе не решился! Но и впрямь – за каким же вы лешим потащились на нас войной?
НАПОЛЕОН (В растерянности принимается было жевать воротник сюртука). Сам не знаю! Черт попутал! Все ведь у меня было хорошо. Вся Европа мне покорилась. Австрия, вкупе с Италией и Венгрией, Египет там, Дания, Польша… Во! Польша – вообще легко. Они же там любого завоевателя цветами и чепчиками забрасывают – как освободителя от предыдущего! Добрейший народ… Англичане, правда, никак. Ну, никак! На земле я их бью, а чуть в море выйдем – они весь мой флот на дно пускают. Это мне цыганка еще в детстве нагадала. Держись, говорит, от воды подальше. Какие-то, говорит, у тебя с водой не лады. Но все ничего. Одолел бы я англичан. У меня такой план уже созрел: как заманить их вглубь Франции, далеко-далеко от берега. С Даву посоветовался – он такой: «Отличный план, Бо!» (Даву меня всегда так зовет наедине – Бо. А я его – До-До. Ну, это к делу не имеет…) И вот, надо же, точно голос какой-то в ухо: мол, напади да напади на Россию! Я такой: зачем? почему? А в ответ так внушительно: война с Россией неизбежна! Неизбежна? Ослышались! Не неизбежна, а невозможна!!! Жив останусь – составлю завещание. Всем нерусским. Начну так. Никогда не воюйте с Россией! Лучше смерть! Русские медленно запрягают, зато потом быстро едут… верхом… на своих оккюпантах!
УНТЕР. Забавно. Мы с вами сидим сейчас в самом сердце России, то есть, в смысле… не в тюрьме, а в Москве… Но неважно. Вы за лето прошли полстраны, не дали себя разбить под Бородиным, без боя вошли в столицу, а из слов ваших можно вывести, что войну вы же и проиграли…
НАПОЛЕОН. Ай, да что теперь говорить! Выиграли, проиграли… Что мне за дело, если завтра к вечеру мой труп зароют вместе с вашими в общую могилу?
КРЕСТЬЯНИН. Чтоб не воняли.
УНТЕР. Если ты это, голубчик, о месье Антихристе, то нечего и возразить.
НАПОЛЕОН. Да бросьте! Какой Антихрист? Император, пропавший без вести… Войду в историю еще и в этом качестве.

Вновь шум за дверью. Дверь открывается, в помещение пинком водворяют Пьера. Пьер, молча, насупившись, поднимается, отряхивается, делает несколько шагов и садится на выступ рядом с крестьянином, утешающим всхлипывающую Мотрю.

ПЬЕР (вдруг словно опомнившись от глубокого раздумья, очень громко). Ах, прошу прощенья, господа и… дамы? Да. И дамы! Позвольте представиться – Пьер…
НАПОЛЕОН. Франсэ? Коннесэ-ву муа?
ПЬЕР (то и дело говорит на повышенных тонах, как бы в экзальтации). Нон, пуркуа франсэ? Исконно русский ополченец.
НАПОЛЕОН. Ну-ну-ну! Так узнаёте? (Поворачивается к Пьеру профилем).ПЬЕР (протирая заляпанные грязью очки, подслеповато). Нет, не извольте обижаться… Никак не припоминаю…
УНТЕР. Поджог?
ПЬЕР. Что, простите?
УНТЕР. Вас сюда как поджигателя бросили?
ПЬЕР. Ах, это… Нет, я Наполеона хотел убить.
УНТЕР (энергично указывая на Наполеона). Вот этого, что ли?
ПЬЕР. А? Нет, из пистолета.
УНТЕР. Господи! Он еще и глухой!
ПЬЕР. Меня контузило в Бородинском сражении. С тех пор беда со зрением и слухом: то слышу и вижу, то – почти ничего.
МОТРЯ (кидается на колени перед Пьером, кричит). Поверите ли, барин? Я цела! Я не дала! Я честная девушка! Не было ничего! Ну ничего же не было! Я просто вырвала там все у него и брюхо ему штыком распорола… А сама я цела! Верите ли? Верите?!
ПЬЕР. Верю, милая девушка! Конечно верю! Да если бы я был не я, а умнейший, красивейший, благороднейший, богатейший, талантливейший, храбрейший, сильнейший, образованнейший, быстрейший, точнейший, трезвейший, стройнейший и успешнейший из всех женатых мужчин на свете и к тому же не был женат и приговорен к смертной казни, я, безо всякой, впрочем, надежды, но влекомый самым искренним и глубоким чувством, тотчас же, на коленях просил бы руки вашей! (Нежно, по-отечески целует Мотре руку)
МОТРЯ (слабо улыбнувшись). Ах, барин, какой вы смешной! Вылитый медведь-шатун! (к Крестьянину) Правда?
КРЕСТЬЯНИН. И то верно, девушка. Ты ляг, милая, поспи. Сон-то, он все невзгоды затрёт, всякую гарь размоет… (Укладывает Мотрю на выступ, укрывает и т.п.)
ПЬЕР. Неужели назавтра уже умирать? Вот так все и оборвется? Кончится ничем? Пустотой и тьмой навеки? И ничего-то я не сделал в этой жизни важного, не говоря уж о полезном! Пьянство и безобразия! Шутил с девицами, издевался над околоточным… Даже подвига не осилил! Недостало смекалки, ловкости и силы – чтобы разом покончить с тираном! Какой-то пустяк, какое-то мгновение, кусок свинца и пук пороховых газов отделили меня навсегда от этой радужной возможности – обретения смысла в настоящем и будущем! (Падает на колени.) Ведь убей я супостата – и воссияло бы на всей Земле благоденствие! Воцарилась бы бескровная демократия наместо кровавой диктатуры! Мир осенил бы народы. Равенство и братство съединили бы страны и континенты в едином порыве к счастью, любви, продлению рода, к радости! (с воодушевлением поет) Радость, пламя неземное, райский дух, слетевший к нам, опьяненные тобою, мы вошли в твой светлый храм. Ты сближаешь без усилья всех… и что-то там еще…
УНТЕР. Угу. С наступленьем изобилья угощаешь всех борщом. Будьте поосторожнее, любезный, в рассуждении о вечной тьме и пустоте. А впрочем, и о радости в равенстве. Здесь у нас такой доморощенный богослов имеется, который любого светского философа за пояс заткнет. Вот он, прошу любить и жаловать, Феодор Малокосяцкий!
КРЕСТЬЯНИН. И вовсе я не Феодор, барин, меня Петром крестили…
УНТЕР. Ничего-ничего, братец. Фео-дор – это ведь Божий дар по-русски. Так я тебя Феодором окликнул для того лишь, чтобы с яичницею не путать.
КРЕСТЬЯНИН. Ну, эдак еще ничего. А вообще-то я не Феодор, а Пётр.
НАПОЛЕОН (вполголоса Унтеру). Послушайте, офицер… Вы уж не говорите этому… (кивает на Пьера) человеку… что я Наполеон. Боюсь, он не преминет воспользоваться моментом. Совершенный психопат, вам не показалось?..
УНТЕР. Уж чья бы корова мычала… Да ладно, не скажу. Но единственно потому, что очень охота мне перед смертью взглянуть, как французы сами своему императору продырявят пулями башку!
НАПОЛЕОН. Эк же вы зло! И почему именно башку? Что за вокабюлер татарский?
ПЬЕР. Господа, господа! А не думали вы о побеге?
УНТЕР (вновь запрокинув лицо навстречь закатному свету). Что проку в думах? Бегите, Пьер. Проложите дорогу агрессивно-послушному большинству. Станьте нашим Прометеем.

Пьер предпринимает пару-тройку смешных неказистых попыток добраться до окна-бойницы, в каковое, впрочем, не пролезет и голова его, не говоря о прочем теле.

ПЬЕР (чуть не плача). Ничего не выходит.
УНТЕР. А вы говорите, думать! Множество удивительных открытий преподносит нам вовсе не мечтательное раздумье, но опыт, сын трудных ошибок. На фоне всеобщего просвещения, разумеется…
НАПОЛЕОН. Ах, как вы это точно дефинировали! Но вспомните о еще одном дарителе на этой стезе.
УНТЕР. На гениальность свою намекаете?
НАПОЛЕОН. На нее! Она! Она, подруга парадоксов, иной раз в такое заведет…
УНТЕР. Что и не выбраться.
ПЬЕР. Нет, но должен же быть какой-нибудь выход! Я просто не верю, что здесь только вход!
УНТЕР. Веришь – не веришь… Теперь-то, когда проверил… Пора, сударь, перейти к знаниям и умениям. Не мальчик поди. Да все мы тут сегодня Божии одуванчики. Ф-ф-фу – и нету!
КЛИКУША. Всех скопом в погибель увлечет! Все души живые, точно паутиной, опутает, увяжет, слепит и в омут свой затянет!
КРЕСТЬЯНИН. Ну что ты врешь, несчастная! Какая паутина! Да вон хоть самого Бонапарта спроси: легко ль ему было мильён войска собрать да в одну сторону двинуть? А душ-то живых на Земле – мильёны и мильёны!
НАПОЛЕОН. Трэ диффисиль, мадам, трэ диффисиль! Сюрман! Сан дут! Эндюбитаблеман!
КЛИКУША. А вот помяните мое слово – даром каждому чечевичку прозрачну выдадут, и станет всяк в оной чечевички слюдяное оконце глазами пялиться и перстами по ему возить. И через те оконца любой любого на всей Земле видеть будет, и с любым говорить, и о всяком соблазниться и во всяческий соблазн того ввести способен станет. И всяк собой не налюбуется, другим себя сквозь то оконце выставляя.
УНТЕР. Не реагируйте. На всю голову больная женщина. Мнит себя эдакой Кассандрой и лепит, что попало. Удивительно, как при полном отсутствии рассуждения распоясывается воображение в человеке!
НАПОЛЕОН. Зачем же вы так строго, по-медицински… А вот мы на чем-нибудь простеньком испытаем ее талан профетик. Скажите, мадам, вот я, к примеру… Когда мне суждено умереть?
КЛИКУША. Скоро.
НАПОЛЕОН. Это понятно. Мы все умрем. Все там будем. Сегодня ты, завтра я. Никто не избежал сей участи печальной. Вечор был пир, а утром тризна. Э сетера, э сетера. И все-таки, нельзя ли поточнее как-нибудь… Нюмеро там или что-нибудь из антуража… Какой-нибудь лист сухой иль снег на обшлагах…
КЛИКУША. Как не знать! Пять и пять. Два да един – адом едим!
НАПОЛЕОН. Пять, пять, два, один… Как вы думаете, что это значит? Может, пятое мая двадцать первого года?
УНТЕР. Или пять минут шестого двадцать первого числа, то есть завтра до рассвета. Не ломайте себе голову. Всякую гиль можно сделать пророчеством, и любой гусар, в сердцах резанув правду-матку или просто выругавшись в похмелии, такое вам предскажет, что ахнете!
КЛИКУША (кружась, напевает).
Как не знать! Пять и пять. Два да един – адом едим! Как не знать! Пять и пять. Два да един – адом едим!
ПЬЕР (ласково, но решительно взяв Кликушу за руки, влечет ее прочь).
Сударыня, если бы я был не я, а умнейший, красивейший, благороднейший, богатейший, талантливейший, храбрейший, сильнейший, образованнейший, быстрейший, точнейший, трезвейший, стройнейший и успешнейший из всех женатых мужчин на свете и к тому же не был женат и приговорен к смертной казни, я, безо всякой, впрочем, надежды, но влекомый самым искренним и глубоким чувством… (Оба скрываются и затихают.)
НАПОЛЕОН. Вы правы, конечно. Все эти мистики, предсказатели, астрологи-нумерологи – либо умалишенные, либо мошенники. Я по глупости держал при себе такого… венгра. Шандор… Нандор… Не помню! И фамилия такая… стрекозиная. Давно, еще на первых порах… Верил ему всей душой, поскольку и впрямь несколько раз совпадало. Но кончилось тем, что он удрал с полковой кассой и одной девицей, которая мне... Нет, ничего серьезного, однако положил я на нее не только глаз. Так что – согласитесь – просто обидно! Думаю, после она кусала себе локти, наблюдая мою карьеру. Могла бы стать жозефиной…
КРЕСТЬЯНИН. Господин Бонапарт, опять же, не сочтите…
НАПОЛЕОН. Говори, дружок, не стесняйся.
КРЕСТЬЯНИН. Да какой, на хер, дружок! Нашел себе дружка! Вот сейчас прижму тебя локтем к стенке и стану медленно душить до тех пор, пока на все мои спросы по всей форме не доложишь!
УНТЕР. Определенно прижмет. Лучше отвечайте в робости, подобающей моменту.
НАПОЛЕОН (вытянувшись в струну).
Готов ваше превосходительство русский мужик!
КРЕСТЬЯНИН. То-то, галльская морда! Сказывай. Вот у вас там приключилась эта леволюция, так?
НАПОЛЕОН. Революсьон. Так точно.
КРЕСТЬЯНИН. Вроде как чтобы простому народу послабление.
НАПОЛЕОН. Ну, да. Народ был натурально измучен дворянами, доведен до ручки абсолютной монархией и обобран лживой поповщиной. Поднялся, вооружился – (пропевает фразу из Марсельезы) озарм, ситуайан! – и сверг это всё к чертовой бабушке. Королю с королевой и отпрыском – вообще секир башка. Дворян лишили привилегий. Попов разобобрали. И пошло веселье!
УНТЕР (в сторону). Секир башка? Что за вокабюлер татарский!
КРЕСТЬЯНИН. Здорово! И каково теперь живется нашему брату крестьянину в ваших весях?
НАПОЛЕОН. Ну… как вам сказать…
КРЕСТЬЯНИН. Докладывай, как есть! Не юли!
НАПОЛЕОН. Ну, в общих чертах все по-прежнему.
КРЕСТЬЯНИН. И что крестьяне?
НАПОЛЕОН. А что крестьяне? Поначалу – уяснив, что ничего, кроме шального профита от грабежей и мародерства, им не светит, – подняли восстание… Но революционное правительство быстренько потопило его в крови.
КРЕСТЬЯНИН. В крови? (хватает Наполеона за грудки) В крови?!
НАПОЛЕОН (вывернувшись и отскочив в сторону). Послушайте! Я выкладываю все, как на духу. Без патриотического фаянса! Что вы на меня-то кидаетесь? Я здесь совершенно ни при чем! Я сразу говорил королю, еще в июле: послушайте опытного артиллериста, ваше величество, по сволочи – картечью, два-три залпа – и революции как не бывало. Это как выдернуть зуб – больно, быстро, и сразу – облегчение. Понимаете? Нельзя запускать!

Слышны многочисленные раскаты далеких взрывов.

ПЬЕР (выглянув из стойла). Наши? Москве на подмогу спешат?
УНТЕР. В сущности, наши. Наши пороховые склады горят! Но Москве это вряд ли поможет.
НАПОЛЕОН. Что вы за народ, русские! В нормальной демократической стране давно вступили бы в переговоры и заключили со мной унизительный мир на приемлемых для меня условиях. Не сразу, разумеется. После нескольких небольших боев и одного крупного сражения. Совсем без этого нельзя. Война все-таки предполагает. Жертвы, героизм, грабёж, награды, трофеи, насилие над мирным населением… Но не так же, как при этом проклятом Бородино – не на жизнь, а на смерть! Ну кто так сражается? Одни дикари!
УНТЕР. А-а, не понравилось. Все-таки здорово мы вас там потрепали!
НАПОЛЕОН. Да не в том дело, что потрепали. Вы нас, мы вас… А в том дело, что после таких сражений армии не живут. Они сходят с ума, съезжают с катушек. Вольному воля, спасенному рай!
УНТЕР. Вот уж совершенно не подходящая к случаю поговорка!
НАПОЛЕОН. Пардон, я путаюсь иногда дан ле проверб рюсс…
УНТЕР. Как бы там ни было, не судите русских по себе. Французы – да, вместо регулярного войска сделалась шайка пьяных разбойников. Но кто вам сказал, что наша армия свихнулась?
НАПОЛЕОН. Ну и где же она, эта ваша не свихнувшаяся армия? Мы в Москве – и что? Мне отмщение и Аз воздам?
УНТЕР. Велика Россия. Есть куда отступать… Да и цитатка библейская тоже не очень кстати.

Голоса, грубый смех. Дверь с грохотом открывается. В дверной проем вталкивают Графа и Елену-Татьяну, связанных и привязанных друг к другу спиной. Дверь закрывается. Граф и Елена-Татьяна говорят наперебой.

ГРАФ. Господа, скорее! Умоляю, развяжите…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Ну что же вы смотрите? Освободите меня от этого…
ГРАФ. Нет, это вы меня освободите от этой!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. От этого похотливца! (Срываясь на визг.) Перестаньте тереться спиной о мэ фесс! И не прижимайтесь ко мне задом!
ГРАФ. Скажите на милость – мэфесс! У нее мэфесс, а у меня, значит, зад! Если вы, сударыня, до сих пор не заметили веревки, противу воли привязавшей меня к вашему несносному организму, так я вам открою глаза!..
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Да как вы смеете! Называть меня несносным организмом! Медведь! Бурбон! Монстр!
ГРАФ. Сами вы, сударыня…хороши!

(Унтер и Наполеон подступаются к путам, связавшим эту пару, в попытках распутать узлы. Остальные не без любопытства наблюдают за происходящим.)

УНТЕР (приглядевшись к Графу). Позвольте, а вы часом… Да точно! Вот так Божий дар! Ваше высокопревосходительство! Господа, позвольте… Герой Очакова, ученик Суворова, генерал-губернатор Московский Федор Васильевич Ростопчин!
ГРАФ. Это не я! Это не он! Это просто человек, имеющий с Ростопчиным известное сходство…
НАПОЛЕОН. Не стану я вас развязывать! Кокен! Полиссон! Шенапан! Мне докладывали. Се ву, ки… устроил весь этот пожар террибль! Во вверенном-то вам культурном центре!
ГРАФ. Я же говорю вам, это не я, это не он… (Приглядевшись, узнает Наполеона) О, Господи, это… Вы?! Кто – это?
УНТЕР (вполголоса, доверительно). Не пугайтесь, ваше высокопревосходительство. Это просто человек, имеющий известное сходство с императором Франции. (На ухо.) А может, он самый и есть.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Господа, господа! Вы звери, господа! Но может быть, среди вас найдется все же хоть одно благородное мужественное сердце, способное освободить женщину от нестерпимых душевных и физических мук!..
ПЬЕР (весьма резво для его сложения подскочив к связанной паре, падает на колени).
Сударыня, да если бы я был не я, а умнейший, красивейший, благороднейший, богатейший, талантливейший, храбрейший, сильнейший, образованнейший, быстрейший, точнейший, трезвейший, стройнейший и успешнейший из всех женатых мужчин…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА (прерывает его в крик). Отвяжите меня немедленно!
ПЬЕР. Сию секунду, сударыня! (Вцепляется в веревки зубами и в таком положении продолжает свою тираду.) Так вот. Если бы я был не я, а умнейший, красивейший, благороднейший, богатейший, храбрейший, сильнейший и так далее, я тотчас же, на коленях просил бы руки вашей!

Ко всеобщему удивлению, Пьеру удается распутать узел. Веревка падает. Граф и Елена-Татьяна наслаждаются свободой.

ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Благодарю, наконец-то! (К Пьеру) Не имею удовольствия… Мсье…
ПЬЕР. Пьер! Русский ополченец! Герой Бородина!
УНТЕР. Контуженный.
ГРАФ. Премного благодарен. (Коротко пожимает руку Пьеру.) Признаться, я уж боялся, что так и умру в связи с этой мегерой. (К Наполеону) Но вы-то как здесь оказались?
НАПОЛЕОН. М-м… Э-э-э… Короче, так…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Господа! Вы слышали? Разве это не переходит всякие границы благовоспитанности? Вызовите его, господа! Он назвал меня мегерой!
УНТЕР. Прошу прощения, но как прикажете вас называть? Кто вы, сударыня?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Это неважно. Меня зовут… Елена. Или Татьяна, как у Пушкина…
ГРАФ. Какупушкина? Что за странная фамилия! Никогда не слыхал ни о каких Какупушкиных.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Ах, какое это имеет значение! Елена, Татьяна… Называйте хоть так, хоть эдак.
УНТЕР. Еленой-Татьяной? Без титула и фамилии?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Никакого титула у меня сроду не бывало! И фамилии – никакой!
ГРАФ. Понятно вам? Все поняли? Какого же обращения вы ждете, милостивая государыня, при таком своем инкогнито?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. То есть, в низости своей вы дошли уже до того, что не желаете уважать меня по причине одной моей принадлежности к прекрасному полу?
ГРАФ. Извольте. Кто бы вы ни были, прошу прощения – за неудобства, причиненные вам невольной со мною разнополой близостью. (Сухо кланяется и с живейшим интересом обращается к Наполеону.) Так вы и в самом деле он?
НАПОЛЕОН. Бьен сюр. (Кивая на Пьера.) Только ему не говорите. А вы – и в самом деле не он?
ГРАФ (Заговорщицким тоном). Да он, он! Только – т-с-с-с! Никому ни слова! Я ведь и не рассчитывал, что так хорошо все получиться. Ну, думал, запалим пяток зданий для настроения. И вон что вышло! Вся Москва пылает, как свечная лавка! Теперь мне от своих же не поздоровится.
НАПОЛЕОН. Да что вы говорите!
ГРАФ. Да-а! А вы как думали? За такое-то разорение по головке не погладят. Думаю, эмигрировать придется. Если, конечно, уцелеем. Как? Примете меня во Франции?
НАПОЛЕОН. Если уцелеем, пожалуй. Но лучше поезжайте в какой-нибудь… В Польшу, во! Поляки, знаете ли, добрейший народ! Вы их полюбите. Только уж чтобы впредь с огнем не играть!
ГРАФ. Помилуйте! Слово генерала! Но что за случай свел нас на этой конюшне? Отчего французы схватили собственного императора и, судя по всему, намерены расстрелять?
НАПОЛЕОН. Именно случай! Блуждая в дыму и гари по вашей столице, я потерял свою свиту. А мои солдаты, пьяные ослы, приняли меня за безумного поджигателя, возомнившего себя Бонапартом. Сик транзит глория мунди.
ГРАФ. Теперь вы понимаете, какая ошибка – одеваться чересчур демократично? Соблюдай вы дресс-код и будь на ваших плечах, пусть разодранная и замаранная сажей, но горностаевая мантия или мундир голубого сукна с парадным иконостасом, сверкающим золотом и бриллиантами, вас узнали бы непременно. А в этом сюртучке… Видите, как…
НАПОЛЕОН. Но сами-то вы, граф, и вовсе в мужицком платье!
ГРАФ. Это маскировка! Меня схватили как раз вопреки моей одежде! Я пойман единственно из-за глупости этой… особы, упорно скрывающей свое имя! (Указывает на Елену-Татьяну. Говорит вполголоса.) Видно, что из дворян, но ума Бог не дал. А насчет одежды я придерживаюсь совершенно европейских взглядов… (Внезапно подпрыгивает, пританцовывая, вовлекает в странный балет всех присутствующих, кроме Мотри и Крестьянина, наблюдающих за барскими фокусами издалека, и притом исполняет куплеты.)

(Куплеты Графа)

Она не просто оболочка,
Уже в прохладе райских кущ
Приобрела значенье строчка
И пущенный по телу плющ.
Одежда как-то хоть укрыла
Людей от смерти и греха,
Чтоб тело сразу не остыло,
И душам дело не труха.

Она не только украшенье,
Не плод единственно стыда –
Одежда – смертному спасенье,
Как рыбам чистая вода.

Не просто тканные покровы
Для сохранения тепла –
Фасон и крой навеки новы,
Над схваткою добра и зла.
Важны и рюшки, и сапожки.
Мы в платье – как в железах рать.
Когда я встречен по одёжке,
Меня не надо провожать.

Она не только украшенье,
Не плод единственно стыда –
Одежда – смертному спасенье,
Как рыбам чистая вода.

Дверь с грохотом распахивается. В дверном проеме показывается юный Флейтщик. Дверь за ним закрывается. Флейтщик падает, как подкошенный.

ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Ах! Что с вами, юноша? Вам плохо?
УНТЕР (склоняясь над Флейтщиком). Он ранен. Пробито колено. Рана не смертельная, но кровь так и хлещет. Чем бы перевязать?
МОТРЯ (подбегает к Флейтщику, на ходу разрывая подол). Давайте я перевяжу! Нижним. Я знаю, как. Приходилось.
ВСЕ (кроме Крестьянина и Кликуши). А платья не жалко?
МОТРЯ. Что его жалеть! Все одно в крови насквозь измарано.
НАПОЛЕОН (со значением). Красивая смерть!
УНТЕР. Не торопите события, месье Бонапарт. Мальчишка на вид крепкий. (Графу, внушительно) Полюбуйтесь, граф! Какова картина! Русская девочка-крестьянка перевязывает рану юному русскому воину, порвав на бинты исподний подол своего сарафана, оскверненный французской кровью. И не кто-нибудь, а сам император Франции наблюдает за сим кровосмешением, в тяжком, но величественном раздумье накренив свое бледное чело!
ГРАФ. Шутите? Отечество в смертельной опасности, а вы находите в себе силы шутить?
УНТЕР. Вот, когда мы в себе этих сил уже не найдем… Когда хором решим: все очень серьезно! Все так серьезно, что уже и улыбнуться не смей! Когда гусары останутся смертниками, а бабниками быть перестанут. Когда государь уж и не выругается в сердцах и главнокомандующий солдатскую душу соленым словцом не отогреет… Тогда и пишите: пропало. Тогда и конец непобедимой России. Тогда, впрочем, и всему Белому Свету конец!
ГРАФ. А вот теперь вижу, всерьез. Ух, как глаза-то засверкали! Нет уж, давайте лучше шутя. Да вы не подумайте, это я нарочно, подтруниваю.
УНТЕР. И то, граф, вы же сами человек военный…
ГРАФ. О-о, когда это было!
УНТЕР. Все равно помнить должны, что на войне хуже нету унылой серьезности этой. Добра, ей-богу, не хватает на тех командиров, которые («По-немецки» выпучив глаза.) «Зольдатен витц – нихт ферштейн унд нихт фёрдерлих. Гехорсам гегенъюбер дэм гезец».
ГРАФ. Да-да. Кромешный фёрдерлих и полнейший гегенъюбер. А фамилия ваша… не Тёркин, часом?
УНТЕР. Нет, не Тёркин, ваше высокопревосходительство. А что?
ГРАФ. Да был под моим началом один младший офицер. Еще при Александре Васильевиче.
УНТЕР. Фамилия знакомая. Что-то я об этом Тёркине слыхал. Не тот ли, что картонный кивер на махорку променял?
ГРАФ. Он самый! Легендарная личность! Самому Суворову говорит: «Я, – говорит, – не гордый, согласен и на солдатскую медаль. А креста мне не надо. Крест у меня уже есть». И с этими самыми словами достает из-под рубахи свой нательный крестильный и в благоговении целует. Тут и Александр Васильевич не удержался – стал на цыпочки и расцеловал героя. Ну что там? Как юноша?
УНТЕР. Музыкант…
ГРАФ. И впрямь, вон тесьма на рукаве с голубой полоской…

Флейтщик приходит в себя и приподнимает голову.

УНТЕР. Барабанщик?
ФЛЕЙТЩИК. Флейтщик Орловского пехотного полка! Что это за конюшня? А где французы?
ГРАФ. Французы еще будут, голубчик. Увы, не приходится в этом сомневаться. Придут по наши души.
УНТЕР. Что ж, поведайте нам, храбрый флейтщик, при каких обстоятельствах прострелено ваше колено? До рассвета еще уйма времени, и не каждый здесь знает, как его скоротать, чтобы не впасть в отчаяние.
КЛИКУША. Отчаяние, уныние, недоверие ко Господу и Творцу, от древа несгибаемой гордыни произрастая, воцарятся в сердцах повсеместно, а в последние времена возведут самого антихриста на его нечестивый престол!
НАПОЛЕОН. Ага! Слыхали? Возведут! Не возвели, а возведут! Что ж вы меня-то антихристом ругаете? Чуть кто не по вам, так сразу и антихрист!
УНТЕР. Ну, хорошо, не антихрист. Дайте же флейтщику говорить.
МОТРЯ (глядя на Флейтщика влюбленными глазами). Как звать-то тебя, дружочек?
ФЛЕЙТЩИК. Не помню. Андреем, должно быть…
МОТРЯ. Ты красивый, Андрюша…
ФЛЕЙТЩИК. И хромой. Уж, верно, на параде впредь не покрасуюсь.
МОТРЯ. Да что ты говоришь! Моему дядьке Спиридону, пока пьяный без памяти валялся, тележным колесом ногу переехало. Страх! В кашу! Думали, до смерти ему на костылике ходить. Тю-ю-ю! Какое там! И года не прошло, а он уж Камаринского отплясывал. Правда, опять – только по пьяному делу. На трезвую голову – так и не встает даже без костыля.
КРЕСТЬЯНИН. Так что, парень, не горюй! Высуслишь укропной полуштоф – и прямиком на парад!
ФЛЕЙТЩИК. Да с полуштофа я такого там насвищу – гвардия с ноги собьется!

Все смеются.

НАПОЛЕОН. Ничего. Флейта не только в армии полезна. Кто знает, выберетесь отсюда – найметесь в гранд-опера. Оцените красу танцовщиц. Еще и знаменитым музыкантом станете. А то и сочинителем. Поверьте старому солдату – нет худа без добра. Ранен – зато живой. Не даром наши женщины, провожая нас на войну, желают – си ля мор, энстантанэ, си ля блессюр, этюнь петит. Не знаю в точности, как это по-русски…
УНТЕР. Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой.
НАПОЛЕОН. О! По-русски даже лучше. Не так звучно, зато…
ФЛЕЙТЩИК. А кто вы, собственно, такой? Француз?
НАПОЛЕОН (покосившись на Пьера). Бывший. Как бы это сказать… Дэсертёр. Перебежчик.
ФЛЕЙТЩИК. А может, Николаем?
НАПОЛЕОН. Ни кола им, ни двора им… А кого, собственно, вы предлагаете николать?
ФЛЕЙТЩИК. Да меня-то. Может, не Андреем, а Николаем зовут.
МОТРЯ. Николенька – тоже хорошее имя…
ФЛЕЙТЩИК. Вот же память отшибло… Крепко! Пожалуй, за неделю до сего дня помню, да и то – как в тумане. А прежде недели – вообще молоко. Брат у меня был. Мы вдвоем с ним к нашим пробирались. Он и говорит: пойдем через Москву – хотя хлеба поедим. Мы до этого дня два ничего не ели. И то верно – в Москве двоих повстречали – они нас картошкой печеной попотчевали – вкусная! И пороху с хворостом выдали, и запалы. Показали, куда пойти, научили, как сыпать и зажигать. Мы с братом все по ихней науке исполнили. Большой дом подпалили. Манеж – вроде так они его называли. Все правильно сделали, кроме одного – убежали не сразу. Надо было бежать, не дожидаясь, а мы по глупости огнем решили полюбоваться. И тут французы. Стрельнули – и брата моего наповал… Вот! Это не меня, а его Николаем звали. А меня – в колено. Я упал, а он не дышит. Те, французы-то, подошли, увидели, что живой, схватили меня и потащили. Зачем? Как я теперь без него? Мы ж сироты круглые. Погодите, начинаю и прежнее вспоминать! Матушка три года, как преставилась, а батюшка в Бородинском полёг… Куда ж я теперь один? Не знаю даже… А хотите, я на флейте моей сыграю? Хотите? Мне же надо проверить, запамятовал я играть или все еще умею…
УНТЕР. Да разве ж французы не отняли у тебя флейту?
ФЛЕЙТЩИК. Да где им додуматься! Вот она, в сапоге! (Достает из-за голенища маленькую поперечную флейту и наигрывает плясовую. Все молча слушают. Флейтщик прерывает свой наигрыш и горько плачет.)
НАПОЛЕОН. Де ля мюзик опре де ту! Не плачьте, мон ами! Ваш брат погиб как герой! И вы непременно встретите его в той части Рая, где воины за нескончаемой веселой тризной вспоминают минувшие дни и битвы, и битвы… Эх, жаль нет у меня поэтического дара, да и музыку постичь не силен. На мой нечувствительный слух – что арфы звон, что в медную сковороду дубовым клепалом…
МОТРЯ. Не тужи, Андрюша, может, нам и жить всего до утра. Если хочешь, я тебе сестрою на это время побуду. Пойдем, в соломку тебя уложу. Авось, подремлешь чуток, а во сне и горя нету. (Уводит Флейтщика в стойло.)
УНТЕР. Во сне и горя нету. Как же утешительно это звучит, как точно! Так ведь, поди, и в смертном сне…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Послушайте, офицер…
УНТЕР. Унтер-офицер, сударыня.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Унтер?.. Да что мне за дело! Послушайте. Они что же, по-вашему, в самом деле всех нас убьют? Без суда? Просто так застрелят? Всех? И женщин? И детей?
УНТЕР (отвернувшись и вновь подъяв горе лицо с закрытыми глазами). Полагаю, что так. Небо сегодня ясное. Полнолуние, кажется…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Нет, невозможно. Не могу даже представить! Французы… Я была во Франции не однажды. О Пари. Пляс Пегаль. Ля тур Эйфель. Центр Помпиду. Шампз’Элизе. Мулен Руж. Я знаю французов. И французы меня знают. Это цивилизованный, просвещенный народ…
НАПОЛЕОН. Отнюдь, мадам. Селя тантасьон д’эксотисм. Соблазн экзотикой. Туристический морок. Французы ничем не лучше прочих народов. А на войне в любом народе стремительно происходит возврат к первобытному состоянию, когда ан масс имеется только одно деление: на своих и чужих. Вы – чужая. Энси, убить вас – обыкновенное дело. Даже воинский долг, если вы явили злое намерение или хотя бы подозреваемы в том. Вы явили злое намерение?
УНТЕР. Да это чушь полная! Вот увидите, когда русские будут наступать на ваши веси, они и пальцем не тронут гражданских лиц. Ни грабить, ни убивать, ни насиловать не станут. Да разве креста на них нет?
НАПОЛЕОН. Русские? Наступать? Невероятно! Вы все еще не потеряли надежды?
УНТЕР. Надежда всех переживет. По крайней мере у нас, в России.
КЛИКУША. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше. Любовь, а не надежда, слышите вы?!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Господа, прошу вас не отклоняться. О какой Надежде вы говорите? Я не хочу умирать. Я мало пожила. Я еще родить могу.
ГРАФ. Чисто теоретически.
УНТЕР. Не хочется вас разочаровывать, мадам, но, если я что-нибудь в этом понимаю, родить до утра вы точно уже не  успеете. Так скоро даже мыши не родят. Разве вот только зачать… И то не обещаю.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Я соблазню какого-нибудь француза. Он влюбится в меня и отпустит. И выпустит всех! Тотчас же пойду и соблазню какого-нибудь француза…
ГРАФ. Ступайте. Если получится, я вас озолочу.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Обойдусь без ваших напутствий. И без вашего золота! (Прихорашивается – поправляет прическу, что-то в одежде, осматривает свои руки и ноги, приподняв подол. Подходит к двери и робко стучит.) Месье ле франсэ! Уврэ муа сильвуплэ! (Стучит сильнее. Переходит на крик.) Месье ле франсэ! Же вуз ан при! Же безуэн д’эн омм! (Барабанит в дверь изо всех сил руками и ногами. Орет.) Же вё лямур! Же безуэн д’эн омм, эн врэ! Же вё эн омм авек юнь энорм бит антр лёр жамб!

(Вдруг в отчаянии принимается петь, пританцовывая с каждым куплетом все более лихо.)

(Куплеты Елены-Татьяны)

Я не знаю, для чего,
И не знаю, почему,
Но лишиться вдруг всего
Хуже, чем по одному.
Не вязать, не петь, не шить,
И навеки бледный вид?
Нет уж, лучше, лишь бы жить,
Потеряю-ка я стыд!

(Задирает подол и канканирует.)

Я девица зрелая,
Но не залежалая:
Хоть на ласки смелая,
Даже не рожала я!
Ну и что, что дура я
Сроду беспросветная?
А зато не хмурая,
Издали заметная!

НАПОЛЕОН. Это переходит всякие границы. Мадам, держите себя в руках! Вы ведете себя неприлично.

Дверь с грохотом открывается. Французские солдаты с хохотом и криками «Браво!» хватают Елену-Татьяну и закрывают дверь с другой стороны.

УНТЕР. Неприлично, зато эффектно. Но выведет ли ее самоотверженный подвиг на волю всех нас? Вот что сомнительно. Ваше высокопревосходительство, признайтесь, где вы подцепили эту Елену-Татьяну?
ГРАФ. Говоря без предисловий, захожу я, буквально нашпигованный горючим материалом, зажигательными шнурами и фосфорными спичками, в один небедный дом на Остоженке. Приступаю к делу… Как вдруг врывается эта дама в обличии эдакой свободы на баррикадах, то есть, прошу прощения, с совершенно нагой грудью… Видит меня и ахает. Следом в дверном проеме вырастает видный такой улан. Правда, пеший, но с огромными усами и горящими в полумраке глазами. Видит рядом с нею меня в недвусмысленно пороховой позе, натурально принимает нас за сообщников, выхватывает пистолет и орет: «Верляба! Верляба!» Ну, мы естественно, оба лицами вниз ложимся на пол. Улан, не опуская пистолета, срезает какие-то снуры с гардин и связывает нас – вы видели, каким манером. По пути мы с нею начинаем выяснять причины происшествия. Оказывается, эта идиотка… а впрочем, уже и не знаю, может, справедливо назвать ее смелой патриоткой? Словом, она загодя в одной из комнат анфилады отворила подпольный люк, в подпол уложила доску с гвоздями, сверху прикрыла отверстие ковриком и вышла на крыльцо – дабы заманивать в сию западню французов нагими персями своими. Я же, зашед с черного входа, понятия не имел о ее планах. Как еще меня самого-то походя на эту ее пыточную доску не угораздило! Краем как-то миновал…
УНТЕР. Громоздкая какая-то затея! Не проще ли было попросту раздобыть ружьецо и из окна француза пострелять?..
КРЕСТЬЯНИН (Который все это время, стоя чуть одаль, внимательно прислушивался к барской беседе.)
А вот не скажите, ваше благородие! Будь она даже навычна меткой стрельбе, много ли супостатов так из окошка положишь? Ведь быстро приметят! А эдак… Ну, пошел офицер с блудницею в дом… Кто их там разберет, на какое время. Одного в яму на гвоздочки заманишь, обушком добьешь… Через часок, глядишь, можно другого срамом поманить. А там и третьего. Денек-другой – и полон подпол иноземного трупья!
НАПОЛЕОН. И откуда в вас, русских крестьянах, столько дикой злобы? А я еще подумывал освободить вас от крепостного рабства…
УНТЕР. Неужели, месье? Вот это был бы сильный ход!
НАПОЛЕОН. Уже и манифест вчерне набросал… Да что-то заопасался.
КЛИКУША. Тебе же лучше, что заопосался! Кто крестьянам русским волю даст – страшною смертью погибнет и всю Россию ко пропасти подведет!
УНТЕР. Как погибнет? На войне, быть может?
КЛИКУША. Не на войне, а среди бела дня на улице, с седьмой попытки.
УНТЕР. Да ну, ерунда какая-то!
НАПОЛЕОН. А я и безо всяких пророчеств знаю, что дело это опасное – волю потомственным рабам давать. Обоюдоострое дело. Еще Юлий Цезарь…
ПЬЕР. Что вы такое говорите, господа! Неужели находите вы серьезные основания для отвержения свободы?
УНТЕР. А вы, сударь, судя по вашему пылу, нашли основание для утверждения оной?
ПЬЕР. Да как же! Да разумеется! Разве без свободы возможен прогресс? А гуманность? Простая гуманность, господа… Я уж не говорю о просвещении.
УНТЕР. Весьма убедительно. Вы только один оборот к вашей аргументации позабыли добавить.
ПЬЕР. Какой же?
УНТЕР. Век воли не видать!
ПЬЕР. Не понимаю. Вы шутите? А я к вам совершенно серьезно обращаюсь. Свобода – это…
УНТЕР. Свобода – другое имя неопределенности, относительно краткого состояния, вызванного внешними обстоятельствами и нерешенностью дальнейших действий. Прикажете начертать на знамени сию сентенцию?
ПЬЕР. Нет, что вы! Тут что-то не так! Свобода выпрямляет, свобода облагораживает и возвышает человека!
УНТЕР. Прямого – выпрямляет, кривого – в бараний рог сворачивает. Человек истинно благородный в облагораживании не нуждается. «Стать более благородным» звучит так же глупо, как «стать более беременной». С возвышением немного сложнее. Но разве свобода, предоставленная подлецу, его возвеличит? Да полно! Лишь умножит низости его!
ПЬЕР. Даже не знаю… Кажется, в этом что-то… Никогда прежде об этом не задумывался…
УНТЕР. Ну валяйте, хоть теперь пораскиньте мозгами. Опыт опытом, а думать все-таки тоже надо. Часа четыре на раздумья у вас еще имеется. Детство кончилось – на рассвете казнь!

(За дверью – хохот, визг, невнятные крики. Дверь распахивается. Входит Елена-Татьяна с бутылкой в руке. Дверь за нею с грохотом закрывается. Елена допивает содержимое бутылки из горлышка. Все узники собираются вокруг нее.)

КРЕСТЬЯНИН. Это она с горя, бедолага!
КЛИКУША. Дом Израиля оплакивал ее семь дней… И никто более не устрашал сынов Израиля во дни Иудифи и много дней по смерти ее.
НАПОЛЕОН. Мадам, примите мое искреннее…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Что-что-что?
НАПОЛЕОН. Сожаление, сочувствие… Как видим, ваш смелый план осуществить не удалось? Дверь на замке. Мы все умрем?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА (Заметно под шофе). Ошибаетесь, месье! План ощусе… осуссе… ошусь… Короче. Мы выйдем отсюда живыми! Я обо всем договорилась алемабль… При одном условии! При одном дурацком условии…
ПЬЕР. При каком же, сударыня?
УНТЕР. Что за условие?
НАПОЛЕОН
Не томите, мадам!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Одного из нас все-таки расстреляют.
УНТЕР. Ха! Так я и думал.
ПЬЕР. Кого же?
НАПОЛЕОН. Очевидно меня.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Почему это вас? (На секунду округляет глаза.) Одного… кого-нибудь. Кого именно, мы должны решить сами. За час. За один час. Вот часы. (Пошарив, достает из бездонных глубин декольте карманные часы на цепочке.) Вот. Лё руа а Пари. Потом просили вернуть.
УНТЕР. А если не решим…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Тогда умрем. Все.
НАПОЛЕОН. И вы, мадам?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. И вы, и мы, увы… Все до единого. (Всхлипывает.)

Немая сцена. Занавес.



Акт II.

Там же, тогда же. Узники все теперь на виду. Каждый по-своему переживает происходящее. Флейтщик положил голову Мотре на колени. Граф нервно меряет шагами пространство. Наполеон сидит, обхватив голову руками. Крестьянин деловито починяет свою порванную рубаху. Унтер стоит, скрестив руки на груди и подъяв лицо горе. Пьер со своими репликами подбегает то к одному, то к другому. В дальнейшем поведение и позиции меняются в соответствии с действиями и словами.

КЛИКУША. И вот, как сказано в «Трудах и пробах» достопамятного Михаила Горского, день сей – верховный день, судия всех минувших наших дней. День сей судит все мои прошлые лета. Смерти предоставляю я оценить дела мои и плоды оных дел, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи токмо из уст или также из сердца. Эпаминонд, когда некто спросил его, кого же он ставит выше – Хабрия, Ификрата или себя, ответил: «Вестимо, себя. Ибо я уже умер». И впрямь, очень многое отнял бы у него тот, кто стал бы судить о нем, не приняв в расчет величия и благородства его кончины. Неисповедима воля Господня! Сокрыты от смертного разумения пути Его, чудны и неохватны дела Его. Трое самых отъявленных изо всех известных мне негодяев, игравшие на деньги, пившие горькую, нюхавшие табак и с отрочества бывшие в сношениях с беспутными девками, умерли как подобает порядочным людям и во всех отношениях, можно сказать, безупречно. И пускай бросит в меня камень тот, кто умер подобно им!
ПЬЕР. О чем говорит эта женщина? Она совершенно безумна! Всего час… Боже мой, так мало!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Целый час! К чему, спрашивается, так много, когда все и так уже ясно?
ПЬЕР. Что же вам ясно, сударыня?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Ясно, что на расстрел пойду я.
УНТЕР. И отчего же вы так уверенно переменились? То боялись смерти более, чем бесчестия, и вдруг…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Да оттого что все это была моя затея! По собственной малодушной воле я вылезла к этим… французам. Между прочим, никакие они не французы – два румына, поляк и трое каких-то еще… венгров, кажется.
НАПОЛЕОН. Все слышали? Во-о-о-от!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Не перебивайте! Я, готовая целиком отдаться им, унижалась и клянчила любви и пощады. И добилась своего – получила сии репитьеры! (Поднимает над головой часы.) Теперь они отсчитывают последние минуты моей, до этого негодной и бессмысленной, жизни. Теперь они придают мне вес и значение в глазах современников и памяти потомков, в вашей памяти, господа! Я обещала спасти вас от смерти и вызволить отсюда, и я сдержу слово! Я пойду на казнь! А вы пойдите прочь, на волю! Чтобы жить, бороться, искать, найти и не сдаваться! Живите, мои дорогие! Живите каждый за двоих – за себя, за меня и за моего не рожденного сына!
УНТЕР. За троих, получается…
ГРАФ. Сударыня, прошу вас, примите мои извинения! Ситюасьон… Консеканс… А я-то, идиот, еще смел бранить вас! Я не знал души вашей! Не разглядел кристальной чистоты ваших помыслов! Не расслышал биения горячего сердца! И я не допущу, я не позволю вам умереть!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Как это не позволите? Не хотите же вы опять лишить мою жизнь обретенного смысла…
ГРАФ. Вы заблуждаетесь, сударыня! Уверяю вас, это ошибка! Смысл и значение вашей жизни – в грядущем! Вам нельзя умереть. Вы должны, вы будете жить, вы встретите любовь свою и стяжаете счастье! Я вижу вас в новом веке – как нянчите вы своих малышей, лелеете почтенного супруга, привечаете гостей в имении вашем на Рублевском тракте…
УНТЕР. Еще один пророк! Да на каком основании…
ГРАФ. Да на таком, что казни более других достоин здесь я!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Нет, я!
ГРАФ. Да нет же, послушайте! Во всем виноват я, я один! Ведь это моя была затея – устроить по всей Москве пожары, чтобы французам не поздоровилось. Затея – глупейшая, жестокая, суицидальная! Вспомните, мы схвачены и очутились в этом плену как поджигатели!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Вовсе нет, граф! Вы же знаете, что я…
ГРАФ. Не спорьте! Если бы не пожары, если бы мы как-нибудь по-человечески договорились с оккупантами, быть может, и не было бы с их стороны никакого зверства. Если бы я вышел навстречу, вынес какой-нибудь ключ на атласной подушечке. Ну, знаете, все, как положено, – пионеры, дородная баба в кокошнике и сарафане, каравай с солонкой, старец с аккордеоном… Грянул бы оркестр, отдали бы честь… Мол, бонжур, суайе лё бьенвеню! Моску э мэнтнан вотр…
УНТЕР. Ваше высокопревосходительство, ну что за чушь, ей-богу, вы городите! Какие пионеры? Что за аккордеон?
ПЬЕР. Правда что, даже в страшном сне такое…
ГРАФ. Вовсе не чушь! И не страшный сон! Мы не умеем проигрывать – это факт. Какая-то непомерная гордыня, что ли, не позволяет нам поклониться сильному. Ведь ясно же было – когда еще только началось нашествие миллионной армии на наши земли, – что нечего и рассчитывать на победу. Да где же, когда вся Европа на нас двинулась! И нет, чтобы сразу, до Бородина-то не доводя, а сразу, где-нибудь уже вблизи западных границ, в какой-нибудь Беловежской пуще вступить с Бонапартом в переговоры. Спросить, чего он хочет, наконец! Что ему надобно-то? Может, человек просто с детства мечтал Москву посмотреть. Ну, так предоставить ему бесплатную путевку с хорошим гидом, с трехразовым питанием и тэ дэ, и тэ пэ. Может, ему ресурсы какие потребны… Может, мёду ему отпустить со скидкой, а то и просто в подарок. У нас же мёд – не то что во Франции, особливо гречишный. Да и липовый! Он же у нас выдержанный, выстраданный, совсем не то, что в теплых странах. Или иное что. На газ бы цены снизили. Ну не виноваты же они там, что без газа оказались, а мы с газом. Дали бы им, чего попросят. Они же тоже люди. А масла вологодского поди и не пробовали. Льняного полотна не нашивали. Ну что мы к ним прицепились? Французы – изверги? Нашли, тоже, извергов! Да мы сами-то кто тогда? Да на фоне Европы мы – чистейшие папуасы! Они вон уже на велосипедах по паркам разъезжают, а мы все пешком да верхом, пешком да верхом. И говна за собаками не убираем – все газоны вон им завалены. В Европе же как? Там домохозяйки банки из-под йогурта моют! Представляете? Прежде чем в мусорный контейнер бросить – моют! С ёршиком, с шампунем. Чтобы, значит, на складе перерабатывающего мусор завода они лежали чистые и зловонием не портили жизнь поблизости живущим. А? Каково? У нас разве до такого додумались бы? Не-е-ет! Нам тут на людей плевать! У нас человек – последнее дело! В лучшем случае винтик. Давай, закручивай его в гайку! Так что, как хотите, сударыня, а только на расстрел пойду я. Пропустите.
УНТЕР. Да что вы городите, граф? Как в малярийном бреду, честное слово! Вы же государственный муж. Какой мед? Какая путевка? Они же на колени нас хотят поставить, расчленить и частями себе на благо пользовать!
ПЬЕР (В ужасе). Да вы что!
УНТЕР. А вы будто не знали?
ПЬЕР. Ни-ни! Ничего такого…
УНТЕР. Да ладно вам! Не прикидывайтесь младенцем!
ПЬЕР. Я вам говорю, сударь. Я бывал в Европе. Знаком и даже дружен там со многими. Слушал в Берлинском университете лекции Гегеля на тему самореализации абсолютной идеи в правах человека. Ни о чем таком речи не было…
УНТЕР. Как же вы не понимаете, что такие вещи прямо вслух где попало не говорят? Ни гегели, ни шлегели! А в тех кругах, где говорят, строго не допускается присутствие русских. Даже таких, как вы, непритворно наивных! Из числа наших соотечественников до таких разговоров бывают допущены разве только перевербованные агенты, прямые изменники! Таковые же, каков я, нет мне суда и прощения!
ПЬЕР. Как? Вы – изменник?
ГРАФ. Не ослышались ли мы, сударь?
УНТЕР. Не ослышались, ваше высокопревосходительство. Я здесь первый, кто заслужил самой лютой казни.
ГРАФ. Такой, по всем признакам, верный добрый служака… Не может быть!
УНТЕР. Может, может. Увы, еще как! В минуту слабости бывает, все наши добрые свойства слабеют и уступают злу. А коли труса запразднуешь, то уж и не остановишься – в такое болото затянет, из коего выбраться – выше сил человеческих. Да ведь и жить там нельзя! Сделайте же доброе дело, сударыня. И вы, ваше высокопревосходительство. Отступите оба, дайте умереть тому, кто уж давненько живет через силу.
ПЬЕР. Позвольте, но откуда нам знать, что вы в благородном порыве, желая жертвовать собою спасения нашего ради, не наговариваете на себя?
КРЕСТЬЯНИН. Наговаривает. Как пить дать, наговаривает.
УНТЕР. Извольте. Вот вам моя история. Судите сами, может ли она не быть правдивой. (Достает из соломы, как фокусник зайца из шляпы, небольшую гитару с бантом, подстраивает струну и поет.)

(Романс Унтера)

В полумраке, на рассвете
Мы форсировали Неман
И вели себя, как дети,
А враги – как хитрый демон.
Далеко от твёрдой суши
Нас приметив, обстреляли,
Из воды на небо души,
Как вальдшнепы, отлетали.
Но моя не отлетела,
Сомневаться начала
И, поняв, что плохо дело,
По теченью уплыла.
Велики потери были,
Но герои не струхнули
И до берега доплыли,
Несмотря на дым и пули.
Уцелело их немного,
Но не пятились, как раки,
У Днепровского порога
Изготовились к атаке.
Только я-то не был с ними,
«Марш в атаку!» не кричал,
Мчася тропами лесными,
Молча пятками сверкал.

И раздался крик солдата:
«Отступать уже нельзя нам!
Командир удрал, ребята!
Сами врежем басурманам!»
Все держались молодцами,
На штыки идя и пули,
И ряды, с усами сами,
Поредевшие сомкнули.

Даром берега не сдали,
Став за родину стеной –
Все в бою неравном пали,
Подло преданные мной.

НАПОЛЕОН. Мемуар сей производит впечатление. Сами сочинили? Угрызения, изложенные вами, понятны. За исключением Днепровских порогов, совместившихся в причудливой игре воспоминаний с Неманом…
УНТЕР. Исключительно ради рифмы, месье…
НАПОЛЕОН. Вы полагаете, что это хорошее оправдание? Однако…
ФЛЕЙТЩИК (Он с трудом передвигается, опираясь на Мотрю). Однако, господа, умереть за всех выпало мне…
УНТЕР. Что значит «выпало»?
ФЛЕЙТЩИК. А вот, взгляните, ваше благородие… (Размотав повязку, показывает раненую ногу. Все, кто рядом глядят и действуют каждый в соответствии с характером своим.)
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Ах, Боже мой! (Отворачивается на грани обморока.)
КРЕСТЬЯНИН. У-у-у, брат… Никак сам Антон Кондратьевич тебя за ногу хватил!
УНТЕР. Да, дрянь дело… Повидал я такого на своем военном веку. Час-другой, и доберется до сердца с легкими. Помолись, дружок, ты и впрямь не жилец.
МОТРЯ. Ой, Андрюшенька, жалко мне тебя!
ФЛЕЙТЩИК. Жалей, не жалей, а раз уж не жилец, так хоть поиройствовать напоследок. Зачем кому-то еще погибать, если через мою смерть всем спасенье подается. Давайте меня на казнь.
НАПОЛЕОН (Обращаясь к Унтеру). А вот и нет, офицер! Се не па несессер…
УНТЕР. Смешно. Вот у вас – так само собой в рифму получается – офицер, несессер… Что ж, продолжайте, месье, в том же духе.
НАПОЛЕОН (Внимательно осматривая ногу Флейтщика).
Не ёрничайте, сударь! Мой военный век подлиннее и посодержательнее вашего будет. Да и званием вы, пардонэ муа, пониже моего.
УНТЕР. Да что вы там видали на своем длинном веку с высоты седла своего и трона!
НАПОЛЕОН. Да уж побольше вашего! На юге сражались? В Греции? В Италии? (Унтер отрицательно мотает головой.) Ага. Так может, в сообществе Сен-Пьер и Микелон? Нет? На Гаити или в Гваделупе?
УНТЕР. Да сроду я не был в вашей Гваделупе! Можно подумать, вы там были!
НАПОЛЕОН. Хорошо, оставим Гваделупу. А в Африке? В Африке бывали?
УНТЕР. Ну, не бывал!
НАПОЛЕОН. Вот то-то! А у меня однажды во время Египетского похода, известного как Буря в пустыне, такую же в точности ногу возле самого паха палашом оттяпали!
УНТЕР. У вас?!
НАПОЛЕОН. Ну, не у меня лично, а у адъютанта моего, капитана Мальшансё.
УНТЕР. Не понял. Как оттяпали? В бою?
НАПОЛЕОН. Да нет, какое там в бою! Совершенно в медицинских целях – рассчитывая остановить язву от подобного ранения. Первым делом влили в капитана бутылку коньяку. Потом принялись за дело. Полковник Буше рубил, а мы с Луи Николя держали, чтоб не дергался и не отсечь чего лишнего.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Ужас какой! И что?
НАПОЛЕОН. Ну я же говорю – оттяпали. Легко. А труа секонд.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Это понятно. Но что потом с этим вашим Мальшансё?
НАПОЛЕОН. Да что ему сделается! Настоящий человек! Француз до мозга костей. Представьте, заказал себе в Антверпене какой-то хитрый протез. Из Швеции выписал не менее хитрую гимнастику на специальной стенке с веревками и кольцами. И через три месяца упорных тренировок отплясывал на балу мазурку, скакал верхом, стрелял и все такое прочее… По моему личному указу был вновь принят на службу. В гренадерский полк, батальонным командиром.
ПЬЕР. Удивительная повесть! Счастливая судьба!
НАПОЛЕОН. О, да! Дестэн фабюлё. Вошел в анналы. Но, по-видимому, от судьбы не убежишь, как ни тренируйся.
ПЬЕР. Значит, все-таки погиб?
НАПОЛЕОН. Увы.
ГРАФ. Шальная пуля?
УНТЕР. Бородино?
НАПОЛЕОН. Березина.
УНТЕР. Какая Березина?
НАПОЛЕОН. То есть, конечно же, Неман! В самом начале кампании. Лошадь ногу на переходе подвернула – и с моста. Упал мой Мальшансё в ледяную воду и был таков. Даже тела его не сыскали. И еще одно из этого следует: кому судьба утонуть, от гангрены не умрет.
УНТЕР. Особенно если утонет прежде, чем случится гангрена. А ваш Мальшансё, может еще и объявится, вынырнет где-нибудь в Рязанской губернии. Надежда-то, как сказано уж, у нас в России всех переживет.
НАПОЛЕОН. Что и требовалось доказать. Так что не отчаивайтесь, юноша! Если назавтра до полудня вы встретите полковника Буше с палашом, все еще может обернуться к лучшему. И поверьте моему опыту, в ваших глазах я не вижу фламм блафар де ля мор. Как это по-русски?...
ПЬЕР. Тусклый огонек смерти.
НАПОЛЕОН. Вот-вот! Отчего именно, наверняка не скажу, но умрете вы не скоро.
УНТЕР. Что ж, месье, пред вашим опытом я пасую. И ежели вы лично проводите юного героя к этому своему изумительному полковнику…
НАПОЛЕОН. Вот я-то как раз не провожу. Па поссибль. О чем я вам и толкую. Никто из здесь присутствующих… Да что там! Никто на всем белом свете не заслуживает нынче немедленной казни более, чем я!
ПЬЕР. Да отчего же, месье? Вы, судя по всему, истинно замечательный человек! И я ужасно рад знакомству нашему… Вы столько испытали… И вот, нашли в себе мужество перейти на сторону добра и света, то есть, дезертировать из армии тирана… (Унтер смеется.) Чему вы радуетесь, сударь? Я, кажется, ничего такого…
ГРАФ. Так вы все еще не догадались, месье Пьер?
ПЬЕР. Что такое, господа? Прошу вас, не шутите со мной, говорите прямо. Я человек вспыльчивый и простодушный…
УНТЕР. Зато не вор.
ПЬЕР. Ну полно же! В чем дело? Чему вы все ухмыляетесь?
КРЕСТЬЯНИН (Указывая Пьеру на Наполеона). А вы посмотрите на него. Даже я узнал, однажды лишь на картинке лубочной видев… Никого не напоминает?
НАПОЛЕОН. Довольно! Месье Пьер, мне, право, неловко вас разочаровывать… Но таки да, я – тот, кого вы искали прикончить на благо всему человечеству. Я… А вернее сказать, Мы – Наполеон Великий, Божиим гневом и кровию венчанный, император французов, кавалер ордена Большого Черного, у Пруссии похищенного орла, военачальник многочисленной адской ватаги, разбойник, вероотступник египетский, похититель престолов Неаполя и Испании; палач Италии, златожадная пиявица Голландии, великий разрушитель польский, переторжчик владений Саксонии, Баварии и Вюртенберга, гнусный бездельник, мальтийский разбойник, атаман черной парижской шайки, грабитель галереи в Дрездене, тать сокровищ гессен-кассельских, королевско-княжеский конокрад в Берлине, мошенник саксонский, живодер тела Фридриха Великого в Потсдаме, ненасытный волк в Германии, изменник и клятвопреступник супротив России, брат Плутуса и начальник всего дьявольского рыцарства в преисподней… э сэтера, э сэтера.
КРЕСТЬЯНИН. Слово в слово, как с той лубочной картинки читывал нам грамотей Филиппка!
ПЬЕР. Не может быть! Но это же абсурд! Французы пленили собственного императора? Как такое возможно? Чем это объяснить? Император Франции перешел на сторону России и за это приговорен собственными солдатами к смертной казни? Не смешите меня, господа!
ГРАФ. А почему вас это удивляет? Меня вот, например, нисколечки. (Унтеру.) Вас удивляет, офицер?
УНТЕР. Ничуть, ваше высокопревосходительство. Ни в малой степени. На фоне всего происходящего…
ГРАФ. Вот, верное слово – на фоне всего! Вы поглядите, что творится кругом! Я уж не говорю о наших весях. Это ж надо было отступать до самой Москвы! Стратеги! Куда, спрашивается, смотрел государь-император? Но не думайте, что только в России беда! Весь мир сегодня полыхает. Мировой кризис еще только начинается. И господин Наполеон, в действительности, напраслину на себя возводит. Разве он причиной всему происходящему? Да нет же, месье! Поймите, вы всего лишь орудие в руках подлинно могучей, беспощадной силы, которая играет людьми по своему богопротивному произволению! Иное дело я! У меня-то был выбор, и я сознательно, в каком-то патриотическом дурмане пошел на организацию толь страшного террора, пожаров этих и вообще…
НАПОЛЕОН. Келль абсюрдите! Келль фоли, граф! Послушать вас, так и вся Земля вкруг вашего пупка вертится! Что вы о себе возомнили, а? На каком таком основании полагаете, что я не волен в своих решениях? Какая такая беспощадная сила мерещится вам за моими преступлениями, хладнокровно продуманными и реализованными мной. Мной одним! Вы что же удумали? Тварь дрожащую из меня соделать? Нет, граф, я не тварь дрожащая, а человек, человек с большой черной буквы Че! Я сам, нарочно, образно говоря, купил топор, наточил его в кузнице по соседству, под полою сюртука наладил прочную веревочную петельку, чтобы носить его неприметно, а после пошел и зарубил, опять же символически выражаясь, старушку Европу и случайно оказавшуюся подле нее, скажем, младую Елисавет, беременную малой прибалтийской государственностью! Во-о-от! Видите? Все это так ясно мне, как простая гамма. Так не смейте же мне возражать, казнить надо меня, меня – и точка. А иначе я тут вам еще наделаю дел, не обрадуетесь!
УНТЕР. Отчасти я согласен с графом, месье Бонапарт. Вы несколько преувеличиваете роль своей личности в истории. Но даже если разделить вашу точку зрения – не кровью вы обязаны искупить преступления ваши, а делом! Если вы и впрямь такой могущественный человек, не кидайтесь под пули палачей, а вместо того перекрасьте начальную букву в гордом именовании вашем. Исправьте созданную вами международную обстановку к лучшему. Подите вон из России, освободите, наконец, Польшу, позвольте венграм беспрепятственно консервировать зеленый горох, немцам – варить пиво и жарить сосиски, румынам – петь и плясать, голландцам – укреплять дамбы и торговать тюльпанами, датчанам и шведам – сочинять чудесные сказки для ребятишек, норвежцам – воспевать фьорды в величественных симфонических поэмах, австрийцам – вальсировать а труа, чехам – издеваться над военными, оставьте в покое англичан – пускай по-прежнему бороздят моря и думают, что Британия правит миром на каких-нибудь Фолклендских островах… Сделайте все это и большая буква Че в определении вашем из черной превратится в белую и пушистую! А на казнь позвольте все же пойду я. Правдива или нет история моего предательства, жить-то мне совершенно невмоготу! Позвольте спасти всех вас от лютой смерти, а собственную душу свою от величайшего греха самоубийства!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Боже мой, Боже мой, господа! Как вы прекрасны в этом пререкании своем! Как вы все благородны. И вы, граф! Простите меня за прежние обиды. И вы, офицер, за то, что дурно о вас подумала. А вы, месье… А вас… Я ведь желала соблазнить какого-нибудь француза. И вот он – вы, величайший француз всех времен и народов! Я не позволю вам умереть! Я отдамся вам, чтобы вдохновить на новые подвиги, и после сама пойду на смерть. Вот только… Согласитесь ли примете ли вы меня в столь неподходящей для любви обстановке? Не погнушаетесь ли моим неопрятным состоянием…
НАПОЛЕОН. Мадам… (Целует руку Елене-Татьяне) Элен…
ПЬЕР. А правду ли говорят, господин Бонапарт, будто вам нравится… Прошу прощения, л’одёр дэ фамм? Запах женщины, проще говоря? Будто, возвращаясь в Париж, вы загодя посылаете своей Жозефине письменный приказ – хм-хм – не мыться в ожидании вашего приезда? Меня давно мучает вопрос – правда это или всего лишь красивая легенда?
УНТЕР. Да уж, по вам сразу видать, до какой степени вы измучены этим вопросом…
НАПОЛЕОН. Конечно, легенда. Но в каждой легенде есть доля истины… Позвольте инструмент, месье! (Берет гитару из рук Унтера, подстраивает струну под себя, поет.)

Запах женщины

(Русский шансон в исполнении Наполеона)

Когда из похода решаю
Вернуться в Париж на постой,
Жене я письмо посылаю
С приветом и просьбой простой.
Ма шер, умоляю, не мойся
Четыре, как минимум дня.
О грязи не думай, не бойся –
Ты всякая чище меня.

Пока не убит я, но ранен
Моей бесконечной войной,
Я еду к тебе с поля брани,
Где смертью воняет одной.
И запахом пудры и мыла
Той вони ты не отобьёшь.
Не мойся, не в том твоя сила!
Под душем рождается ложь.

Прошу, дорогая, не мойся!
К тебе не духами влеком.
О запахе не беспокойся –
Мне всё по душе, что с душком.
Спасителен женского тела
Природный густой аромат!
Политика – грязное дело,
Не мойся, тебе говорят!

После песни повисает пауза, во время которой все как будто сосредоточиваются в поиске новых аргументов в споре о том, кому принять смерть ради спасения прочих.

МОТРЯ (Говорит, как завороженная). Если есть хотя малая надежда тебе, Андрюшенька, выжить, так лучше я пойду на расстрел. Не хочу я Бога гневить – на себя руки накладывать. А так – вроде и хорошо. Ведь это я всё вам налгала. Не уцелела я, не уберегла себя для любви, взяли меня силой басурманы. И подол у меня не только их, но и моею позорною кровью измазан! Сама виновата. Думала, в Москве сытно; не ведала, что ее французу отдадут, пустую и голодную. Матушка наказывала: «Не ходи в Москву, не ходи! И без походов твоих как-нибудь на лебеде перебьемся». Да где же! У меня братишек с сестренками семеро по лавкам. Пока мы в лесу хоронились, французы деревню начисто разорили. Скотину всю повырезали, амбары разграбили, да и дома иные пожгли… Защитить-то некому. Батюшка мой в солдатах, барин в войске, барыня с барчуком в северных столицах, а управляющего Никодим Степаныча басурманы на березе повесили. Вишь, помешал он им чем-то. Хороший был управляющий, добрый… И про жениха я налгала. Нет у меня никакого жениха. И не будет.
ФЛЕЙТЩИК. Будет, Матрёнушка! Верь, что будет! Да если бы мне не умирать…
МОТРЯ. Неужто взял бы меня… такую?
ФЛЕЙТЩИК. Взял бы, милая. Как не взять! Утешил бы твою добрую душу.
КРЕСТЬЯНИН. И то правда, девушка. Говоришь, «Бога гневить не хочу», а сама то и делаешь, что гневишь. Глянь-ка, сколько народу полегло на одном только поле Бородинском! Тыщи без счету! Теперь тебе надобно жить и из себя жизнь продолжать. Вдвое плодиться, чтобы потери народные до новой бойни восполнить. А ты вон что удумала – на расстрел!
УНТЕР (Падает перед Мотрей на колени). Прости меня, бедное дитя! Плохо я сражался, оставил своих солдат лицом к противнику, а сам… Эх, если бы всё переиграть! Если бы жизнь пережить можно было… Да когда б на то не Божья воля… Ни Москвы бы, ни тебя, девонька, на поругание врагу не отдали б!
ГРАФ (Падает перед Мотрей на колени). И меня прости, голубушка! Плохо я Москвой управлял! Поначалу вроде пошло дело, но разок соблазнился – казенные средства без конкурса за мзду своему помещику направил. На реставрацию Сухаревой башни. Якобы! И началось! Сплошная коррупция – мздоимство, распил государственных денег, кредиты под ничтожный процент, а то и вовсе невозвратные… Власть в твоих руках – страшное искушение! А тут нашествие! Отступление. Сражения. Наконец, Бородино. Совет в Филях. И – решено Москву сдать. Вот кстати, – обрадовался я. – Война все мои недостачи и недоработки вчистую спишет! Пожжем Москву, как бы французу назло, – и все будет шито-крыто!
КЛИКУША. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих…
НАПОЛЕОН (Падает перед Мотрей на колени). Меня! Меня простите, мадемуазель! С младых ногтей почитавший себя рыцарем без страха и упрека, огненным ангелом от артиллерии, благородным кавалером, защитником слабых и угнетенных, мечом справедливости и дамским угодником высшего разбора, я изменил собственным идеалам! Сам не заметил, как отступил от них и предал себя в лапы пагубнейшим страстям – безмерной алчности, безудержной похоти, всепожирающему властолюбию. И вот уж наместо рыцаря сделался вооруженным до зубов супостатом, наместо огненного ангела – смрадным демоном, наместо благородного кавалера – дорвавшимся до земных благ смердом, наместо защитника – обидчиком слабых и угнетенных… Не меч я справедливости теперь, но кривой нож разбоя и членовредительства! Не дамский угодник, а нечестивый развратник! Вините меня во всех ваших бедах и адресом не ошибетесь!
ПЬЕР (Падает перед Мотрей на колени). Сударыня! Если бы я был не я, а умнейший, красивейший, благороднейший…
МОТРЯ. Вы уж говорили это, барин.
ПЬЕР (В растерянности оглядывается на прочих.)
Да? Что, правда? Уже говорил?

Все кивают.

УНТЕР. Говорили, сударь. И не однажды.
ПЬЕР (Поднимаясь с колен.)
Дамы и господа, не смейтесь надо мной. Грех смеяться… Меня контузило в Бородинском сражении. С тех пор беда со зрением и слухом: то слышу и вижу, то – почти ничего. И память подводит время от времени…
ГРАФ. Господа! Кажется, мне в голову пришла отличная идея. Пойдемте на расстрел втроем.
УНТЕР. А давайте!
НАПОЛЕОН. Бьен! Д’аккор!
ГРАФ. Один за всех!
УНТЕР, ГРАФ и НАПОЛЕОН (хором). И все за любовь!

(Поют на мотив, напоминающий песню All For Love из кинофильма «Три мушкетера»)

ГРАФ. Если ты влюблён…
УНТЕР. Весь мир готов ты отдать!
ГРАФ. Сам Наполеон…
НАПОЛЕОН. Любви не может унять!
ВТРОЕМ.
Тебе я стану защитой!
ГРАФ. Йе-э.
ВТРОЕМ.
До смерти с тобой,
Навеки я твой,
Если я влюблён.
УНТЕР. Клянусь, я стану сильней!
ВТРОЕМ. Зачем – не знаю сам.
УНТЕР. Сильней и вместе нежней…
ВТРОЕМ. Тебе я стану защитой
ГРАФ. Йе-э.
ВТРОЕМ.
И от снега с дождём,
И от дыма с огнём.
ГРАФ. Йе-э, эй!
ВТРОЕМ.
Ты только – будь со мной, моя любовь,
Будь моей одной,
Будь одною той,
Что мне нужна!
Поскольку – я с тобой, моя любовь,
Будь моею той одной,
Не сестрой и не женой,
Поскольку – я с тобой, моя любовь!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Браво! Брависсимо! Но втроем – не получится. Сказано ясно: через час – или один, или все до единого. (Смотрит на часы.) О! Уже через полчаса.
УНТЕР. Время, господа! Довольно препирательств! (Делает решительный шаг к двери.)
ГРАФ. Куда это вы, любезный? Не по чину нарываетесь! Пропустите-ка!
НАПОЛЕОН. Уж если, месье, вам чинами меряться угодно, так никого здесь выше императора нет. Так что па-пра-шу…

(Толкаются на пути к выходу.)

УНТЕР. Это вы своим подданным император. А мы вам не подданные! Мы, не извольте забывать, враги ваши заклятые. И не только приказы ваши, но и самую подлую вашу физиономию видали в гробу в белых…
НАПОЛЕОН. Так я же как раз…
ГРАФ. Вот-вот! Именно! Раскомандовался во вверенном мне муниципальном образовании! Рано празднуешь победу! Рано лошадь привязал!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Господа, господа, что же вы портите все? В единении вы так прекрасны, а в этом препирательстве глаза б мои на вас не глядели!
КРЕСТЬЯНИН. И то верно, барыня. Не дворянское дело ссориться по разным пустякам.
ГРАФ. Ничего себе пустяки! Думай, что говоришь, мужик! Пря наша о жизни и смерти!
КРЕСТЬЯНИН. Ну, это оттого что вы жизнь свою превысоко цените, оная пря не кажется вам пустяшной. А я вот своей, по-мужицки, по-рабски рассуждая, ни в грош не ценю. У нас в деревне как говорят? Бойся жить, а умирать не бойся! В могилке, что в перинке: не просторно, да улежно. Жизнь – сказка, смерть – развязка, гроб – коляска, покойна, не тряска, садись да катись. Меньше жить – меньше грешить. В воде черти, в земле черви, в Крыму татары, в Москве бояре, в лесу сучки, в городе крючки: лезь, барин, к мужику в пузо, там оконце вставишь да и зимовать себе станешь!
УНТЕР. В целом мудро. Вот только последнее – не понял, к чему.
КРЕСТЬЯНИН. Все мы до жизни охочи, потому не диво, что всяк себе повод подбирает, лишь бы не умирать. Но ежели человек положенного не исполнил, а всё живет, как ни в чем не бывало, он малодушен зело. Нехорошо поступает, бесчестно. Бывает и так: некто и положенного не исполнил, и умер притом. Что тут скажешь, собачья смерть… Но ведь и стыда никакого. Мертвые, как сказано издревле, сраму не имут. И такая смерть есть Путь Самурая.
ГРАФ. Самурая? Опаньки!
КРЕСТЬЯНИН. Это мне, мальцу, еще старый наш барин из книжки одной вслух читывал. Назубок затвердить принуждал. А уж в ум придя, я понял, что все в той книжке верно сказано было. У нас-то в деревне почти то же говорят. Игла служит, пока уши, а люди, пока души. Закрыть глазки, да лечь на салазки. На небо крыл нет, а в землю путь близок. Не тот живет больше, кто живет дольше. Умирать – не лапти ковырять: лег под образа, да выпучил глаза, и дело с концом!

(Запевает, с припевом выделывая коленца. После первого куплета ему подыгрывает Флейтщик.)
 
(Песня Крестьянина)

Обложили Русь
С четырёх сторон,
Бойся – не боюсь –
Их железа звон!
Восхотела ложь
Соблазнить народ.
Врёшь ты, не пройдёшь,
Правда не умрёт!
Стал быть, веру нашу
Ничто не согнёт:
Рождены на гибель,
А умрем в живот!
Ураган ревет
Дует буря – страх,
Ливень-град сечет
Урожай в полях!
Без числа идут
Вороги в сей час,
Наши кровы жгут,
Побивают нас.

Только веру нашу
Ничто не согнёт:
Рождены на гибель,
А умрем в живот!

НАПОЛЕОН. Ну, довольно, пэйзан! Что ты хочешь сказать своими куплетами и прибаутками?
КРЕСТЬЯНИН. Да одно то, что не барское дело – поперек раба в пекло лезть. Пустите уж я. У меня служба нелегкая, а жизнь простая – оттого и помирать не труд. Вам же, господам, столько на веку узлов навязано – жаль пропадать, не распутав. (Обращается к Мотре.) Ежели будет, девонька, оказия – ты уж не сочти за труд, сообщи в Малые Косяки, что под Тарутином. Так и так, мол, Петр, Анисимов сын, по прозванию Оглобля, принял смерть от вражьих пуль, господ собой прикрывая, и долг свой тем самым верно исполнил. Помяните, мол, добрым словом и Богу помолитесь за спасение грешной его самурайской души… (Приступает кланяться на все четыре стороны.) Засим прощайте, люди добрые! (Поклон.) Не поминайте лихом. (Поклон.) Простите, коли что не так. (Поклон.) Живите долго, не серчайте. (Поклон.) Дозвольте-ка, барин… (Мягонько отстраняет грузного Пьера и направляется к двери.) Пропустите, господа.

(Все расступаются в некотором замешательстве.)

КЛИКУША (Догнав, останавливает Крестьянина и преграждает ему дорогу). А ну-ка, постой, убогий!
КРЕСТЬЯНИН. Чего тебе, бабонька? Обнять на прощание желаешь?
КЛИКУША. Обнять, не обнять, а сказать желаю, ежели, конечно, охота тебе послушать.
КРЕСТЬЯНИН. Отчего ж… Может, и господам любопытственно будет. Скажи. Только уж не растягивай, не пытай мою решимость.
КЛИКУША. Собрался ты споро, да умереть-то тебе не нынче доведется. Разумно без страха жити, но сколько смерти ни ищи, не ты – ее, она тебя находит. Многое о многих наперед вижу.
КРЕСТЬЯНИН. И обо мне?
КЛИКУША. И о тебе, детина.
КРЕСТЬЯНИН. Что ж обо мне? Не гроб, значит?
КЛИКУША. Какое там гроб! Мундир с позолотою! Грядут на тебя воля и возвышение.
КРЕСТЬЯНИН. Чудная ты баба! Чего удумала! Откуда воля потомственному рабу? Да еще и возвышение! Разве за подвиг мой в ангельску рать на небесех младшим чином восставят. Оно, конечно, выше некуды!
КЛИКУША. Все тебе поведаю, что прозреть мне дано. Горько ты восплачешь о своем командире над смертным его одром и тут же по Парижу поскачешь с золотым галуном на коне вороном подле самого Государя, грамоте обучишься, философию постигнешь, военное дело освоишь настоящим образом, деревню родную выкупишь, на молодке женишься, троих сыновей родишь-вырастишь, на площадь мятежную ступишь нового царя поддержать, еще приподнимешься, во дворце заживешь, с турками воевать станешь, поляков и венгров взбунтовавшихся усмиришь, град при теплом море противу всей Европы отстоишь, Освободителю присягнешь, волю общую приветишь, к Новому Свету за окиян сходишь, Освободителя проводив, Миротворца примешь, но и того вскоре похоронишь, зато сыночку его, Мученику безвинному, многие лета верой и правдой послужишь, да только от муки и казни кровавой не убережешь, самурай ты доморощенный, далёко на востоке самураев природных из пушки бить станешь, с немцами насмерть поссоришься и опять воевать примешься, один мятеж в Отечестве подавишь, другого – не сумеешь, от Белого царства отречешься, Багровому Вождю присягнешь, и вновь противу всей Европы в священной битве станешь, Багровый флаг над цитаделью вражьей водрузишь, а на родину узником вернешься – лес валить, в ледяном краю горе мыкать, освободит тебя царский шут с коленом вместо головы, да его самого свои же товарищи скоро свергнут, на твоих глазах замрет русская жизнь и лопнет…
КРЕСТЬЯНИН. Как лопнет?
УНТЕР. Да что мы слушаем ее! Бредни какие-то!
КЛИКУША. Да так – хлоп-топ-топ! Бах-кара-бах! Где белая? Где малая? Где великая? Тю-ю-ю! Разлетятся – каждая в тютельку свою. По краям осыпется, стиснется, скиснется – и-и-и…
КРЕСТЬЯНИН. Что и-и-и?! Что дальше-то?
КЛИКУША. А не довольно тебе? Что дальше? Ничего. Простудишься и преставишься.
КРЕСТЬЯНИН. Ну, и слава Богу!
ПЬЕР (Очевидно потрясенный пророчеством Кликуши и словно тоже что-то прозревший). Вот оно! Вот оно, господа! Это же вместе прекрасно, истинно и благодатно! Нет более страха в сердце моем! Подумать только! А ведь меня давеча сам маршал Даву допрашивал!
НАПОЛЕОН. До-до? Ну, и как он вам?
ПЬЕР. Да я, глупец, трепетал пред ним! В глаза ему вперился со слезами во взоре, безмолвно моля о пощаде, и он ответно вроде бы растаял. Гляжу и вижу: он же тоже человек. И он это про меня видит. То есть, мы с одной планеты, братья по крови и по сути. Понимаете? Не бесплотные андромедяне, не нордические центаврийцы, ни к одному типу серых отношения не имеем, ни к А, ни к Бэ, ни к Цэ… Нет, то, что Даву не плеяданец, я понял давно. Во-первых, стал бы он меня учить персональной и социальной метафизике, любви и чистоте, как же! Жди да радуйся! А во-вторых, плеяданцы вообще в физической оболочке не появляются – ни на Земле, ни на иной какой планете, это любому школьнику известно. Но были все же сомнения. Видно, что совершенно антропоморфный гуманоид, но не обязательно же землянин! Я прежде думал, мало ли, может, он член Конфедерации, но с Арктура или Веги… И вот, нет, вижу – наш, человек, не чуждый жалости и сострадания к поверженному брату!
НАПОЛЕОН. Кто? До-до?! Ха-ха! Да это вам померещилось, ей-богу! Да ему наверно соринка в глаз попала, или в животе закрутило. А не то вы бы и моргнуть не успели, как он отрезал бы вам голову, предварительно подвесив за задницу на железный крюк! Более хладнокровного живодера я не встречал даже в дебрях Амазонки. Да, если бы не его щенячья преданность, я бы с ним в одной деревне спать не лег!
ПЬЕР. Да это теперь не имеет ровно никакого… Да вы понимаете, что мне смешно? Мне смешно теперь! Я в глаза хохочу пленившим мя французам! Пленили, да? Поймали? Ха-ха-ха! Кого вы поймали? Кого заточили в стенах темницы сей? Кого залучили в путы и заковали в железа? Кому грозите вы расстрелом? Сомкнули руки жадные свои, и что в руках? Что ухватили? Что пресекли? Бессмертную душу мою? А? Смерти нет, ребята, вот что радость единственная! Вот что единственное даровано нам с рождением! Вот, чего отнять у нас никто не в силах! Слышите? Никто на Земле! Никто в галактике! Никто во Вселенной! Стреляйте в меня, коли вам охота дурака валять! (С разбега кидается всем своим массивным телом на дверь.) Смерти не-е-е-ет!

Пьер вылетает прочь вместе с дверью. Извне доносятся крики, брань, лошадиное ржание. В помещение входит Кутузов. За ним робко, прихрамывая и потирая ушибленное, ступает Пьер.

КУТУЗОВ. Да что ж это такое, братец? Добро, хоть промахнулся и в лошадиный круп въехал дурной головою своей! А кабы в меня угодил? Убил бы старика на месте!
ПЬЕР. Михаил Илларионович, простите, это нечаянно, сгоряча…
ГРАФ (Вытянувшись по струнке). Господа офицеры!

Наполеон, Унтер, Крестьянин, Флейтщик, поддерживаемый Мотрей, встают смирно. Женщины тоже замирают в почтении.

ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА (Глядя на Кутузова восторженно-влюбленными глазами). Ах, генерал-фельдмаршал! Главнокоман…
КУТУЗОВ. Это что тут? Что за собрание? Я вижу-то нехорошо… Не аптека?
ГРАФ. Никак нет, ваша светлость! Здесь конюшня, а в оной конюшне плененные и обреченные французами на смерть поджигатели.
КУТУЗОВ. То-то, я чувствую запах знакомый… Вот же негодник! Пустобрех немчурский! Тля вредоносная! Где он?

(Наполеон прячется за спинами прочих.)

ГРАФ. Кто, ваше высокопревосходительство?
КУТУЗОВ. Да денщик мой! Ванька Швахлинг! Наврал, что поблизости аптека от огня уцелела. Послал его ту аптеку сыскать. А он как сквозь землю провалился! Пришлось самому в таратайку садиться, ибо утроба… Ну, да это вас, по уставу, никак не касается!
ГРАФ. Если позволите, ваша светлость… Но где же пленившие нас французы?
КУТУЗОВ. Французы-то? Французы, братец, как я и предполагал, пошли прочь из Москвы.
НАПОЛЕОН. Как это прочь из Москвы? Куда ж это?
КУТУЗОВ. Думаю, восвояси. А ежели свернуть попробуют, мы их крепким русским пинком под нежную европейскую задницу направим!
НАПОЛЕОН. О, мон Дьё! Трэтр! Мовьетт! Батард!
КУТУЗОВ. А ты, сударь, кто такой будешь? Уж больно мне голос твой птичий знаком!
НАПОЛЕОН (Потупившись). Михаил Илларионович, это я…
КУТУЗОВ. Что это за «я»? Докладывай внятно, голубчик, я глуховат и не слишком зорок, зане, как видишь, крив!
НАПОЛЕОН (Прокашлявшись). Наполеон Бонапарт, император французов.
КУТУЗОВ. Ах, это ты! Давненько не встречались, а хоть бы и век тебя не видать! Надоел же ты мне, чучело!
НАПОЛЕОН. Михаил Илларионович, не гоните. Признайте же меня в достоинстве моем…
КУТУЗОВ. Как же! Чего еще приказать изволишь? В переговоры с тобой вступить? Это ты, стало быть Лористона своего ко мне подослал?
НАПОЛЕОН. Было дело, подослал…
КУТУЗОВ. И с письмецом дурацким! (Передразнивает.) «Мне нужен мир! Во что бы то ни стало! Спасите только честь!» Чью же это честь я, по-твоему, спасти обязан? Народа ли русского? Государя нашего пресветлого?
НАПОЛЕОН. Ни-ни, князь…
КУТУЗОВ. Так чью же, злодей? Уж не мою ли на старости лет? А? Отвечай, подлец, чью?
НАПОЛЕОН. Мою, Михаил Илларионович…
КУТУЗОВ. Ах, твою! Вон ты как теперь заговорил! Так ведь никто человека от него самого не спасет, ежели ему Бог ума и совести не дал! Вот что, глупая ты рожа, ступай-ка домой, к женушке своей под крыло, она ведь, бедняжка, у тебя умница-красавица и уж, верно, все глаза выплакала, тебя, дурака беспутного, в неведении поджидая.
НАПОЛЕОН. Так она привычная… Михаил Илларионович, не хочу домой. Мне тут интереснее. Веселее, а главное – как-то содержательнее, глубже в неподдельном смысле. Простите меня великодушно и дозвольте в России остаться.
КУТУЗОВ
Марш домой, говорю! Неси свой крест и нам свой нести не мешай. Эй, Кайсаров, ты где там? Слышишь меня?
ГОЛОС КАЙСАРОВА (Из-за двери). Слушаю, ваша светлость! Прошу прощенья, с подпругой замешкался.
КУТУЗОВ. Прими-ка вот Бонапарта, генерал. (Наполеону) Ступай! (Наполеон понуро выходит за дверь. Кутузов вновь обращается к Кайсарову, остающемуся где-то за дверью.) Узнал ли?
ГОЛОС КАЙСАРОВА (Из-за двери). Узнал! Как не узнать! Уж в который раз видимся…
КУТУЗОВ. Вот и славно, голубчик. Так ты выдели анпиратору пару конвойных и лошадку поплоше. Пускай свезут его до самого дому. Хоть бы в той бричке.
ГОЛОС КАЙСАРОВА (Из-за двери). В какой бричке, ваша светлость?
КУТУЗОВ. Да в той, жидовской, с порванной клеенкой, я у ворот давеча видал. Да накажи построже, чтобы по дороге не выпустили, прямиком его в руки жене с поклоном от меня передали.
ГОЛОС КАЙСАРОВА (Из-за двери). Не извольте беспокоиться, ваша светлость, все исполню. Доставят, как миленького.
ГРАФ. Простите, князь, это что же получается? Вы самого Наполеона помиловали и отпустили? Но как же они с парой русских конвоиров до самого Парижа доберутся?
КУТУЗОВ. До какого Парижа, граф? Домой, в Смородню!
УНТЕР. Так это не… не Наполеон был?
КУТУЗОВ. Помилуйте, какой же Наполеон! С чего вы взяли? Помещик Смородинский – Павел Иванович Пухов. До этого дважды в мой штаб пробирался, и до Бородина, и после – все в плен сдаться хотел. Бедняга так болен головою, что видать, уж не вылечить. С десятого года неотступно Бонапартом себя мнит. А я и подыграл, чтобы не буйствовал, болезный.
ГРАФ. А я с самого начала догадывался…
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Не оправдывайтесь, граф. Мы все тут были фраппированы грубым обращением и близостью казни. Не мудрено обознаться в таком помраченном состоянии.
КРЕСТЬЯНИН. Ваше высокопревосходительство, светлейший князь, простите дурака за то, что вмешиваюсь. Однако у нас тут мальчишечка с тяжкою раной, и антонов огонь уж вовсю разгорается. Помочь бы герою!
УНТЕР. Да, жалко флейтщика, в лазарет бы его поскорей.
КУТУЗОВ. До лазарета далеко. А вот у меня тут в двух шагах пленный француз имеется. Знаменитый мастер по хирургической части. Кайсаров, слышишь?
ГОЛОС КАЙСАРОВА (Из-за двери). Я здесь, ваша светлость!
КУТУЗОВ. Флейтщика прими и спешно к этому французскому лекарю! Полковник… Как бишь его?
ГРАФ. Не Буше?
КУТУЗОВ. Точно, Буше. А ты откуда знаешь?
ГРАФ. Да так, слыхал о нем анекдотец…

Мотря ведет Флейтщика, тот падает. Крестьянин и Пьер подхватывают его и вдвоем выносят за дверь, Мотря в тревоге следует за ними. Крестьянин возвращается и падает перед Кутузовым на колени.

КРЕСТЬЯНИН. Батюшка Михаил Илларионович! Спаситель ты наш! Как бы мы без тебя с Европой справились?
КУТУЗОВ (В смущении поднимая Крестьянина с колен). Ну полно, полно! Что ты меня позоришь, ей-богу! На таких, как ты, простых мужичках, победа наша вовек вырастала. Так что же, и мне пред тобой на колени бухнуться?
КРЕСТЬЯНИН. Упаси Бог, ваше светлейшество!
КУТУЗОВ (Приглядевшись к вскочившему на ноги Крестьянину). А хорошее у тебя лицо, мужичок... Глаза смышленые… Ты чьих будешь-то?
КРЕСТЬЯНИН. Так это, Георгия Степановича Дорогоку…
КУТУЗОВ. А впрочем, все равно! Мне никто не откажет. Я тебя выкупаю и вольную даю. С сего дня будешь моим денщиком. Гляди же, не балуй. Оправдаешь мое доверие – и дальше по службе продвину.
КРЕСТЬЯНИН (Вновь, было, опускаясь на колени). Ваша высокоблагородие! Да я за вас, как Бог свят…
КУТУЗОВ. А ну-ка смирно! Вольно. Бога-то всуе не поминай. Ступай к Кайсарову: он тебя на довольствие поставит и скажет, где форму получить. Шагом марш!
КРЕСТЬЯНИН. Слушаюсь! (По-военному вытягивается, поворачивается кругом и выходит).
Унтер пытается незаметно выйти вслед за Крестьянином.
КУТУЗОВ. И не стыдно тебе, князь? Что ты, как школьник? Удрать от меня решил?
УНТЕР. Неужто узнали, ваша светлость?
КУТУЗОВ. А ты уж решил, старик и вовсе слеп, так пособно по стеночке и на выход?
УНТЕР. Простите, князь. Из застенчивости не решился…
КУТУЗОВ. И долго ты от своей Натали бегать намерен? Офицер, герой Бородина, мой любимый адъютант, а повел себя, как взбалмошный отрок! С девкою не сладишь никак!
УНТЕР. Так ведь она…
КУТУЗОВ. Что – она? Встретилась мне под Малоярославцем. Тебя, гордеца, искала! Лицом от горя темна. В глазах слезы не просыхают. Я лично ее допросил. Все выведал. Не было у нее ничего с этим прохвостом. Слышишь ли? Ничего серьезного не было! Так, танцы, «ручку позвольте облизать» да записочку гадкую черкнул девице. Не предавала она тебя! Уяснил?
УНТЕР. Так точно, ваша светлость!
ГРАФ (К Унтеру). Ах, вот оно что! Князь? Вот я же с самого начала догадывался, что никакой вы не предатель, а просто на теме предательства прихворнули…
КУТУЗОВ (К Унтеру). Ну так вот тебе, сударь, отпуску неделя. Я твою невесту в отцовское имение направил и строго наказал тебя дожидаться. Сейчас же езжай, не теряй ни минуты. На войне и в неделе каждая минута на счету. Приказываю восстановить помолвку!
УНТЕР. Слушаюсь, ваше превосходительство! (Убегает воодушевленный.)
ГРАФ. Голову повинную и я склоняю пред вами, князь! Не велите казнить, велите миловать.
КУТУЗОВ. Никак Ростопчин? Стало быть, правду говорят, граф, что это по твоему плану Москва под французом заполыхала?
ГРАФ. Правду, князь. Начало пожарищам сим аз многогрешный положил.
КУТУЗОВ. Москву, конечно, жаль. Но придет время мы ее краше прежнего отстроим и уж впредь никому не сдадим. А французу от того пожарища шибко не поздоровилось. Так что молодец, Фёдор Васильевич! Будь на то моя воля, я бы еще тебя и наградил. Но что государь о тебе решит, Бог весть. Так что носа раньше времени не задирай. Иди же, приведи себя в порядок. Полно в мужицком-то платье щеголять. А там – приходи ко мне за приказом. Не все нам от француза бегать, гнать его по морозцу – тоже работа… (Граф выходит. Кутузов замечает глядящую на него во все глаза Елену-Татьяну.) А это что за Елена Прекрасная? Вы то, сударыня, за какие грехи во французском плену очутились?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Я, князь, французов приманивала в западню, загодя мной устроенную.
КУТУЗОВ. Вот как! Чем же приманивала-то? (Елена-Татьяна приближается к нему, а он нежно берет ее рукою за подбородок.)
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Сказать ли, князь?
КУТУЗОВ. Отчего не сказать? Скажи. Сказать – не показать.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. А я ведь и показать могу. Я, ваша светлость, все для вас могу. Возьмите меня с собой – я вам и чай подавать стану, и постель вашу походную греть.
КУТУЗОВ. Взял бы, милая, да что люди скажут? Я ведь женат, а тут такое! Боюсь штабные мои противники тут же Государю донос настрочат о столь неподобном поведении.
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. А они не узнают ничего!
КУТУЗОВ. Да как же возможно, чтоб не узнали?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Да так, я казачком наряжусь! Казачком у вас в услужении! Что тут такого?
КУТУЗОВ. А ведь, пожалуй, и то! Может, и не узнают… Вот что, там за дверью сыщи моего адъютанта – генерала Кайсарова. Надежный человек – можешь ему все, как есть, сказать. Пускай подберет для тебя подходящую форму. Иди же, моя милая… как тебя по имени-то?
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Так вы уж сами решили, ваша светлость, – Елена. Так и зовите меня Еленой. Или, если угодно, Татьяной…
КУТУЗОВ. Добро же, Елена-Татьяна, ступай, как велено. (Елена-Татьяна направляется к выходу.) Да вот еще что!..
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Все, что вам будет угодно!
КУТУЗОВ. Вот здесь… (Указывает на выдающуюся грудь Елены-Татьяны.) Когда казачком наряжаться станешь, приплюсни что ли… Уж больно хороша! Не выдала бы нас головою!
ЕЛЕНА-ТАТЬЯНА. Слушаюсь, ваша светлость! (Убегает.)
КУТУЗОВ. Если угодно, Татьяной… Как у Пушкина, стало быть?
КЛИКУША.
Мороз и солнце; день чудесный!
С утра Архангел, воздух тесный
Разбив бестрепетным крылом,
Нисходит в душу напролом.
Под звучным полозом дорога
Сквозь пышно убеленный лес
Бежит от самого порога
До обретенных вновь небес.
Движеньем сердце веселится,
Рассудка минул карантин,
И прах надснежный серебрится
За плотью наших плеч и спин…
КУТУЗОВ. Ну, здравствуй, Варварушка! Не скажешь ли нового чего? Не отменишь ли кончины моей предреченной.КЛИКУША. И рада бы, не могу. Всё, как по писанному сбудется.
КУТУЗОВ. Жаль, что на чужбине придется…
КЛИКУША. Не жалей! Нам весь мир – чужбина. А пробудишься – вот ты и дома.
КУТУЗОВ. Умом понимаю и сердцем приемлю, а все же в душе остается теплый уголок, из которого Россию нашу матушку и ради Бога изгнать я не в силах. Для чего так, Варварушка?
КЛИКУША. У Бога все со значением, батюшка мой, все нам, грешным, на пользу. Не кори себя, не мучь. Отдохни хорошенько. Труды твои еще не кончены, но к завершению близки. И награда за них зело велика.
КУТУЗОВ. Верю-верю. Да и в животе как-то само успокоилось. И раз уж ты велишь, вернусь-ка я в ставку мою и высплюсь за всю минувшую неделю. А ты, Варвара, тем временем помолись за меня, многогрешного. Умоли Господа, чтобы хотя помянул меня во Царствии своем. Паисий Сергеевич, где ты там? Поехали уже! (Уходит.)
КЛИКУША. Помолюсь, батюшка. И за тебя, и за всех остальных. За всю Россию. За весь мир, стало быть. (Подгребает под себя соломы, встает на колени к публике спиной и принимается чуть слышно, но истово молиться с земными поклонами и крестным знамением.)

Издалека доносится протяжная русская песня. «Степь да степь кругом» или иная подобная. Мороз усиливается. Валит снег.

Занавес.







_________________________________________

Об авторе: АРКАДИЙ ЗАСТЫРЕЦ 

Родился в Свердловске. Окончил философский факультет УрГУ. С 1981 по 1988 г. преподавал историю и обществоведение в средней школе. С 1988 г. – корреспондент, с 1992 г. – главный редактор газеты Уральского отделения РАН «Наука Урала». С 2003 г. – заместитель главного редактора, а с 2006 г. – главный редактор еженедельника «Городские Куранты» (Екатеринбург), с 2009 г. – главный редактор издательства «ОМТА» (Екатеринбург). Застырец – член Союза писателей России. Известен как поэт («Пентаграммы»; «Волшебник, Отшельник и Шут»; «Deus Ex Machina»; «Вихри тепла»; «Онейрокритикон»; «Конкорды»), переводчик – с французского и старофранцузского (Фр. Вийон. Прощание. Завещание. Стихотворения. Екатеринбург, 1994 г.), английского, словенского. Он – автор книг прозы «Я просто Пушкин» и «Materies». Он – и драматург, автор доброго десятка пьес и оперных либретто: несколько лет идет на сцене его современная мистерия «Фауст навсегда», его эксцентрическая комедия «Гамлет» послужила основой либретто оперы Владимира Кобекина «Гамлет, принц датский, трагедия российская», в 2009 г. поставленной в Музыкальном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко (Москва). Лауреат премии губернатора Свердловской области по литературе (2011 г.) и Бажовской премии (2012 г.)скачать dle 12.1