ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Бернар-Мари Кольтес. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПУСТЫНЮ

Бернар-Мари Кольтес. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПУСТЫНЮ


(пьеса в переводе Натальи Санниковой

           Why grow the branches now the root is wither’d?
           Why wither not the leaves that want their sap?

           Погиб наш корень – как ветвям расти?
           Иссяк в них сок – как не засохнуть им?
                                     (Шекспир «Ричард III», II, 2)


Провинциальный городок на востоке Франции, начало шестидесятых. 


Действующие лица:

Матильда Серпенуаз
Адриан, ее брат, промышленник
Матье, сын Адриана
Фатима, дочь Матильды
Эдуар, сын Матильды
Мари Розериель, первая жена Адриана, покойница
Марта, ее сестра, вторая жена Адриана
Маам Келе, служанка, проживающая в доме
Азиз, приходящий слуга
Большой чернокожий парашютист
Саифи, владелец кафе
Плантьер, префект полиции
Борни, адвокат
Саблон, префект департамента



I. СУБХ

1.
         

Стена, окружающая сад.
 Перед открытой входной дверью.
 Раннее утро.


МААМ КЕЛЕ. – Не стой в дверях, Азиз, заходи. Сегодня полно работы, Матильда, сестра хозяина, возвращается с детьми из Алжира. Нужно все подготовить к ее приезду, а мне одной не справиться.
АЗИЗ. – Подождите, Маам Келе. Я как будто бы слышал шаги и голоса: а на этой улице, в этот час, есть в этом что-то странное.
МААМ КЕЛЕ. – На улице опасно. Скорей заходи. Не люблю я держать дверь открытой.
АЗИЗ . -  هاَد ااذَءاز طاَاعِْ هاَ فۑ ڊاَ دشْ

Входит Матильда.

МАТИЛЬДА . -  یاَرشْ   فاَدي ٻکںن  ﭠﮭﭑﺭْ ﺨﺎﯾﮞ
АЗИЗ. –
МАТИЛЬДА. –
АЗИЗ. –
МАТИЛЬДА. – 1 

Входят Эдуард и Фатима с чемоданами.

МААМ КЕЛЕ. – Заходи, Азиз, не топчись под дверью. (Матильде) А вы кто такая? Что вы тут забыли?
МАТИЛЬДА. – Дайте пройти, Маам Келе. Это я, Матильда.



2.

Прихожая; большая лестница.

МАТИЛЬДА. – Кто эта старушка? Вон, сползает по лестнице?
МААМ КЕЛЕ. – Марта.
МАТИЛЬДА. – Марта?
МААМ КЕЛЕ. – Марта, сестра Марии.
МАТИЛЬДА. – Интересно, что она делает с утра пораньше в таком виде?
МААМ КЕЛЕ. – Матильда, Матильда, она теперь жена Адриана.  Проявите к ней чуточку милосердия.
Наверху лестницы появляется Адриан. 
АДРИАН. – Матильда, сестра моя, ты снова в нашем славном городке. Надеюсь, ты приехала с добрыми намерениями? Ибо теперь, когда годы нас успокоили, мы могли бы попытаться не ссориться, пока ты здесь, тем более, что ты здесь ненадолго. Пойми меня правильно, за последние пятнадцать лет, пока тебя не было, у меня появилась привычка избегать ссор, а мне уже сложно менять привычки.
МАТИЛЬДА. – Адриан, брат мой, я приехала с самыми лучшими намерениями. Я рада, что годы тебя успокоили: значит, теперь нам будет проще, ибо я собираюсь поселиться здесь очень и очень надолго.  И знаешь, меня вот годы нисколько не успокоили, а, напротив, вконец расшатали мою нервную систему; так что твое спокойствие уравновесит мою нервозность, и все у нас получится в лучшем виде.
АДРИАН. – Ты бежала от войны сюда, к своим корням; и правильно сделала, это естественно. Война скоро кончится, ты скоро сможешь вернуться обратно в Алжир к теплому алжирскому солнышку. А это смутное для всех нас время переживешь здесь, в полной безопасности.
МАТИЛЬДА. – К своим корням? Каким еще корням? Я не салат;  у меня ноги есть, и в землю они пока еще не вросли. А слушать про войну в Алжире, мой дорогой Адриан, мне глубоко неинтересно, плевала я на нее, попросту говоря. Я от войны не бегаю, совершенно напротив, я несу ее в ваш славный городок, у меня здесь старинные счеты. И если я до сих пор их не свела, так это потому, что несчастья ужасно размягчили мою душу; а через пятнадцать безоблачных лет ко мне вернулись воспоминания, а с ними злопамятность, а с ней лица моих врагов.
АДРИАН. – Враги, сестра моя? Это у тебя-то? В нашем-то славном городке? Сдается мне, на расстоянии твое и без того бурное воображение разыгралось еще больше; а одиночество и палящее солнце Алжира расплавили твой мозг. Постой-ка, я догадываюсь, ты приехала посмотреть на свою часть наследства и тут же уехать, ну так не затягивай, посмотри, как я его преумножил, полюбуйся, как похорошел этот дом, а как посмотришь, полюбуешься, порадуешься, мы тут же займемся твоим отъездом.
МАТИЛЬДА. – Милый братец, я приехала не для того, чтобы тут же уехать. Я с детьми и со всеми вещами приехала. Я вернулась в этот дом, потому что он мой; не знаю, похорошел он или подурнел, но он мой. И я хочу обосноваться в своем собственном доме.
АДРИАН. – Он твой, дорогая Матильда, он твой, и прекрасно. Я заплатил тебе за аренду и обустроил этот барак. Твой барак, я согласен. Не начинай, не пытайся устроить скандал.  Будь добра, прояви чуточку терпения. Раз поздороваться с первого раза у нас не получилось, давай еще раз попробуем.
МАТИЛЬДА. – Давай, Адриан, давай попробуем.
АДРИАН. – Только не думай, Матильда, сестра моя, что я позволю тебе шарить по всем углам и совать нос во все дыры, будто ты тут хозяйка. Нельзя бросить голую землю, подождать, пока какой-нибудь идиот ее вспашет и засеет, а потом, когда созреет урожай, вернуться и потребовать все назад. Дом-то, может, и твой, но своим процветанием он обязан мне, и, поверь, я своего не отдам. Ты сама выбрала свою часть наследства. Ты оставила мне завод, потому что сама ни на что не способна, а дом взяла, потому что тебе было лень. Но ты и дом бросила, чтобы сбежать неизвестно от чего неизвестно куда, а теперь, пока тебя не было, у него появились свои привычки; теперь у него свой запах, свои традиции, свои ритуалы, он признает своих хозяев. Нельзя вторгаться в него так бесцеремонно, я смогу его отстоять, если ты задумала перевернуть его  вверх дном.
МАТИЛЬДА. – Да зачем мне его переворачивать, если я собираюсь в нем жить? Я по его процветанию вижу, что твой завод тоже не бедствует, приносит тебе жирные дивиденты, а банкиров превращает в лучших твоих друзей. Если бы ты был нищим, я бы попросила тебя собрать вещи и выметаться; но зачем мне гнать отсюда процветающего бизнесмена; я приспособлюсь к тебе, к твоему сыну и ко всему остальному.  Только не жди, я не забуду, что кровать, в которой я буду спать, принадлежит мне, что стол, за которым я буду есть, это мой стол, и что порядок или беспорядок, который я тут наведу, будет законным и справедливым порядком или беспорядком. Тебе повезло, вовремя я приехала, этому дому явно не хватало женской руки.
АДРИАН. – Ну нет, дорогая моя, женщины в этом доме явно лишние. Этот дом – для мужчин, женщины здесь только гостьи, ушли и забылись. Дом  построил наш отец, а кто-нибудь помнит его жену? Я сам продолжил его труд, а о твоем существовании кто-нибудь помнит? Ты гостья в собственном доме; если для тебя твоя кровать – привычная старая мебель, то еще не факт, что она тебя тоже признает за свою.
МАТИЛЬДА. -  Я и теперь, через пятнадцать лет, знаю, и еще через десять узнаю, и еще через много лет буду знать, что войду в свою комнату с закрытыми глазами и лягу на свою кровать, как будто всегда на ней лежала, и моя кровать сразу меня узнает. А если не узнает, я ее так встряхну, что мало не покажется.
АДРИАН. – Я так и знал: ты затеяла какую-то пакость. Ты мстишь за свои несчастья. Ты всегда их с удовольствием собирала, чтобы потом за них мстить; ты притягиваешь несчастья, ты их ищешь, ты на них нарываешься, чтобы оправдать свою злость. Ты злая, у тебя каменное сердце.
МАТИЛЬДА. – Адриан, ты сердишься. Зачем я тебе буду мстить, если ты не сделал мне ничего плохого? Мы с тобой так и не поздоровались. Давай еще раз попробуем.
АДРИАН. – Я больше не хочу ничего пробовать.
Подходит к Матильде.
Входят Эдуард и Фатима.
МАРТА (к Маам Келе). – Кто эта дама?
МААМ КЕЛЕ. – Матильда.
МАРТА. – Господи, как она выросла!
АДРИАН. – Я забыл, как зовут твоих детей.
МАТИЛЬДА. – Мальчика Эдуард, девочку Фатима.
АДРИАН. – Фатима? Ты рехнулась. Нужно сменить ей имя, нужно придумать другое. Фатима! Что я скажу, когда меня спросят, как ее зовут? Я не желаю быть посмешищем.
МАТИЛЬДА. – Я ничего менять не собираюсь. Имя нарочно не придумывается, оно витает над детской кроваткой, оно берется из воздуха, которым дышит ребенок. Если бы она родилась в Гонконге, я бы назвала ее Цу Тай; если бы она родилась в Бамако, была бы Шадемия; а если бы я родила ее в Амекамеке, ее звали бы Истаксиуатль. И никто бы мне слова не сказал. Нельзя же с самого начала, как только ребенок родился, сразу готовить его на экспорт.
АДРИАН. – По крайней мере, здесь, по крайней мере, пока ты не уехала, по крайней мере в присутствии друзей. Давай называть ее Каролина.
МАТИЛЬДА. – Фатима, поздоровайся со своим дядей. Эдуард, иди сюда.
МАРТА. – Как они выросли! Они умеют читать? Они читали Библию? Малышка совсем большая; она поклоняется Салетской Богоматери? Знают они святую Маму Розу?
МАТИЛЬДА. – Адриан, Адриан, ты правда на этом женился?
АДРИАН. – На чем?
МАТИЛЬДА. – На том, что у тебя за спиной. Ты должен знать, на чем женился, разве нет?
АДРИАН. – Ну да, женился.
МАТИЛЬДА. – Как был ты обезьяной, Адриан, так и остался. Жениться на ней после ее сестры! Бедная-бедная Мария. Все, что было в Марии прекрасного, кроткого, хрупкого, нежного, благородного, в этой усохло.
АДРИАН. – Как только я ее вижу, сразу забываю об угрызениях совести перед той, другой.
МАТИЛЬДА. – А что говорит твой сын? Бедный Матье!
АДРИАН. – Мой сын ничего не говорит. Никогда. Во всяком случае, не при мне. И вовсе он не бедный, и не надо его жалеть.
МАТИЛЬДА. – Ты спишь с ней в одной постели? Пьет, да? По лицу вижу, что пьет.
АДРИАН. – Не знаю. Может быть. Похоже. Только не при мне.
МАТИЛЬДА. – У тебя ума как у гориллы, Адриан. Ты предпочитаешь карикатуры, предпочитаешь дешевые репродукции, безобразное предпочитаешь прекрасному и благородному. Я никогда не признаю ее твоей женой. Мария умерла, у тебя больше нет жены.
АДРИАН. – Можно подумать, у тебя есть муж. Откуда взялись эти двое? Ты сама не знаешь. Не тебе меня учить. Мы с тобой настоящие брат и сестра. Здравствуй, Матильда, сестренка.
МАТИЛЬДА. – Здравствуй, Адриан.
АДРИАН. – Я-то думал, ты почернеешь и морщинами покроешься, думал, увижу старую арабскую женщину. Как у тебя получается сохранять гладкую белую кожу под чертовым алжирским солнцем?
МАТИЛЬДА. – Приходится себя беречь, Адриан, приходится. Скажи мне, ты по-прежнему не носишь обуви? Как ты выходишь из дома?
АДРИАН. – Я не выхожу из дома, Матильда, не выхожу. (Входит Матье.) Маам Келе, Азиз, приготовьте комнаты! Матильда с дочерью будет спать в своей комнате, а ее сын в комнате моего сына.
МАТЬЕ. -  Я не хочу видеть его в своей комнате. Я никого не хочу видеть в своей комнате. Это моя комната, моя.

Адриан дает пощечину Матье.

ЭДУАРД. – Была ваша, стала наша. Мама, пошли вещи распаковывать.

 

3. СЕКРЕТ В ШКАФУ

Спальня Матильды.
 Постель, шкаф.
 Матильда в постели.
 Входит Фатима.


ФАТИМА. – Мама, я тут кого-то встретила в саду, кого-то, кого никогда раньше не видела, и этот кто-то напоминает мне кого-то, кого я боюсь назвать по имени, потому что этот кто-то мне это запретил. Мама, мама, вставай! В доме происходит что-то странное, я его ненавижу, этот дом.
Мама, ну пожалуйста, ну пойдем. Этот кто-то исчез, как только на небе появился первый луч, маленький такой лучик, первый проблеск рассвета. Пойдем: трава все еще примята, я уверена; а может, на дереве осталась нитка от его одежды, когда он к нему прислонился. Мама, в этом доме скрывается столько тайн, мне страшно.
МАТИЛЬДА. – Никуда я не пойду. Я так долго согревала постель, что теперь до завтрака пальцем не пошевелю. Иди ко мне, у меня тут тепло, можно еще поспать. До завтрака ждать еще долго, а я уже есть хочу. Лучший способ ожидания – это сон. Потом мне все расскажешь, когда кофе попьем.
ФАТИМА. – Я не смогу уснуть. Это плохой дом, мне здесь плохо.
МАТИЛЬДА. – Если бы ты знала его во времена Марии! Залезай ко мне под одеяло, я тебе расскажу, какая она была хорошая; я расскажу тебе историю Марии, моей подруги, моей любимой Марии, которая согревала этот дом своим присутствием. Я буду рассказывать, пока ты не уснешь.
ФАТИМА. – Все что тебя интересует, это поспать подольше и воспоминания, а тут такое происходит.
МАТИЛЬДА. – Что значит поспать подольше? Я, между прочим, только что задремала, у меня, между прочим, бессонница.
ФАТИМА. – Вот ты всегда так говоришь, а сама не успеешь доползти до кровати, уже храпишь.
МАТИЛЬДА. – Я? Храплю? Не может такого быть, я не слышала. Это все осень, мелкая противная морось, от которой постоянно заложен нос.
ФАТИМА. – Мама, мама, говорю же тебе, я кого-то встретила. Пойдем, а то ты мне не поверишь; трава в саду распрямится, а ветер и роса смоют с дерева все следы. Я хочу, чтобы ты мне поверила. Давай, вставай, надевай платье.
МАТИЛЬДА. – Что у тебя с лицом, Фатима? Поделись со мной своей тайной, поделись; она распирает тебя изнутри, она из глаз твоих просится выпрыгнуть; скажи, в чем твоя тайна, иначе ты взорвешься.
ФАТИМА. – Не могу, это же тайна.
МАТИЛЬДА. – Я тебе приказываю. Знаю я эти тайны, начинается все с ночных встреч в саду, а через девять месяцев это уже никакая не тайна, а обычный скандал. Рассказывай: кто этот мужчина? Что он с тобой сделал? Рассказывай, я приказываю тебе рассказать; если ты мне сейчас не расскажешь, никто потом тебе не поможет справиться с твоей тайной.
ФАТИМА. – Я не говорила, что это мужчина.
МАТИЛЬДА. – Что ты ему сказала? Вы говорили? С ним хоть можно разговаривать, с этим призраком?
ФАТИМА. – Я ничего не говорила, мне было страшно.
МАТИЛЬДА. – А он что тебе сказал? Хотя бы этим ты можешь со мной поделиться? Или он был такой же молчаливый как ты?
ФАТИМА. – Нет, он со мной говорил.
МАТИЛЬДА. – Как его зовут? Назови  его имя.
ФАТИМА. – Ни за что.
МАТИЛЬДА. – Тогда назови его имя в шкафу, тебе сразу станет легче; заройся в платья и назови; мне оно ни к чему. А ты заболеешь, если будешь держать его дальше в себе. (Фатима закрывается в шкафу, затем выходит.) Уже?
ФАТИМА. – Это была короткая тайна.
МАТИЛЬДА. – Во всяком случае, ты уже не такая красная. Зачем было напускать столько тумана вокруг такой маленькой тайны?
ФАТИМА. – Я сказала, что она короткая, я не говорила, что она маленькая.
МАТИЛЬДА. – Хорошо, я надену платье и пойду с тобой. Но неужели ты думаешь, что сможешь после этого жить здесь как дикарка? Думаешь, мы сможем после этого жить как раньше?
Она открывает шкаф.
ФАТИМА. – Мама, я не хотела, чтобы это со мной случилось.
МАТИЛЬДА. – Какое имя ты назвала?
ФАТИМА. – Никакого, я не называла имени.
МАТИЛЬДА. – Я слышала имя.
ФАТИМА. – Я рта не открывала, я там молча побыла.
МАТИЛЬДА. – В складках платьев я слышала имя.
ФАТИМА. – Что ему там искать, в твоих платьях? Ты все придумала, мама; ты надо мной смеешься. Ты мне не веришь.
МАТИЛЬДА. – Я тебе верю. Побудь со мной, давай побудем вместе. Мне тоже стало страшно. Иди ко мне, Фатима. Давай вместе спрячемся под одеялом.
ФАТИМА. – Мама, ты дрожишь, тебя трясет.
МАТИЛЬДА. – Мария.
ФАТИМА. – Что? О чем ты?
МАТИЛЬДА. – Мария, имя, которое я услышала в шелесте платьев.

 

4. МАТЬЕ ИДЕТ НА ВОЙНУ

В саду.

АДРИАН (внезапно возникнув перед Матье). – Куда  это ты так торопился, что даже не дождался завтрака? Куда ты с видом заговорщика?
МАТЬЕ. – Мне нужно выйти.
АДРИАН. – Выйти, нужно, тебе, Матье, сынок? Выйти откуда? Куда выйти?
МАТЬЕ. – Выйти из дома, выйти из сада, вообще выйти, целиком и полностью.
АДРИАН. – Черт, черт, черт, зачем тебе выходить? Чего тебе не хватает? Давай отправим Азиза.
МАТЬЕ. – Выйти отсюда, вот чего мне не хватает, Азиз не может сделать это за меня.
АДРИАН. – Азиз может сделать за тебя все что угодно, он только сыном моим сделаться не может, и мне хотелось бы знать, почему мой сын с утра пораньше выходит из дома с видом заговорщика.
МАТЬЕ. – А что, разве в моем возрасте не нормально выходить из дома, просто так, без всякого заговора?
АДРИАН. – Нет, не нормально. Хочешь на завод? Давай я тебя отвезу. Хочешь в церковь? Верой проникся, так и быть, подброшу после завтрака. Или ты собрался в другое место? Откуда вообще тебе в голову пришла такая странная мысль – выйти из дома?
МАТЬЕ. – Я хочу выйти в город.
АДРИАН. – Но ты уже в городе, Матье, сынок. Наш дом стоит в самом центре, быть в нашем доме – это значит быть в центре города.
МАТЬЕ. – Я хочу подышать воздухом.
АДРИАН. – Хорошо, ляг на травку в саду, под деревьями, я распоряжусь, чтобы тебе кофе сюда принесли. Во всем городе воздуха не больше, чем в нашем саду.
МАТЬЕ. – Я хочу прогуляться.
АДРИАН. – Хорошо, иди, иди, в пределах сада. Только выражение лица сделай попроще, или рассказывай, что ты задумал.
МАТЬЕ. – Ничего я не задумал, я хочу уехать из дома, уехать из города, уехать из страны и пойти в армию.
АДРИАН. – Повтори еще раз, Матье, сынок, а то у меня с утра уши заложило от визга твоей тетки. 
МАТЬЕ. – Я хочу пойти в армию и уехать воевать в Алжир.
АДРИАН. – Кто тебе сказал, что в Алжире война?
МАТЬЕ. – Я больше не хочу спать в одной комнате с Эдуардом, я больше не хочу, чтобы он день и ночь маячил у меня перед глазами, я хочу в Алжир, это единственное место, где я точно с ним не встречусь, потому что он оттуда только что уехал.
АДРИАН. – Кто тебе сказал, что Алжир существует? Ты никогда отсюда не выходил.
МАТЬЕ. – Ты прав, не выходил; Эдуард надо мной смеется, потому что я не знаю жизни.
АДРИАН. – Жизнь здесь, сынок, ты прекрасно знаешь жизнь, ты каждый день все здесь видишь не по разу, а больше тебе и знать ничего не надо. Видишь мои ноги, Матье: это и есть центр мира; все остальное – край мира; если подойти к краю слишком близко, можно упасть.
МАТЬЕ. – Я хочу путешествовать.
АДРИАН. – Хорошо, хорошо, путешествуй, я не против, из спальни в гостиную, из гостиной в прихожую, из прихожей в сад. Матье, сынок, успокойся и возьми голову в руки.
МАТЬЕ. – Я хочу служить в армии.
АДРИАН. – Тебя не возьмут, у тебя плоскостопие.
МАТЬЕ. – Нет у меня никакого плоскостопия.
АДРИАН. – Кто тебе сказал, что нет? У меня плоскостопие, значит, и у тебя плоскостопие. Такие вещи отец знает лучше сына.
МАТЬЕ. – Ну и пусть, пусть у меня плоскостопие, я все равно хочу стать военным, хочу десантироваться в Алжир на парашюте  и воевать с врагом. Я хочу стать десантником, папа, хочу стрижку под ноль, камуфляж, нож на бедре и пистолет на поясе; хочу прыгнуть в распахнутую дверь самолета и поплыть по воздуху, хочу парить между небом и землей и петь над полями и лесами.
АДРИАН. – Придется расстаться с Азизом и серьезно поговорить с Эдуардом.
МАТЬЕ. – Хочу, чтобы дети мной восхищались, чтобы мужчины мне завидовали, а женщины мечтали меня соблазнить, хочу внушать страх врагу. Я хочу быть героем, рисковать жизнью, получить ранение, чудом выжить, и молча страдать, истекая кровью.
АДРИАН. – Будь героем здесь, под присмотром отца. Я вот героически переношу твою тетку с тех пор как она приехала, чем я не герой? Я всегда им был, пока тебя растил и наследство тебе копил.
МАТЬЕ. – Я не хочу наследства. Я хочу умереть с красивыми словами на устах.
АДРИАН. – С какими это, например?
МАТЬЕ. – Еще не знаю.
АДРИАН. – Ничего ты не знаешь. За этой стеной – джунгли, в них пропадешь без защиты отца.
МАТЬЕ. – А я не хочу, не хочу, чтобы отец меня защищал. Я не хочу терпеть пощечины, я хочу быть мужчиной, хочу сам раздавать пощечины; хочу иметь товарищей, с которыми можно пить и драться; хочу убивать и побеждать врагов; хочу в Алжир.
АДРИАН. – Твои враги окопались в твоем собственном доме. У тебя один товарищ – твой отец; хочешь пить – пей; я больше не стану бить тебя по щекам. Сынок, ты рехнулся, нет такой страны - Алжир.
МАТЬЕ. –  Мне Эдуард об Алжире рассказывал.
АДРИАН. – Эдуард сочиняет сказки, которые плохо влияют на твою голову.
МАТЬЕ. – Ты сам говорил о войне, я слышал.
АДРИАН. – Она кончилась, мы победили, в Магрибе все спокойно, каждый вернулся к своей работе.
МАТЬЕ. – Я хочу в Париж, я не хочу жить в провинции: достало уже каждый день видеть одни и те же рожи, все достало, здесь никогда ничего не происходит.
АДРИАН. – Ничего? По-твоему, это ничего? Твоя тетка десантируется  к нам со своими отпрысками, и это, по-твоему, ничего? Матье, сынок, французская провинция – единственное место в мире, где стоит жить. Да нам же весь мир завидует, они же все завидуют нашему покою, нашим колоколам, нашему климату, нашему вину, нашему процветанию. Нам в нашей провинции нечего больше желать, у нас уже все есть. Только ненормальный может предпочесть нищету роскоши, голод и жажду – пресыщению, страх и отчаяние  – чувству защищенности. Может, ты повредился умом, Матье, сынок, и мне придется вправить тебе мозги? Что ты там говорил на счет попутешествовать? Ты не знаешь ни одного языка, ты даже латынь выучить не мог.
МАТЬЕ. – Я выучу иностранные языки.
АДРИАН. – Настоящий француз никогда не станет учить иностранных языков. Ему родного языка хватит, наш язык самодостаточен, совершенен, гармоничен, приятен на слух; они все завидуют нашему языку.
МАТЬЕ. – А я завидую им всем.
АДРИАН. – Сделай лицо попроще, Матье. (Дает ему пощечину.) Еще немного. (Дает ему вторую пощечину.) Ну вот, теперь я снова вижу своего сына.
МАТЬЕ. – Все равно я стану военным.
АДРИАН. – Что ты сказал?
МАТЬЕ. – У меня правда плоскостопие?
АДРИАН. – Ну конечно, я же тебе объяснил. Посмотри на мои ноги. Тебя это расстраивает? Матье, сынок, с этим можно жить. Обувь только надо пореже надевать. Во всем остальном ты обычный человек, Матье, совершенно обычный.
МАТЬЕ. – Но я-то хотел быть необычным.
АДРИАН. – Ну и глупо. Вокруг все больше необычных людей. Их уже столько расплодилось, что быть обычным  скоро будет очень необычно. Так что подожди немного; тебе даже ничего не придется делать, ровно ничего, все само произойдет.

Уходят.




II 


5.

Коридор; приоткрытая дверь, через которую выходит Адриан, за ним еще несколько мужчин, каждый по отдельности, последним оказывается Плантьер, который остается в коридоре один.
Входит Эдуард, останавливает Плантьера.
Входит Матильда, в руках ножницы. 

ПЛАНТЬЕР. – Кто вы? Что вам нужно?
МАТИЛЬДА. – Я - Матильда, подстричься не желаете? Я вас сейчас так подстригу, что ни одной волосинки не останется, вы уйдете отсюда с головой, отполированной до блеска, как головы женщин, переспавших с неприятелем; вы познаете ни с чем не сравнимое наслаждение выходить на улицу с молочно-белой головой, можно сказать, совершенно обнаженной, со всеми ее шишками и буграми, и эта нагота будет похуже любой другой наготы; вы познаете медленный, нескончаемый ритм, невыносимую тягучесть ритма роста волос; вы будете смотреть по утрам в зеркало и видеть в нем безобразного старикашку, незнакомого вам уродца, обезьяну, повторяющую все ваши ужимки; вы обнаружите, как непросто прикрыть вашу наготу; вы будете искать, что бы такое нацепить на голову, и все это будет казаться вам чудовищным; вы будете спать и видеть парики и капюшоны; вы возненавидите уличных прохожих, кудрявые, растрепанные, они будут казаться вам нереально красивыми; и еще очень долго потом вся ваша жизнь, ваши мысли, ваши мечты, ваша энергия, ваши желания, ваша ненависть будут сосредоточены на одной единственной вещи, а именно, на голой голове; вы сконцентрируете всю вашу энергию на том, чтобы запустить процесс, вы будете теребить первый пушок, чтобы быстрей отрастал; постепенно вы убедитесь, что быстрей все равно не получается, что все происходит в невыносимо тягучем ритме; что вы ходите со срамной головой долгие дни, долгие недели, долгие месяцы; и, наконец, вы придете к мысли, что лучше бы вам отстригли яйца.
ПЛАНТЬЕР. – Что этот заморыш себе позволяет? Хватать? Меня? Честного человека? Я уважаемый человек, я заслужил уважение. У меня безупречная карьера, образцовая семья, в городе меня знают. Я не из тех, кто шляется ночью один по улице, а потом удивляется, что ему прилетело от каких-то подростков. Я выхожу из дома только к друзьям, в префектуру и в церковь. Значит, дом моего друга перестал быть надежным убежищем? Значит, теперь я должен бояться выходить из дома? А может, скоро я даже в собственном доме должен буду дрожать от страха? Что вы имеете против моих волос? Чем они вам так помешали? Скоро я состарюсь, они сами выпадут. Я хочу, чтобы они выпали сами, я не хочу, чтобы их трогали.
МАТИЛЬДА. – Я тоже не хотела, чтобы мои волосы кто-нибудь трогал. Но вы сдали меня толпе, вы указали на меня пальцем, вы меня оболгали, вы заставили их плевать в меня, вы обвинили меня в измене. Вы. Даже если вы об этом забыли, даже если время утекло, я - не забыла.
ПЛАНТЬЕР. – О чем это вы? И кто я, по-вашему? Может, с вами что-то случилось, давно, в незапамятные времена, и вы принимаете меня за виновника ваших несчастий? Я вас не знаю; я никогда вас не видел; и вы меня тоже не знаете. Может, вы проникли сюда через окно, вместе с этим вашим заморышем, который, между прочим, так меня схватил, что плечи свело? Может, вы грабители? В таком случае, имейте в виду, это не мой дом, ничем не могу вам помочь, ладно, ладно, обещаю вам не мешать и не звать на помощь. А может, вы из прислуги? Ну, тогда вы уже потеряли свое место. Хотя что-то мне подсказывает, что вы – неизбежная в каждой семье сумасшедшая старуха, которую прячут на чердаке. Как вам удалось выбраться из своей комнаты? Помогите! Помогите! Спасите меня, тьфу, тьфу, сгинь, нечистая сила!
МАТИЛЬДА. -  Я вам не старуха, и в прислуги никогда не нанималась. Я – Матильда, и этот дом – мой. Он мой, так что вам нет причин чувствовать себя здесь в безопасности. Я вас знаю. Узнала. За пятнадцать лет вы обросли жирком, одежду стали носить побогаче, водрузили на нос очки, кольца на пальцы нацепили. Но даже если бы с того дня, когда вы обрекли меня на изгнание, указав на меня пальцем, прошло сто лет, да что там, хоть триста, я все равно бы вас узнала.
ПЛАНТЬЕР. – Вы даже имени моего не знаете.
МАТИЛЬДА. – Да сдалось оно мне, ваше имя. Меня интересуют ваши волосы.
ПЛАНТЬЕР. – Вот что я вам скажу, поверьте: я знаю, вы ошибаетесь. У меня большая семья; у меня семь братьев, и все похожи на меня; а двоюродных братьев вообще тьма, их всех можно запросто со мной перепутать, и вообще, в нашей семье принято жениться на родственниках, так что все дети похожи друг на друга до такой степени, что матери потом не могут отличить, кто чей. Вы кого-то другого, другого ищете, не меня. Всмотритесь в меня внимательней, здесь темно. Узнаете вы эту щеку? А этот шрам под ухом, вы его когда-нибудь видели? Вы уверены, что узнаете форму этого носа? Всмотритесь. Вы ошибаетесь, ошибаетесь. Это не я, то есть, я хотел сказать, это был не я.

Матильда сбривает ему волосы.

МАТИЛЬДА. – Это вы, вас узнали.

Матильда и Эдуард уходят. 

ПЛАНТЬЕР. – Адриан, сюда, скорее! (Входит Адриан.) Месье Серпенуаз, вы явились слишком поздно. Я больше никогда не назову вас по имени, много чести, месье Серпенуаз,  вы мне больше не друг, мы с вами больше не знакомы, вход в префектуру вам закрыт, навеки, вы лишены всех ваших привилегий. Как? Вы еще улыбаться смеете? Не отрицайте, я видел улыбку, нет, скорее, гнусную ухмылку на вашем лице. Не смотрите на меня. Да будьте же человеком, отвернитесь, на ноги свои, что ли, смотрите. Месье Серпенуаз, с чего вы решили, что ваши голые ноги в приличном обществе не так смешны, как моя голова? Где вы нахватались таких манер? Сначала носки наденьте; или хоть тапки, что ли. А потом ухмыляйтесь.  Я-то думал, нахожусь в доме своего друга; думал, общаюсь с человеком своего круга; думал, мы тут все свои. Вы нас обманули. Вы долго выжидали, прежде чем показать свое истинное лицо. У вас тут вся семейка того, с придурью. Сестра истеричка, сын дебил, почти что овощ, племянники психически нездоровые, то ли придурочные, то ли припадочные; как я мог поверить, как мы, люди приличного круга, могли вообразить, что вас не коснулись пороки вашей семьи? И вот теперь вы надо мной смеетесь, вы себя разоблачили, вы предатель, месье Серпенуаз. А мы еще проводим у вас эти опасные собрания, у вас, сумасшедшего и предателя. Я всем расскажу, вас никто больше на порог не пустит, и к вам никто не придет. Вас исключат из Координационного совета, который по неосторожности вам доверился, и может быть, даже покарают. Вы заплатите за свое предательство, Серпенуаз.
АДРИАН. – Успокойтесь, Плантьер. Я не улыбался. Это меня перекосило от стыда за мою семью. Что я могу поделать? Я не отвечаю за свою сестру, я не могу ее убить. Я сделал все возможное, с вашей помощью, Плантьер, все возможное, чтобы отправить ее подальше отсюда. Не могу же я ее убить. Я компенсирую вам моральный ущерб.
ПЛАНТЬЕР. – А моя жена? А мои дети? А мои коллеги по префектуре?
АДРИАН. – Поезжайте в деревню, поживите несколько недель в моем загородном доме. Матильда, Матильда, нет, я готов убить ее вместе с детьми. Да, я мог бы стать убийцей, но клянусь тебе, Арчибальд, я не предатель.
ПЛАНТЬЕР. – Нет, Адриан, ты меня предал.
АДРИАН. – Нет, нет, клянусь тебе, нет, я никому ничего не говорил.
ПЛАНТЬЕР. – Тогда откуда она узнала? Ты просил меня обвинить ее в том, что она снюхалась с врагом, я был настолько глуп, что уступил тебе, это должно было остаться нашей тайной. Вы об этом рассказали, Серпенуаз, иначе и быть не может.
АДРИАН. – Ничего я не говорил, клянусь головой моего сына, а я его, между прочим, люблю. Знали только мы с вами. И Мария.
ПЛАНТЬЕР. – Мария умерла.
АДРИАН. – Да, Мария умерла. Отомстите за себя, Плантьер, я знаю, как. Вы префект полиции; позовите адвоката Борни и префекта департамента Саблона. Дочь Матильды сумасшедшая, ей кажется, она общается с призраками, ночью, в саду. Правда, отличный повод отправить ее в психушку? Давайте проскользнем вечером в сад и спрячемся. А потом подтвердим, что ей место рядом с психами. Ты будешь отомщен, бедняга Арчибальд, я тоже.

Уходят.

 

6. ЗОХР

В гостиной.
Входят Маам Келе и Матильда.

Прошу вас, Матильда, помиритесь с братом, из-за ваших склок дом превратился в ад. Ну почему, Господи, почему? Потому что вы не хотите, чтобы такой-то предмет стоял на таком-то месте; потому что Месье не нравится, как вы одеваетесь, и потому что вас раздражает его привычка ходить босиком. Ну что вы как маленькие? Ни в чем не можете уступить? Неужели вы до сих пор не поняли, что стать взрослым, значит, научиться идти на уступки, отбросить упрямство и радоваться тому, что у вас есть? Пора повзрослеть, Матильда, пора бы. От постоянных ссор появляются морщины, очень глубокие морщины; хотите вы покрыться глубокими морщинами из-за каких-то глупостей, о которых через пару минут даже не вспомните? Я помогу вам пойти на уступки, Матильда, я в этом разбираюсь: Месье встает в шесть утра, а вы в десять, вставайте оба в восемь; вы терпеть не можете свинину, а месье обожает жаркое, я буду готовить жаркое из телятины; жизнь была бы значительно проще, если бы только люди этого захотели. Помиритесь с братом, Матильда, в доме стало невозможно жить.
МАТИЛЬДА. – Я не собираюсь мириться; да мы и не ссорились.
МААМ КЕЛЕ. – Замолчите; даже отсюда слышно, как он кричит. Что вы еще натворили? Почему утро всегда начинается со скандала, а к вечеру все насупленно молчат? Кровь у вас в таком ритме движется, что-ли? У меня другой ритм крови, другой, я никогда к этому не привыкну. От одного приступа бешенства вроде вашего я сразу устаю и заболеваю, а ваши бесконечные приступы вас только распаляют и придают вам сил. Ваша энергия утомляет меня больше, чем уборка. Девочка моя, потратьте ее на что-нибудь другое: займитесь рукоделием, шитьем или резьбой по дереву, а Месье пусть лучше заводом своим займется, а то по городу уже ползут слухи, будто после вашего возвращения завод пошел ко дну. Неужто вы разориться хотите? Скажите, что-нибудь, Матильда, ваше молчание меня пугает.
МАТИЛЬДА. – Рукоделием заняться, говорите? Я что, похожа на рукодельницу? Тише, кто-то идет.
МААМ КЕЛЕ. – Нас бы хоть пожалели, Матильда.

Входит Марта.

МАРТА. – Я его успокоила, слава тебе Господи.  Есть у меня одна молитва, от которой бесы приходят в священный трепет; я ее бросила бесу в его бесовскую рожу, и он ускакал галопом, а мой Адриан утомился и присмирел;  присутствие нечистого утомляет.
МАТИЛЬДА. – Эта женщина уже с утра набралась. Почему она не пьет чай, как все нормальные люди? Давно пора сдать ее в лечебницу.
МАРТА. – Матильда, милая, будьте чуть ласковей с моим Адрианом; он сущее дитя, он такой неуклюжий, но любит вас больше всех на свете, а вы больше всех на свете этого заслуживаете.
МАТИЛЬДА. – Маам Келе, избавьте меня от этой женщины.
МАРТА (к Маам Келе). – Принесите нам что-нибудь выпить, надо отметить примирение двух наших ангелов.
МААМ КЕЛЕ. – Вашего брата больше не слышно. Кажется, он и правда угомонился.

Входит Адриан.

МААМ КЕЛЕ. – Адриан, сестра готова вас обнять.
АДРИАН. – Подождите, секундочку.
МААМ КЕЛЕ. – Зачем вам чего-то ждать?
АДРИАН. – Сначала я должен сказать пару слов. Она рассорила меня с друзьями, она их оскорбляет, она их травит, они больше не решаются здесь появляться, а когда встречают меня на улице, отворачивают лицо. Разве я виноват в том, что она ненормальная? Я не хочу за нее расплачиваться.
МАТИЛЬДА. – Меня все в них раздражает, Маам Келе, я ничего не могу с собой поделать. Хотя, честно говоря, в Адриане меня тоже все раздражает. Звук его шагов в коридоре, то, как он кашляет, каким тоном говорит «сынок», и эти их покрытые мраком собрания, куда женщинам вход воспрещен. Дверь – хлоп - у меня перед носом – и закрывается на несколько часов – и это в моем собственном доме? У меня под носом плетется заговор? Я распоряжусь снять в этом доме все двери, я хочу все видеть, я хочу иметь возможность входить куда мне угодно когда мне угодно.
МААМ КЕЛЕ. – Матильда, вы обещали.
МАТИЛЬДА. – Подождите, Маам Келе, секундочку.
АДРИАН. – В городе говорят, будто она голая разгуливает на балконе.
МААМ КЕЛЕ. – Не может быть, Матильда, голая, на балконе!
АДРИАН. – Так говорят.
МААМ КЕЛЕ. – Лишь бы что-нибудь сказать.
АДРИАН. – Для меня услышать, будто она разгуливает голая на балконе, все равно что самому увидеть. Ни обо мне, ни о вас, Маам Келе, такого не скажут. Она уже в юности грешила, ничего не поделаешь, зов плоти; чтобы она с годами превратилась в даму, нужно чудо.
МАРТА. – Уверуйте в чудо, и оно случится.
МАТИЛЬДА. – Я, значит, грешила, да, Маам Келе? А его сын? Правда, и смех, и грех? Зачем он произвел сына на свет? По какому праву он захламляет мой дом своим бесполезным и праздным потомством, которое целыми днями лежит развалясь то в саду, то в гостиной? Мне его одного было вполне достаточно, мне совершенно ни к чему второй Адриан, чтобы натыкаться на него по всем углам, второй Адриан, пародия на первого. Зачем, спросите его, Маам Келе, зачем ему было жениться, зачем было делать ребенка?
АДРИАН. – Спросите ее, Маам Келе, зачем она сделала двух?
МАТИЛЬДА. – Скажите ему, что я их не делала, скорее, мне их сделали.
АДРИАН. – Ее сын таскается по арабским кофейням, где собирается местное  отребье, все это знают. Зов крови. Видно, алжирское солнце ударило в голову моей сестренке, вот она и почувствовала себя настоящей арабской женщиной, а заодно и сын ее арабом себя почувствовал. Я не хочу, чтобы ее сын стащил моего на дно общества, не хочу, чтобы Матье таскался по арабским кофейням.
МАРТА. – В городе говорят, будто арабы подсовывают отравленные конфеты молодым людям обоего пола, а те потом обнаруживают себя в Марракеше, в закрытых домах за толстыми стенами.
АДРИАН. – Кончится тем, что она выдаст моего сына военным властям. В городе видели, как она что-то вынюхивала. Она может, она на это способна, она хочет прибрать к рукам мой завод, ей ничего не стоит отправить моего сына на бойню в Алжир. Но завод - никогда, никогда!
МААМ КЕЛЕ. – Может, остановитесь? Матильда, вы старше. Обнимите брата; сделайте это для меня.
МАТИЛЬДА. – Сейчас, Маам Келе, еще секундочку, я его, конечно, обниму. Но вы знаете, что он меня ударил? Сегодня утром, когда я пила чай, от его удара чайник разбился вдребезги. Как такое можно терпеть?
МАРТА. – Это когда в нем нечистый сидел.
МААМ КЕЛЕ (Адриану). – Вы ее, правда, ударили? Почему вы это сделали?
АДРИАН. – Да не помню я уже, но раз я это сделал, значит, у меня была причина, и серьезная. Я просто так не ударю.
МААМ КЕЛЕ. – Это все? Тогда миритесь. Адриан, вы мне обещали.
АДРИАН. – Сейчас, секундочку.  Еще одну вещь скажу: знаете вы, Маам Келе, что вчера она ударила мою жену? Мою бедную Марту, она ее ударила.
МАРТА. – Нет-нет, она меня не трогала.
АДРИАН. – Я сам видел, я слышал звук  удара, у нее, между прочим, синяк остался.
МАРТА. – Она меня не ударила, она меня покарала за злобу мою. Это для моего же блага, я только рада.
МАТИЛЬДА. – Идиотка.
АДРИАН (Матильде). – Что ты сказала? (Подходит к Матильде). 
МААМ КЕЛЕ. – Раз так, подеритесь в кровь, покалечьте друг друга, выцарапайте друг другу глаза и успокойтесь. Пойду схожу за ножом, чтобы быстрей с этим покончить. Азиз, принеси мне с кухни нож, нет, лучше два, так честнее будет; я их утром наточила, быстро управитесь. Растерзайте друг друга, раздерите друг друга  на части, да хоть убейтесь до смерти, только замолчите, иначе я сама вырву вам с корнем язык из глотки, лишь бы только вас не слышать. Будете тогда убивать друг друга молча, по крайней мере, никто ничего не услышит, хоть поживем спокойно. Вы деретесь только на словах, словами бросаетесь, пустыми словами, которые причиняют боль всем, кроме вас. Была бы я глухая, меня бы это не беспокоило. Меня бы не беспокоило, если бы вы в самом деле дрались; только делайте это молча, чтобы не ранить нас, тех кто рядом, в самое сердце. А то ваши голоса с каждым днем становятся все громче и визгливей, они проходят сквозь стены, от них молоко скисает на кухне. Хорошо вечером, когда вы молча дуетесь; хоть поработать можно. Вот бы солнце садилось пораньше, пусть бы они ненавидели друг друга в тишине. А я сдаюсь.
МАТИЛЬДА (Адриану). – Я сказала : идиотка. Она пьяней вина. Ее же вот-вот вырвет на мой ковер.

Адриан дает ей пощечину.

МААМ КЕЛЕ. – Азиз, Азиз! (Матильда дает пощечину Адриану). Эдуард, Азиз, сюда, скорее! (Входит Азиз.) Азиз, разними их. Двигайся, не стой как вкопанный. Чего ты ждешь? Шевелись.
АЗИЗ. – Я с места не сдвинусь, мне платят не за движения. Если я это сделаю, то потом окажусь виноват, если не сделаю, все равно окажусь виноват, так что лучше уж ничего не делать, буду виноватым, но хотя бы не устану.
МААМ КЕЛЕ. – Азиз, ты видишь, что они делают?                        
АЗИЗ. – Вижу, Маам Келе, вижу. Пусть старики ругаются, мне-то что? Они меня даже не замечают,у них глаза злобой налились, они ничего вокруг не видят. А когда злоба уляжется, сначала они увидят разбитые вазы, и только потом меня. Пусть дерутся, Азиз соберет осколки, когда придет время.

Входит Эдуард. 

МААМ КЕЛЕ. – Эдуард, умоляю, я с ними с ума сойду.

Эдуард удерживает мать, Азиз  удерживает Адриана.

АДРИАН. – Слушай ты, ненормальная, думаешь, ты можешь бросить вызов всему миру? Кто ты такая, чтобы кидаться на уважаемых людей? За кого ты себя принимаешь, чтобы позволять себе глумиться над приличиями, высмеивать чужие привычки, клеймить, порочить, оскорблять всех вокруг? Ты всего лишь баба, обыкновенная баба без средств к существованию, безмужняя мать, мать-одиночка, еще совсем недавно тебя изгнали бы из общества, тебе плевали бы в лицо, тебя посадили бы под замок в тайную комнату, чтобы не вспоминать о твоем существовании. Не много ли ты на себя берешь? Да, наш отец целый год заставлял тебя ужинать стоя на коленях, чтобы ты раскаялась, но он наказал тебя слишком мягко. По-моему, ты и сейчас должна стоя на коленях есть за нашим столом, стоя на коленях говорить со мной, с моей женой, с Маам Келе и со своими детьми. За кого ты себя принимаешь, за кого ты принимаешь всех нас, чтобы бросать всем нам вызов и безостановочно слать на нас проклятия ?
МАТИЛЬДА. – Да, я бросаю тебе вызов, Адриан, тебе, твоему сыну и тому что называется твоей женой. Я бросаю вам вызов, всем вам в этом доме; я бросаю вызов саду, который его окружает, и дереву, под которым губит себя моя дочь, и стене, окружающей сад. Я бросаю вызов воздуху, которым вы дышите, дождю, который капает на ваши головы, земле, по которой вы ходите; я бросаю вызов этому городу: каждой его улице и каждому дому; я бросаю вызов реке, которая его пересекает, и каналу вместе со всеми кораблями; я бросаю вызов небу над вашими головами, птицам в небе, мертвецам в земле, мертвецам, смешавшимся с землей и детям в утробе матери. Я делаю это, потому что знаю: я прочнее вас всех, Адриан.

Азиз оттаскивает Адриана, Эдуард оттаскивает Матильду. Но те вырываются и возвращаются. 

МАТИЛЬДА. – Да, завод мне не принадлежит, это правда, но только потому, что я сама так захотела, потому что завод разорится быстрее чем развалится дом, потому что дом будет стоять после моей смерти и после смерти моих детей, а твой сын будет бродить по пустым цехам с протекающими крышами и завывать: мое, мое. Нет, завод мне не принадлежит, но этот дом мой, а раз он мой, я решила, что завтра ты отсюда съедешь. Заберешь свои чемоданы, своего сына, и прочее, особенно прочее, и отправишься жить на свой завод, в свои цеха с облупившимися стенами, там тебе и место, среди производственных отходов. Завтра я буду у себя дома.
АДРИАН. – Какие протекающие крыши? Какие облупившиеся стены? Какие такие отходы? У меня сверхдоходное предприятие. Думаешь, мне нужен этот дом? Нет. Я живу в нем только из-за нашего отца, в память о нем, из любви к нему.
МАТИЛЬДА. – Из-за нашего отца? Из любви к нашему отцу? Память о нашем отце, да ей самое место на помойке посреди прочего дерьма.
АДРИАН. – Не надо, Матильда. Не трогай хотя бы это. Хотя бы это не пачкай.
МАТИЛЬДА. – А я ничего и не пачкаю, тут уже без меня все испачкано.
АДРИАН. – Я ее убью.
ЭДУАРД (оттаскивая Матильду). – Хватит, мама, идем со мной.
АЗИЗ (оттаскивая Адриана). – Месье, Мадам не в себе. Она сама не знает что говорит. Никто в здравом уме не станет так говорить о своем отце.

Они уходят, затем Матильда и Адриан вырываются и возвращаются.

АДРИАН (которого удерживает Азиз). – Ты за это заплатишь, ты за это заплатишь.
МАТИЛЬДА. – У меня есть чем платить, только я платить не собираюсь.
АЗИЗ. – Месье, у меня руки устали вас удерживать. Может, стукнуть вас как следует, чтобы вы успокоились?
АДРИАН. – Я ее убью.

Адриан и Азиз уходят.

ЭДУАРД. – Мама, если придется приложить силу, чтобы тебя увести, я это сделаю.
МАТИЛЬДА. – Завтра я его отсюда выставлю.

Эдуард и Матильда уходят.

МААМ КЕЛЕ. – Марта, бедная моя девочка, бедные мы, бедные. Они так любили друг друга, когда были детьми.
МАРТА. – Принеси мне выпить, я ужасно устала. Жозефина, пожалуйста, сходи за бутылкой портвейна.
МААМ КЕЛЕ. – Девочка моя, еще слишком рано.
МАРТА. – Жозефина, Жозефина, добрая моя подруга. Если бы не ты, мир бы рухнул. Умоляю, вытащи меня из этого ада. Ты святая. Когда мы умрем, и ты окажешься на небе, а я в аду из-за совершенного мною зла, спусти мне веревку, втащи меня к себе наверх, потому что если не ты, то кто? Моя сестра Мария на меня даже не взглянет, все прочие слишком заняты собственными несчастьями, чтобы помнить обо мне, а Азиз, великодушный Азиз, окажется в чистилище, потому что не крещен, а между адом и чистилищем сообщение не налажено. Я не хочу, чтобы меня навечно забыли в аду, как забыли здесь на время моей короткой жизни. Обещай втащить меня к себе наверх, Жозефина.
МААМ КЕЛЕ. – Не знаю, бедная моя Марта, не знаю, существует ли рай.
МАРТА. – Что ты такое говоришь?
МААМ КЕЛЕ. – Если бы он существовал, это бы как-нибудь здесь проявилось, каким-нибудь оттиском, отпечатком, тенью рая на земле, тонким отблеском. Но здесь ничего кроме отблесков ада.
МАРТА. – Пойдем выпьем.

Уходят.



7.

Издалека доносится разудалая песня марширующих десантников.

АДРИАН (к зрителям). – Матильда говорит, я не совсем человек, говорит, я обезьяна. Может, я, как все, застрял на полпути между обезьяной и человеком. Может, во мне немножко больше, чем в ней, от обезьяны, может, в Матильде больше человеческого, чем во мне; она хитрее, это точно; зато у меня удар сильнее. Я себя отлично чувствую в образе старой обезьяны, усевшейся у ног человека, чтобы наблюдать за ним снизу. Мне совсем не хочется играть в человека, и я не намерен начинать эти игры. Я вообще не знаю, как это делается, я и людей-то почти не встречал.
Когда у меня родился сын, я обнес дом высокими стенами. Я не хотел, чтобы отпрыск обезьяны повстречался в лесу с насекомыми, дикими зверями, капканами и охотниками. Я даже обувь надеваю только для того, чтобы выйти из дома вместе с ним и защитить его в этих джунглях. Самые счастливые обезьяны – те, которые выросли в клетке, под охраной, и которые умирают с уверенностью, что весь мир похож на клетку. Тем лучше для них. Глядишь, и обезьяна спасена. По крайней мере, своего бабуина я сумею защитить.
В тайне обезьяны любят наблюдать за людьми, а люди нет-нет, да и бросят взгляд на обезьян, тоже тайком, конечно. Потому что семья-то общая, только на разных этапах развития; и ни те, ни другие не знают, кто там кого обогнал; никто не знает, кто к кому больше стремится; ясно одно: обезьяна бесконечно стремится к человеку, а человек к обезьяне. Во всяком случае, человеку важнее смотреть на обезьяну, чем на другого человека, а обезьяне важнее смотреть на людей, чем на других обезьян. И вот так они разглядывают друг друга, ревнуют, ссорятся, царапаются, кусаются, но никогда не расстаются, даже в мыслях, и не устают друг на друга смотреть.
Когда Будда пришел к обезьянам, он сел к ним в кружок под вечер, и сказал: обезьяны, ведите себя «ком иль фо», как люди, а не как обезьяны, тогда однажды утром вы проснетесь людьми. Наивные обезьяны стали вести себя как люди, они вели себя так, как, им казалось, должны вести себя люди. Но обезьяны слишком добрые и слишком глупые существа. Каждый вечер они надеются, они засыпают с тихой спокойной улыбкой надежды. И каждое утро просыпаются в слезах.
Я злая и жестокая обезьяна, я не верю в сказки Будды. Я не хочу засыпать с надеждой, потому что не хочу просыпаться в слезах.

 


III. ИША


8.

Сад. Ночь.
Входят Фатима и Матье.

ФАТИМА. – Отстань от меня, Матье. Хватит ко мне прижиматься. С тех пор как я приехала, ты мне прохода не даешь; далось тебе трогать меня при каждом удобном случае. Не забывай, что мы родственники, а члены одной семьи не должны трогать друг друга так, как ты меня трогаешь.
МАТЬЕ. – С чего это ты взяла, что мы из одной семьи. Семью придумали для наследства, чтобы передавать его от отца к сыну. Ты моему отцу не наследница, я тебе вроде тоже не наследник; а значит, если мне придет в голову тебя потрогать, не вижу для этого никаких препятствий. Мы произошли от разных женщин, ты не знаешь своего отца, а я своего знаю; у нас ничего общего. Насколько глубоко нужно копнуть, чтобы почувствовать себя свободным? С какого момента люди больше не родственники? Сколько поколений должно смениться, чтобы семейные связи оборвались?
ФАТИМА. – В мире много других женщин. Почему тебе все время  нужно трогать именно меня? Мне это не нравится. Мы с тобой слишком близкая родня, чтобы мне это нравилось; и вообще, неважно, родня не родня, семья не семья, я не люблю, когда меня трогают.
МАТЬЕ. – Женщин не так уж много.
ФАТИМА. – В мире больше половины женщин, а ты пристаешь именно ко мне.
МАТЬЕ. – Тогда для обозначения женщины нужно придумать по крайней мере два разных слова. Маам Келе тоже женщина; она проходит передо мной двадцать раз в день, а я ее даже не замечаю, я ее даже мысленно вижу не иначе как одетой во что попало и с тряпкой в руках. Почему вас с Маам Келе называют одним словом «женщина», если вы совсем не похожи? Вот тебя, хоть ты и закутана как зимой, хотя на дворе теплынь, тебя я вижу по-другому, хоть в жизни, хоть в мыслях, а главное, мне все время хочется на тебя смотреть, я никогда так  не смотрел на женщин.
ФАТИМА. – Тебе тридцать лет, а ты никогда не смотрел на женщин?
 МАТЬЕ. – Мне еще нет тридцати, и в жизни я видел много женщин, начиная с Маам Келе, которую  вижу с детства. Но сейчас у меня нет возможности смотреть на женщин, потому что они перестали приходить в наш дом.
ФАТИМА. – Ну так не сиди дома, сходи в нижний квартал. Там много женщин, которым платят за то, чтобы они позволяли на себя смотреть, а если ты заплатишь чуть больше, сможешь их потрогать; ты вроде далеко не урод, и деньги у тебя есть, они возражать не будут.
МАТЬЕ. – Да я и так не сижу дома, Фатима, не сижу. Я много где побывал в своей жизни, начиная с церкви, и даже на заводе побывал, хотя он далеко отсюда, пришлось съездить, все-таки он мне в наследство достанется. Но сейчас у меня нет возможности куда-то выходить, потому что мне не хватает времени, да и денег, в общем-то, не хватает, по крайней мере, сейчас.
ФАТИМА. – Знаешь, что-то мне не хочется помогать тебе экономить время и деньги. Отстань от меня, уходи. Вон мама идет, если она увидит тебя со мной, предупреждаю, мало не покажется.
МАТЬЕ. – Пусть подходит! Я ее быстро успокою. Раз – и в глаз. Она меня давно бесит, пусть не лезет, куда не просят, пусть знает, с кем имеет дело.

Входит Матильда.

МАТИЛЬДА. – Фатима, я тебя искала. Но теперь я вижу, ты в хорошей компании, так что мне не о чем беспокоиться. Я рада, что вы подружились; Матье  -  скромный, послушный и рассудительный мальчик, а этой маленькой дикарке явно не хватает рассудительности. Матье, малыш, давай проведем этот чудесный вечер в саду, будем гулять, болтать, и никуда, никуда не будем торопиться.
МАТЬЕ. – Тетушка, я был бы рад, мне тоже очень приятна ваша компания. Но я должен идти, я уже говорил Фатиме, что несмотря на чудесную погоду, располагающую к прогулкам, иногда нужно заставлять себя отказываться от удовольствий в пользу учебы.
МАТИЛЬДА. – Матье, Матье, вложи эту мысль в головы моим детям. Иди, я не стану отрывать тебя от учебы. (Матье уходит.) Фатима, я не хочу, чтобы ты слонялась ночью по саду. Я сама когда-то по нему слонялась, и одна ночь оказалась лишней, из-за этого появился на свет твой брат, а я даже не видела лица того, кто сделал мне этот подарок. Фатима, есть такие мужчины, которые запрыгивают в сад через стену и подкарауливают заблудившуюся в нем женщину, а потом ты остаешься с подарком, которого не хотела. Сады в этом городе опасны, здесь стоит гарнизон, и вояки прямо со стен спрыгивают в сады, чтобы дарить подарки. Фатима, ты одна?
ФАТИМА. – Да, но я кого-то жду, и этот кто-то вовсе не из гарнизона. Тебе лучше уйти.
МАТИЛЬДА. – Фатима, позволь мне ее увидеть. Я отойду в сторонку, я спрячусь, я тихонько, только позволь мне ее увидеть; все пятнадцать лет, с тех пор как она умерла, я не переставала сожалеть о ней.
ФАТИМА. – Смотри, мама, вон, за ореховым кустом. Видишь свет?
МАТИЛЬДА. – Не вижу.
ФАТИМА. – Смотри внимательней. Видишь, край платья белеет? Она не решается показаться.
МАТИЛЬДА. – Фатима, я ничего не вижу.
ФАТИМА. – Чувствуешь холод? Ужасный холод?
МАТИЛЬДА. – Холод, да, холод чувствую. Ужасный холод.
ФАТИМА. – Это она, Мария. Спрячься, она боится.
МАТИЛЬДА. – Чего ей бояться? Я ее лучшая подруга Матильда.
ФАТИМА. – Она думает, я ее выдала. Пожалуйста, уйди.
МАТИЛЬДА. – Мария, это я, Матильда. Неужели старушка Матильда так тебя напугала? Да, я постарела, но я все та же Матильда. Прости мне мое старение. Ты вовремя умерла, но ты поймешь, ты всегда была деликатней меня. (Фатиме) Она еще здесь?
ФАТИМА. – Здесь.
МАТИЛЬДА. – Вся целиком? Ты ее видишь целиком и полностью?
ФАТИМА. – Теперь да. Она здесь, она на тебя смотрит.
МАТИЛЬДА. – Ты уверена?
ФАТИМА. – Да, она на тебя смотрит.
МАТИЛЬДА. – Дай мне покоя, Мария. Я не хочу, чтобы ты на меня смотрела; не хочу, чтобы ты помнила обо мне, и я не хочу о тебе помнить. Почему то, что мы хотим забыть, никак не выходит у нас из головы? Почему у нас нет выбора? Я так и вижу тебя, всю такую недотрогу с повадками невинной дурочки, которая не отходила от меня ни на шаг, даже когда я оказывалась в полном дерьме, особенно когда я оказывалась в полном дерьме. Зачем? Зачем ты всегда была рядом со мной, зачем ты была между мной и Адрианом, зачем ты была рядом с ним? У тебя получилось, ты приклеилась ко мне, ты приклеилась к нему; зачем тебе было все время клеиться к нам двоим? Что ты делала в моей голове, в Алжире, ты же из дома ни разу не выходила, только однажды, когда нужно было перейти улицу, чтобы выйти замуж за эту гориллу, которую ты всегда хотела заполучить. И с тех пор ты ни разу не выходила из его дома, пока не загнулась, пока не удрала из жизни, чтобы не запачкать, как все, свои руки и свое невинное личико в этом дерьме. (Фатиме.) Она еще здесь?
ФАТИМА. – Она здесь, она плачет.
МАТИЛЬДА. – Ничего, пусть плачет, пусть литрами слезы льет! Пусть мертвые плачут, пусть им будет стыдно перед нами, пусть хоть на это сгодятся. На что ей жаловаться? Она-то хоть пристроена. Она-то знает, где живет, в обители девственниц и святош. Ей там спокойно, никто к ней там не вяжется, поэтому она убивает время тем, что вяжется к нам. Почему, стоит человеку умереть, как он тут же, без лишних усилий, становится таким добродетельным, таким достойным, таким прекрасным?  Я просто уверена, не такой уж она была красивой, и не такой уж добродетельной, как в моих воспоминаниях.  По крайней мере, недолго она бы такой в жизни осталась.
ФАТИМА. – Мама, она уходит, вот, отвернулась, исчезает за деревом.
МАТИЛЬДА – Пусть исчезнет, пусть отправляется спать на хлопковых простынях, пусть поет псалмы со своими ангелами, и оставит нас одних барахтаться в нашем дерьме, без дома, без крыши над головой, без родины!
ФАТИМА. – Она убегает, мама, ты ее напугала.

Фатима уходит.

МАТИЛЬДА. – Где моя родина? Моя земля, где она? Где та земля, на которой я могла бы спокойно уснуть? В Алжире я иностранка, мечтающая о Франции, во Франции я еще больше иностранка, и мечтаю об Алжире. Может, родина там, где тебя нет? Я устала быть не на своем месте и не знать, где оно, мое место. Но родины не существует, нет ее, родины. Мария, если бы ты могла умереть во второй раз, я бы желала твоей смерти. Пой свои псалмы у себя на небе или в аду, только не возвращайся, избавь меня от своего присутствия.

Уходит.

 

9.

Коридор.
Борни выходит из приоткрытой двери.
За ним выходит Плантьер.

ПЛАНТЬЕР. – Вы уходите, Борни, вы сбегаете.
БОРНИ. – Не ухожу я, Плантьер, не ухожу. Я забыл в машине одну вещь.
ПЛАНТЬЕР. – Вещь? Какую вещь? Что вам понадобилось в  машине?
БОРНИ. – Портфель; ну, знаете, платок. Я забыл в машине носовой платок.
ПЛАНТЬЕР. – Вы сбегаете, улучив удобный момент, ни с кем не попрощавшись, из-за какого-то там платка, который забыли в машине?
БОРНИ. – Ни с кем не попрощавшись? Как это, ни с кем не попрощавшись? Ничего подобного. Обычно, я держу свои очки на шнурке, который надеваю на шею, но вот тут начисто забыл шнурок. Я ничего не слышу без очков, а у нас слишком серьезный разговор. Позвольте, Плантьер, мне надо сходить за очками.
ПЛАНТЬЕР. – Значит, теперь выясняется, что вы забыли очки? Вы хоть сами-то знаете, что ищете?
БОРНИ. – Я ищу очки, которые лежат в платке, который лежит в машине. Плантьер, вы меня оскорбляете.
ПЛАНТЬЕР. – Нисколько, Борни. Я только провожу вас до машины.
БОРНИ. – Зачем вам меня провожать?
ПЛАНТЬЕР. – Хочу удостовериться, что вы не заблудитесь.
БОРНИ. – Вы мне не доверяете, Плантьер, вы меня обижаете. Я уже сказал, я уже повторил, ваша идея превосходна, я ее поддерживаю.
ПЛАНТЬЕР. – Вы сказали «ваша идея»? Что значит «ваша»? Тут какой-то подвох. Предполагается, что она уже не ваша и ваше участие больше не предполагается?
БОРНИ. – Нисколько. В час икс я буду аплодировать обеими руками.
ПЛАНТЬЕР. – Аплодировать будете, ну-ну! Где вы будете аплодировать? У себя в спальне будете аплодировать? За закрытой дверью, чтобы никто не услышал? А в свидетели кого возьмете, канарейку? Нам-то что от ваших аплодисментов?
БОРНИ. – Плантьер, я вас ударю.
ПЛАНТЬЕР. – Ударьте.
БОРНИ. – Клянусь, я это сделаю.
ПЛАНТЬЕР. – Не клянитесь, сделайте, сделайте.

Из двери выходят Адриан, Саблон, затем еще несколько мужчин.

АДРИАН. – Что за шум!
БОРНИ. – Плантьер меня оскорбляет.
ПЛАНТЬЕР. – Борни нас бросает.
БОРНИ. – Лжец!
ПЛАНТЬЕР. – Трус!
САБЛОН. – Идемте, идемте. Я не желаю слышать о разногласиях в нашей организации.
ПЛАНТЬЕР. – В решающий момент, месье префект, Борни вдруг забыл в машине очки.
АДРИАН. – Очки? Борни, вы носите очки?
БОРНИ (Саблону). – Месье префект, поймите меня правильно. Вы же знаете, я никогда не отступал, когда приходило время действовать. Но на этот раз,  учитывая мою должность, в ваших собственных интересах обойтись без моего участия, то есть, я хочу сказать, без моего непосредственного участия. Мысленно я с вами, господа, я за идею, вы это знаете.
ПЛАНТЬЕР. – Что значит мысленно? Что нам делать с вашими мыслями? Речь идет о том, чтобы взорвать кафе Саифи.
АДРИАН. – Прекратите кричать, иначе я вас всех выставлю за дверь.
БОРНИ. – Так вот, я продолжу. Намерения у вас, конечно, самые справедливые. Но вы хоть удосужились разглядеть проходимца, которому поручили это дело? Он же взорвет кафе вместе со всеми посетителями, и не поморщится. Я не хочу, чтобы на моей совести была кровь. Адриан, дорогой, где те времена, когда анархисты предпочитали скорее взорвать себя, чем ранить ребенка?
САБЛОН. – Тише, замолчите. Не забывайте, где вы находитесь. Пройдемте в комнату.
ПЛАНТЬЕР. – Вы тоже, Борни.
БОРНИ. – Клянусь, Плантьер, я вас ударю.
ПЛАНТЬЕР. – Клянитесь сколько угодно, мне не больно, не так больно, как от удара.
САБЛОН. – Замолчите, Борни.
БОРНИ. – А что сразу я? Почему всегда я?
АДРИАН. – Тихо!

Они заходят в комнату. Адриан закрывает дверь.

 

10.

Стена, окружающая сад, ночь.
Матье и Эдуард.

МАТЬЕ. – Мир прекрасен; все-таки он как-то правильно устроен. Даже эта стена, кажется, была построена только для того, чтобы доставить мне удовольствие через нее перемахнуть. Смотри, Эдуард: ночь опускается, наш городок, нет, наша славная жирная деревенька впадает в дрему, как старая уставшая тетка, теперь все наше. Ты говоришь, есть такие места, где можно смотреть на женщин, где они дают себя потрогать? Здесь, в нашей дыре? Я вот живу здесь двадцать пять лет, даже больше, и ничего такого не знал, а ты быстро со всем этим разобрался. Слушай, Эдуард, мускулы у тебя, конечно, так себе, зато мозг здорово натренирован. Только больше не говори, что мир ужасен. Почувствуй, как в воздухе разлито тепло, почувствуй, как оно возбуждает.  Если бы мир был плохо устроен, в нем возбуждали бы зима и холод, представляешь, пришлось бы снимать возбуждение не снимая одежды, кутаясь и дрожа. Но мир устроен так удобно, что тепло живой твари соответствует теплу воздуха, а тепло воздуха подталкивает к тому, чтобы раздеться, а дальше голая живая тварь готова делать свое дело. Бежим, Эдуард.
ЭДУАРД. – В каждой захудалой деревеньке есть свой бордель, здешние бордели никуда не исчезнут, если мы чуть-чуть задержимся. Все равно нам нужно дождаться Азиза, он обещал показать, где лучшие. Я просто спросил у Азиза, ты мог сделать то же самое, у тебя было на это двадцать пять лет. Ты вот мускулы натренировал, а мозг-то карликовый, не понимаю, как тебе удалось прожить с ним столько времени. Хотя, судя по всему, неплохо удалось, выглядишь бодряком.
МАТЬЕ. – Эдуард, малыш, это правда, я на здоровье не жалуюсь. Смотри как я перемахну через стену. Спорим, я могу повторить это раз десять, пока ты доползешь до верха. Важно быть сильным: что толку отличаться умом и сообразительностью, если ты такой хрупкий? Давай сюда, малыш, я подниму тебя наверх и спущу с другой стороны, ты даже не заметишь, я тоже, потому что ты легкий как дитя. Посмотри на эти мускулы, видишь, нормально я их накачал, да? Думаю, женщинам понравится. А ты, бедолага, почему ты к своему телу так наплевательски относишься? Как ты собираешься женщин завоевывать с такими рахитичными ручонками и с такой цыплячьей шейкой? Эдуард, ты мой друг, тренировки я беру на себя. Пару-тройку месяцев терпения, и может быть, мы удвоим объем этого маленького змеиного тельца.
ЭДУАРД. – Я не собираюсь ничего удваивать, мне хватает того, что есть, меня и такое тело устраивает. Все равно тело, о котором ты так заботишься, постоянно обновляется, клетки, которые ты поддерживаешь ценой невероятных усилий, завтра смоются водой и мылом; а через семь лет от тебя сегодняшнего ничего не останется; так что не понимаю, зачем тратить по два часа в день на тренировки.
МАТЬЕ. – Семь лет – это много, а смысл тренировок – в том, чтобы нравиться женщинам;  я им понравлюсь, я уверен. Бежим, Эдуард.
ЭДУАРД. – Мы ждем Азиза.
МАТЬЕ. – Да достал он уже. Скучный он какой-то и все время чем-то недоволен,  даже в бордель идет с таким видом, будто совсем не любит женщин, я бы так и подумал, если бы он сам не сказал, что это неправда. Вот объясни мне, какой смысл отправляться в бордель, как на трудовую повинность!
ЭДУАРД. – Ничего, сам сходишь пару раз и тоже успокоишься.
МАТЬЕ. – Все на трудовую повинность, за работу, за работу; взвалим все на себя, будем трудиться как каторжные, мне нравится такое наказание, я готов его отбывать. Все на трудовую повинность, вперед!

Входит Азиз.

АЗИЗ. – Эй, вы чего там наверху распрыгались как обезьяны, вы так весь квартал разбудите. Тише, я не хочу проблем с вашими родителями.
МАТЬЕ. – Азиз, друг, если ты любишь женщин, почему ты такой скучный?
АЗИЗ. – Я не говорил люблю, я говорил  имею.
МАТЬЕ. – Ну, мы-то все равно к ним пойдем, Азиз, мир прекрасен, все-таки он правильно устроен.
АЗИЗ. – Не знаю, как там устроен мир, зато точно знаю, что вы всех вокруг разбудите. Давайте короче, а то в одной комнате  уже свет зажегся.
МАТЬЕ. – Это комната Маам Келе. У нее бессонница. Не спит старушка, жалеет, что так бездарно потратила свою юность.
АЗИЗ. – Я провожу вас до места и там оставлю, что-то мне сегодня не хочется. Подожду вас рядом, в кафе Саифи.
ЭДУАРД. – Пойдем с нами, Азиз, не оставляй меня одного с этим кретином.
АЗИЗ. – Вы чего ждете. Еще в одной комнате свет зажегся. Я вам не родня, меня сразу отсюда выпрут, если поймают.
МАТЬЕ. – Это твоя мамаша, Эдуард; по-моему, она пошла проверить, как ты там спишь в своей кроватке в обнимку с плюшевым медвежонком. Бежим скорее, пока она в окно не высунулась.
ЭДУАРД. – А наверху в чьей комнате свет зажегся?
МАТЬЕ. – Это комната отца. Все. Бежим.

Уходят. 

 

 11.

Веранда. Адриан.
Внезапно появляется большой чернокожий  парашютист.

ПАРАШЮТИСТ. – Полковник, разрешите доложить, в этом доме все спят.
АДРИАН. – Не называйте меня полковником, я не военный. Кто вы? Как вы сюда попали?
ПАРАШЮТИСТ. – Буржуа, этот город как будто вымер. Его жители дезертировали в полном составе?
АДРИАН. – Как вы сюда попали?
ПАРАШЮТИСТ. – С неба спустился Мы прибыли сегодня ночью, армия здесь, буржуа. Не та армия, которая копошится на земле, не та, которая прикрывается броней, не та, которая протирает штаны в кабинетах, не та, которая чистит сортиры, нет, это та армия, которая всегда на боевом дежурстве между небом и землей. Я спустился с неба как снежинка в разгаре лета, чтобы вы могли спать спокойно под моей защитой. Или ты думаешь, что тебя защитят толстые стены? Или ты думаешь, твое богатство тебя защитит? Вот приставлю ствол тебе между глаз, и все это разом исчезнет.  
АДРИАН. – Вы пьяны. Я сообщу об этом вашим офицерам.
ПАРАШЮТИСТ. – Сообщай, буржуа, сообщай, единственное, чего я требую - уважения.
АДРИАН. – Я вас уважаю, мой мальчик. Только почему вы на меня нападаете? Разве вы пришли не для того, чтобы обеспечить нам безопасность?
ПАРАШЮТИСТ. -  Чтобы обеспечить безопасность, сначала нужно посеять смуту.
АДРИАН. – Тогда  добро пожаловать, добро пожаловать, военный. Я всего лишь маленький смирный буржуа, я уважаю армию.
ПАРАШЮТИСТ. – И правильно, уважай ее. Она позволяет тебе наживаться.
АДРИАН. – Но я же тебе и плачу, военный.
ПАРАШЮТИСТ. – Меньше чем своему слуге, меньше чем ничего, пшик. На сигареты. А ведь это я позволяю тебе жиреть, считать доходы и заниматься политикой. Мы, военные, мы сердце и легкие этого мира, а вы, буржуи, вы его желудок.
АДРИАН. – Мой мальчик, ты чересчур возбужден.
ПАРАШЮТИСТ. – Да, возбужден, возбужден, возбужден.
АДРИАН. – Тогда я рад приветствовать твое возбуждение! Только знай, у нас тут маленький, тихий, смирный городок, мы тут привыкли к своим солдатам. Ваше место в казармах. Будете вести себя тихо и смирно, и город вас полюбит, город о вас позаботится. А теперь отправляйтесь в свою казарму.
ПАРАШЮТИСТ. – Где здесь женщины?
АДРИАН. – Простите?
ПАРАШЮТИСТ. – Женщины где? Курицы, козочки, кошечки, зайки, ластоньки, телочки, где вы их прячете? Я их чую; носом чую, здесь есть женщины. Посторонись, буржуа.
АДРИАН. – Успокойся, мой мальчик, успокойся.
ПАРАШЮТИСТ. – Покой нам только снится. Мы уже здесь, буржуа. Где  женщины?
АДРИАН. – Здесь одни дамы.
ПАРАШЮТИСТ. – Не переживай, папаша, я сделаю из них женщин. Прячьте ваших телочек, армия выпускает своих быков из загона.
АДРИАН. – Ты не любишь эту страну? Ты не любишь эту землю? Ты дикарь, пришедший ее ограбить, или солдат, пришедший ее защитить?
ПАРАШЮТИСТ. – Я  люблю эту землю, буржуа, я не люблю людей, которые ее населяют. Как узнать врага? Вот ты друг или враг?  Кого я должен защищать, а на кого нападать? Раз неизвестно, кто враг, придется стрелять во все, что движется.
Конечно, я люблю эту землю, но я жалею о старых временах. Я скучаю по мягкому свету масляных ламп, по великолепию парусного флота. Я скучаю по колониальной эпохе, по верандам и крикам буйволовых жаб, по эпохе долгих вечеров в колониальных владениях, где каждый занимает свое место,  валяется в гамаке, качается в кресле-качалке или сидит на корточках под манговым деревом, каждый знал свое место и был за него спокоен, и его место принадлежало только ему. Я скучаю по негритятам, которые путались у коров под ногами и от которых отмахивались как от москитов. Да, я люблю эту землю, и никто не имеет права в этом сомневаться, я люблю Францию, от Дюнкерка до Браззавиля, потому что защищал ее границы, наматывал километры в ночном дозоре, с оружием в руках, навострив слух и не спуская глаз с той стороны. А теперь мне говорят, что моя ностальгия на фиг никому не нужна и что теперь другие времена. Мне говорят, что границы подвижны, как гребень волны, но разве можно отдать жизнь за движение волн? Мне говорят, что нация существует, а потом перестает существовать, что человек находит свое место, а потом его теряет, что названия городов, и владений, и домов, и людей в домах меняются в процессе жизни, а потом вдруг все оказывается расставлено в другом порядке, и никто уже не знает, как его зовут, и где его дом, и в какой стране он живет, и где ее границы. Не знает, кого защищать. Не знает, кто враг. Не знает, кто отдает приказы. Мне говорят, людьми движет история, но жизнь человека несоизмеримо короче, а история, толстая сонная корова, иногда вдруг перестает жевать свою жвачку и норовит тебя лягнуть. Моя работа – воевать, отдохну, когда сдохну.

Исчезает.

АДРИАН. – Как он сюда попал, твою мать?

 


IV. МАГРИБ


12. НА КРАЮ ПОСТЕЛИ

Комната Матильды. 
Матильда и Фатима в постели.

МАТИЛЬДА. – Фатима, Фатима, ты спишь? Я слышу, твой дядя идет по коридору.  Вот, приближается, вот, уже под дверью стоит, замер.  Что-то он  затеял нехорошее. На что он не осмелится днем, осмелится ночью, без свидетелей. Действуй, Фатима, бормочи, катайся, разговаривай со мной, пусть поймет, что ты здесь. А если войдет, широко открой глаза и не отводи от него взгляд, чтоб увидел, что ты проснулась. А если гнев ослепит его настолько, что он тебя не увидит, встань и начни руками размахивать. Все равно все считают тебя ненормальной, так что не повредит. Фатима, дорогая, не спи и не прикидывайся спящей, твой дядя караулит под дверью, мне страшно.
Думаешь, я брежу, нет, я не брежу, Фатима, уверяю тебя, не брежу, нет. В этом городе куча людей умирает от того, что их задушили подушкой или удавили шнурком, или от рук маньяка, который забрался в окно, или по прихоти вора, который вообще-то хотел украсть жемчуг. Твой дядя дружит с врачами и полицейскими, так что он ничем не рискует. Никто ничего не узнает. Конец тебе, Матильда, как и Марии пришел конец, обеим вам конец. Как и почему мы узнаëм, как и почему в этом городе умирают люди? В этот час весь город спит и видит сны, кроме убийц и их жертв.
Ты не спишь, я знаю, как дышат спящие. Ты когда-нибудь заходила ночью в комнату к спящему мужчине? Фатима, если хочешь возненавидеть мужчин раз и навсегда, зайди в комнату к спящему мужчине, посмотри на него и послушай его спящего. Они могут сколько угодно изображать из себя днем приличных людей, но половину жизни они проводят развалясь как свиньи в луже, в полной отключке, потеряв контроль над собой, пустые как бревно, плывущее по реке, с глазами, как говорят, бешено бегающими в орбитах; а утром просыпаются и ничего не помнят. Страшен час, когда все человечество дружно потеет под одеялами, когда тысячи людей одновременно рыгают, харкают, скрипят зубами, вздыхают с закрытыми глазами, переваривают, еще переваривают, прочищают горло, разинув рот в потолок. Правильно делают, что закрываются, когда спят. Всякий человек всякий день должен был бы нести груз стыда прошлой ночи, груз стыда ночного забытья. Я не закрываюсь на ночь, потому что не сплю. А лучше бы закрывалась; твой дядя топчется под дверью.
Фатима, если он войдет – а я думаю, он войдет, - резко вскочи и спроси его, как она умерла. Может, от неожиданности он скажет правду, прежде чем сожмет зубы от злости. Девочка моя, дорогая моя, мне страшно. Прежде чем он войдет – а он войдет – спрячься под кроватью, а когда он захочет задушить меня подушкой, изо всей силы дерни его за ноги, чтобы он упал. Фатима, дорогая, не оставляй меня одну; покажи мне полоску света между твоими веками, дай мне знать, что ты не спишь. Потому что мне страшно, это правда, я, правда, боюсь.

Входит Адриан.

АДРИАН. – Матильда, ты спишь? Вот и славно. Матье идет в армию. Все-таки они его вычислили. Мои друзья меня в этом пункте дружно предали. А может, это все твои проделки, а? Вполне допускаю; нет дыма без огня. Как бы там ни было, он отправится в Алжир, его там убьют в этой дыре и с воинскими почестями вернут на родину по частям. У меня не останется наследника. Но учти, старушка моя: завод ты не получишь.

Сначала я хотел пойти на кладбище и там застрелиться, как сделал наш дед, когда его сын пошел в армию, и как сделал наш прадед из-за деда. Как-никак, семейная традиция, а с традицией не поспоришь. Но я решил этого не делать, потому что, во-первых, мой отец не сделал этого из-за меня, во-вторых, на улице дождь, а мне жмут ботинки, и, наконец, в-третьих, завод достался бы тебе, а этого, старушка моя, я никак не могу допустить.

И детей твоих я не люблю. Мало ты их дрессировала. Детей нужно дрессировать с помощью оплеух и мудрых наставлений, иначе они на тебя нагадят при первой же возможности. А твои на тебя нагадят, старушка моя, и уж кто-кто, а я тебя отмывать от дерьма не побегу.

Матье покойник, во всяком случае, похоже на то, он уже практически убит в какой-нибудь алжирской траншее, так что он мне больше неинтересен; я не собираюсь справляться, как дела у будущего покойника, я не из тех, кто станет рыдать на могиле: на кого же ты нас покинул… Будущий труп моего сына меня не интересует. Теперь мой наследник – я сам; я назначаю себя единственным наследником; никто другой не притронется к моему наследству.              
С традицией не поспоришь. Женщины в наших семьях умирают молодыми, и  часто по неизвестным причинам. Тебе тоже пора; как говорит Маам Келе, ты еще молодая; когда о ком-то говорят, что он еще молодой, значит, он уже постарел. Может, ты повесишься в саду на дереве, как это сделала тетя Армелия; может, бросишься в воды канала, спокойно, уверенно, когда никто не ждет, аккуратно сложив одежду на берегу, как это сделала наша нежная, тихая, скромная Энни. А может, тебя задушат подушкой,  как обычно поступают с женщинами, которые начинают сильно мешать. Все эти истории не вызывают никакого шума; власти здесь понимающие; старинная  традиция нашего города; у нас у всех здесь понимающие друзья. Мне так кажется. Хотя, мне кажется, мои друзья меня предали. Это все ты; ты начала ворошить всякое дерьмо, с тех пор как приехала. А в таком городе как наш нельзя прожить без друзей.

Ты слишком сильно бьешь, Матильда. Это добром не кончится. Ты уже сейчас как надтреснутый кувшин; когда-нибудь ты разлетишься на тысячу осколков. У тебя слишком сильный удар, Матильда, нельзя слишком сильно встряхивать маленькие спокойные городки, нельзя расшатывать семейные устои. Ты слишком много путешествовала, старушка моя, а путешествия смущают ум и замутняют взгляд. Думаешь, ты такая крутая, да, а на самом деле ты уже надтреснута. Если камень упадет на кувшин, не повезло кувшину; если кувшин упадет на камень, не повезло опять-таки кувшину. Кувшин, Матильда, это ты. Тебе не терпится познать жизнь вечную?

Мне не нравится, что ты презираешь мою жену. То, что ты меня изводишь и рвешься к наследству, это нормально, у нас так принято, такая традиция. Но презрения к моей жене я не потерплю. Она стоит той, другой, поверь, она ее стоит. Я долго выбирал между ними двумя, и женился на старшей, все-таки как-то традиционней. В конце концов, на второй я тоже женился, теперь жениться мне больше не на чем. Но я запрещаю тебе ее презирать, Матильда; за это я вполне способен тебя убить.

Какая ты хорошая, когда спишь; рот свой закрыла и не разеваешь, слушаешь как положено, что я тебе говорю, как сестра должна слушать брата.  Я теперь, может, днем буду спать, а жить буду ночью, тогда мы станем образцовыми братом и сестрой. А пока спи, Матильда, твой сон тебя спасает.

Уходит.

ФАТИМА. – Господи, мама, если бы Эдуард попробовал обойтись так со мной, честное слово, я бы ему сразу в морду заехала, чтобы у него навсегда охота отпала. Ну почему, почему ты всегда поддаешься мужчинам? Это же ветер, обман, видимость, пустота. Женшина – это ремень на его брюках, стоит ей от него отвязаться, – и он совершенно голый. Отвяжись от своего брата, и он останется без штанов. Почему ты не хочешь от него отвязаться?  Ты же от этого ничего не выигрываешь, только от детей отдаляешься. Ты на нас даже не смотришь, ты слишком увлеклась вашей руганью, а у Эдуарда, у бедного Эдуарда, винтики в голове совсем развинтились, и крыша поехала, а ты ничего не замечаешь. Тебе на нас совсем наплевать, да?
          
Мама, я хочу обратно в Алжир. Я ничего не понимаю в здешних людях. Я не люблю этот дом, не люблю этот сад, улицу эту не люблю, ни один из домов не люблю и ни одну из улиц. Ночью холодно, днем холодно, для меня холод страшнее войны. Зачем тебе оставаться, чтобы целый день ругаться с братом? В Алжире ты ни с кем не ругалась, в Алжире я любила тебя больше, чем во Франции, там ты была сильнее и любила нас. Может, ты вернулась, потому что тебе нравятся скандалы? Скажи мне, поэтому, да? Почему мы продолжаем сидеть здесь и мерзнуть, там ведь было так хорошо? Я там родилась, я хочу вернуться, мама, я не хочу страдать в чужой стране. Мама ты спишь? Правда, спишь?

 

13. Я ТУДА НЕ ХОЧУ

На кухне.

МАТЬЕ. – Азиз, помоги мне.
АЗИЗ. – Именно это я и делаю: работаю на тебя и на твоего отца.
МАТЬЕ. – Я не об этом. Помоги мне.
АЗИЗ. – Чем еще я могу тебе помочь?
МАТЬЕ. – Они хотят отправить меня на войну. Я получил повестку, меня призывают в армию.
АЗИЗ. – Всех призывают в армию. Ты рождаешься, сосешь грудь, растешь, покуриваешь тайком, получаешь от отца по голове, идешь в армию, работаешь, женишься, делаешь детей, даешь детям по голове, стареешь и умираешь, исполнившись мудрости. Все так живут.
МАТЬЕ. – Да, только меня они отправят в Алжир. Я не хочу воевать, я не хочу умирать. Как я смогу жениться, сделать детей, стать старым и мудрым, если скоро умру?
АЗИЗ. – Это цена привилегий, которыми ты пользовался. У меня вот не было отца, так что я вовремя отслужил как положено, тихо-спокойно, в Коммерси, еще до начала войны.
МАТЬЕ. – А как там в армии, Азиз?
АЗИЗ. – Неплохо. Рано встаешь, рано ложишься, занимаешься спортом, заводишь друзей, ходишь в увольнения, не думаешь о деньгах, вообще ни о чем не думаешь. Все отлично.
МАТЬЕ. – Меня не должны были призывать: у меня плоскостопие. С чего это  я должен идти в армию, а другие, с плоскостопием, не должны?
АЗИЗ. – А у тебя плоскостопие?
МАТЬЕ. – У моего отца плоскостопие, значит, у меня тоже плоскостопие; так всегда бывает.
АЗИЗ. – Раз тебя призывают в армию, значит, либо у тебя нет никакого плоскостопия, либо все, у кого оно есть, тоже должны служить; или – или, так всегда бывает.
МАТЬЕ. – А война – это надолго?
АЗИЗ. – По-моему, очень надолго.
МАТЬЕ. – Насколько?
АЗИЗ. – Когда начинается война, никто не знает, когда это все закончится. Может, еще твои дети успеют повоевать.
МАТЬЕ. – Если я погибну на войне, у меня не будет детей.
АЗИЗ. – Может, и не погибнешь. Не все же гибнут на войне.
МАТЬЕ. – А если меня ранят, Азиз? Если я вернусь калекой?
АЗИЗ. – Не все же возвращаются с войны калеками. Может, ты вернешься, полный сил, с лицом, бронзовым от загара и пороха.
МАТЬЕ. – А как там, в Алжире?
АЗИЗ. – Не помню.
МАТЬЕ. – Вспомни. Постарайся.
АЗИЗ. – Не могу. Совсем не помню.
МАТЬЕ. – Почему ты думаешь только о деньгах? Все трудишься, трудишься и деньги копишь. Кончай трудиться, Азиз; я с тобой разговариваю.
АЗИЗ. – Потому что мне нужны деньги, потому что я их зарабатываю трудом, а твой отец мне почти не платит, так что приходится трудиться без передышки.
МАТЬЕ. – Я скажу, чтобы он тебе лучше платил. Азиз, а какая она, война?
АЗИЗ. – Никогда не знал, не знаю и знать не хочу.
МАТЬЕ. – Я тоже знать не хочу.
АЗИЗ. – Послушай, Матье, не умирай раньше времени. Сегодня вечером сходим к Саифи, развеешься, забудешь о грусти.
МАТЬЕ. – Я не хочу забывать о грусти. А смерть, какая она?
АЗИЗ. – А я откуда знаю? Деньги больше не нужны, кровать больше не нужна, работать больше не нужно, и никаких страданий, я так думаю. Думаю, это не так уж плохо.
МАТЬЕ. – Я не хочу умирать.
АЗИЗ. – Ты будешь героем. Французы считают себя героями, сорок пять миллионов героев, с чего бы тебе быть исключением? Ты не глупее любого другого француза. Вернешься, быстренько наделаешь детей, чтобы было кому рассказывать о войне. А если не вернешься, о ней расскажут вместо тебя детям других героев.
МАТЬЕ. – Я не хочу страдать.
АЗИЗ. – Лицо вытри, Маам Келе идет, еще подумает, что ты плачешь.
МАТЬЕ. – Я плачу, Азиз, да, я плачу.

Входит Маам Келе.

МААМ КЕЛЕ. – Ты плачешь, Матье?
МАТЬЕ. – Вы смеетесь, Маам Келе; я в жизни никогда не плакал, с чего бы мне начинать! (Уходит.)
МААМ КЕЛЕ. – Знаешь, Азиз, я люблю, когда в этом доме царит печаль. Матильда в гостиной молча дуется на брата, Матье плачет, Фатима мерзнет и жалуется на холод, Эдуард погрузился в свои книжки, все тихо, беззвучно и печально. Дом теперь наш.

 

14.

Звон колоколавдалеке.

МАТИЛЬДА (публике). – Вечером я всегда молчу, по той простой причине, что вечер всегда лжет; внешняя суета – признак внутреннего покоя; спокойствие домов обманчиво, за ним скрывается буйство нравов. Так что вечером я молчу, по той простой причине, что я и сама беспрерывно лгу; всегда была такой и меняться не собираюсь; можно сказать «ну да», а можно «да ну», количество букв одинаковое, слова одни и те же, какая разница. В общем, между вечером и мной отношения никак не складываются, потому что два лжеца нейтрализуют друг друга, когда ложь встречается с ложью, правда высовывает кончик своего чудовищного уха; а перед правдой я испытываю ужас. Так что вечером я молчу, пытаюсь, по крайней мере, потому что вообще-то я болтушка конечно, если честно.
           
Но настоящий ужас нашей жизни, это дети; они появляются, не спрашивая вашего мнения, а потом всю дорогу портят вам жизнь; они преспокойно дожидаются, когда смогут насладиться благополучием, ради которого вы пахали всю жизнь, и уж конечно, надеются, что сами-то вы им насладиться не успеете. Нужно отменить наследство: это оно разлагает маленькие провинциальные городки. А еще нужно изменить всю систему воспроизводства: лучше бы женщины рожали камни; камень никому не мешает, принимаешь его бережно так, переносишь в дальний угол сада и забываешь о нем. От камней рождались бы деревья, от деревьев – птицы, от птиц – озера, от озер – волки, а волчицы рожали и вскармливали бы своим молоком человеческих детенышей. Я не создана быть женщиной. Я должна была быть кровным братом Адриана, мы бы хлопали друг друга по плечу, кутили, мерились бы силой, делились бы по ночам сальными анекдотами, и время от времени выясняли бы, у кого яйца круче. Хотя нет, еще меньше я создана для того, чтобы быть мужчиной, наверно, нет. Фатима права. Они все поголовно идиоты. Хотя нет, она не совсем права. Мужчины умеют дружить; если уж они дружат, то дружат по-настоящему и не ставят друг другу подножки, хотя они не ставят друг другу подножки только потому, что идиоты, им это в голову не приходит, по сравнению с нами им не хватает пары этажей. Вот женщины с радостью подставят подружке подножку, они вам сделают все гадости, на какие только способны, и все по любви. Это потому что у них в голове пара лишних этажей.
         
Никогда никому не говорите, что он вам нужен, что вы по нему сохнете или что вы его любите, а то он сразу подумает, что теперь может успокоиться, вообразит, что достоин носить штаны, что держит вожжи в руках и что он тут главный; никогда ничего нельзя говорить вслух, ни при каких обстоятельствах, только когда вы в бешенстве, потому что тогда обычно несут полный бред. Но когда вы спокойны, как я сейчас, и знаете, что вы конченый болтун, лучше молчать.
        
В любом случае, Адриан поедет со мной, это ясно, я этого хотела, я этого добьюсь, приехала без него, а уеду с ним. А теперь замолчи, Матильда, чтобы больше не лгать. Предательский вечер.
          
   
 
    
V.


15.

Кафе Саифи.

САИФИ. -  تقطلآ
АЗИЗ. -  نرذشدط 2 
САИФИ. – Я закрываюсь, платите и уходите.
АЗИЗ. – Заплатите ему.
МАТЬЕ. – Этому только деньги давай.
АЗИЗ. - خئفقآأ 3 
САИФИ. - زسصثبخئ 4 И вообще, лучше замолчи. Все замолчите. Мне не нужны скандалы. Платите и уходите. Платите. قسدذنفط     5  Они сожгут мою лавку. Они сошли с ума. Платите быстрее и уходите. شلفقلطشصلقز   6 
АЗИЗ. – Заплатите ему.
МАТЬЕ. – Как-то неправильно устроен мир. За все удовольствия приходится платить. Меня тошнит от удовольствий.
ЭДУАРД. – Не беспокойся, это пройдет; обычная грусть после секса.
МАТЬЕ. – Вот скажи мне, Эдуард, почему женщины на тебя вешаются? Ты же сморчок, заморыш, и вообще похож на убогого. Ничего не понимаю,  женщины все такие глупые, да?
ЭДУАРД. – Когда-нибудь поймешь.
САИФИ. – Рядом какой-то подозрительный тип бродит, не из местных, я видел его возле лавки несколько раз, позавчера, вчера и сегодня.
ЭДУАРД. – Может, он к проституткам ходил.
САИФИ. – Нет, к проституткам он не ходил.
МАТЬЕ. – Может, он окрестностями любуется, гуляет. А что, Саифи, в твоем квартале нельзя просто так погулять, тебе сразу страшно становится?
САИФИ. – Здесь просто так не гуляют. И я не говорил, что мне страшно. شصخنزقلنزش 7 
МАТЬЕ. – Эй, прекратите там со своим арабским.
АЗИЗ. - صعلفضزسظيك 8 
САИФИ (к Матье). – Заплати сколько должен.
МАТЬЕ. – А почему ты обращаешься ко мне, Саифи? Нас здесь трое: один  сморчок, один араб и я. Почему ты просишь заплатить именно меня?
АЗИЗ. – Я не араб.
САИФИ. - فقعخيفكسقعزش 9 
ЭДУАРД. – Я тоже платить не собираюсь.
АЗИЗ. – Это я вас сюда привел.
ЭДУАРД. – А я вытащил тебя из дома, Матье, если бы не я, ты бы так и сидел зарывшись в мачехины юбки.
САИФИ. – Вы все, уходите отсюда немедленно. Мне ничего не нужно. Только уходите.
МАТЬЕ. – Если ты не араб, то кто? Француз? Слуга? Как к тебе обращаться?
АЗИЗ. – Дурак. Я - дурак. Имя Азиза вспоминают только когда хотят попросить у него денег. Я дурак, я работаю в доме, который мне не принадлежит, я занимаюсь садом, я мою полы, которые мне не принадлежат. Из своего заработка я плачу налоги Франции, чтобы она воевала против в Алжирского Национального фронта, и Фронту, чтобы он воевал против Франции. А кто защитит Азиза? Да никто. А кто воюет против Азиза? Да все.
САИФИ. – Не говори так, Азиз.
АЗИЗ. – Фронт говорит, что я араб, хозяин говорит, что я слуга, военные говорят, что я француз, а я говорю, что я дурак. Потому что мне плевать на арабов, французов, слуг и хозяев; мне что на Алжир плевать, что на Францию; мне плевать на любую сторону, где я должен был бы быть, меня там нет; я ни за, ни против. Если мне скажут, что я против, потому что не за, пусть будет так, я против всех. Как самый распоследний дурак. 
МАТЬЕ. – Нажрался.
ЭДУАРД. – Рамадан наоборот.
САИФИ. - صعفظص
АЗИЗ. - صفقكضعو 10 
ЭДУАРД. – Пошли. (Уходят, поддерживая Азиза.)

Саифи уходит. Свет гаснет.



16.

Сад.
Входят Адриан, Плантьер, Борни.

АДРИАН. – Не шумите вы так, Борни.
БОРНИ. – Плантьер меня сзади толкает, это я из-за него споткнулся.
ПЛАНТЬЕР. – Боюсь, как бы вы не растворились во мраке.
БОРНИ. – Плантьер, я вас, я вас…
ПЛАНТЬЕР. – Давайте, попробуйте.
АДРИАН. – Тише. Где Саблон? Куда он делся? Когда он успел сбежать?   
БОРНИ. – Вот видите, Плантьер, Саблон-то сбежал. Пока вы меня караулили, он исчез. Он сейчас где-нибудь в своем деревенском домике, а мы одни, под огнем, на баррикадах, на фронте. Эх вы, Плантьер. Умно, ничего не скажешь.
АДРИАН. – Тише, вот она.

Прячутся в зарослях.
Входит Фатима, за ней Матильда.

МАТИЛЬДА. – Прекрати, Фатима, хватит делать глупости. Не думай, что я тебе хоть на секунду поверила. Вздор, лицемерие, глупости. Разве в наши дни еще кто-то кому-то является? Этот номер прошел бы с темными крестьянами, в деревне, лет сто назад. Но сегодня это смешно, просто гротеск какой-то. Даже Святая Мария не осмелилась бы явиться. Думаешь, я поверила? Берегись, Фатима, берегись: твой дядя только и ждет малейшего проявления твоего безумия, чтобы с тобой расправиться.
АДРИАН. – Хитрая у меня сестренка.
ФАТИМА. – Она здесь: холод, свет за ореховым кустом. Мария.

Издалека доносится взрыв, это кафе Саифи.

ПЛАНТЬЕР. – Это кафе Саифи.
БОРНИ. – Мы попались.
ПЛАНТЬЕР. – Заткнись, Борни.

Появляется Мария.

АДРИАН. – Посмотрите, она же ненормальная, видите, вот же, ненормальная.
ФАТИМА. – Мария, Мария, покажитесь другим, они мне не верят.
МАРИЯ. – Дурочка, почему я должна им показываться?
ФАТИМА. – Потому что, потому что…
МАРИЯ. – Молчи. Я их слишком хорошо знаю: Борни, Плантьер, полуприличные граждане, дикие люди, лакеи, переодетые честными буржуа. Думаешь, мне еще не хватило общения с этими выскочками?
ФАТИМА. – Хотя бы маме, хотя бы ей.
МАРИЯ. – Не проси, она идиотка.
ФАТИМА. – Тогда дяде, чтобы он со мной не расправился.
МАРИЯ. – Расправится. Со мной расправился, и с тобой расправится. Богатство не меняет людей. Адриан этот, вон, в зарослях прячется за тобой, как вышел из грязи, так до сих пор ног от нее не отмыл. Кем, думаешь, был его дед? Шахтером, дурочка, забойщиком, грязным с утра до ночи, и в супружескую постель грязь тащил. А его отец? Тоже шахтером; если он разбогател, это еще не значит, что он отмылся от грязи. Позор на мою голову, как я могла вступить в мезальянс с этим семейством. Я себе этого не прощу. Никогда себе этого не прощу. В этом городе мы были настоящей буржуазией; мы, Розерьели, никогда не пачкали своих рук. А от этих, засевших в зарослях, несет простолюдинами и нуворишами. Да и ты не лучше.
ПЛАНТЬЕР. – И что, ничего не происходит.
АДРИАН. – Посмотрите на нее, посмотрите, какое оживление, это же ненормально.
МАРИЯ. – Передай от меня своей матери, что она идиотка.  Получила меньшую часть наследства, идиотка, потому что сама это выбрала. Дом этот бессмысленный получила, а не завод. Была простолюдинкой, так могла по крайней мере стать богатой. А теперь она ноль, ничто. Мне за нее стыдно. Я, по крайней мере, сохранила достоинство, свойственное моему классу, даже в богатстве сохранила.
ФАТИМА. – Мадам, мадам, как вы умерли?
ПЛАНТЬЕР. – Она ненормальная, вне всякого сомнения. Где Саблон для составления протокола?
МАРИЯ. – Знаешь ли ты, бедняжка, как глубоко твой дядя унизил мое достоинство? Когда он привел меня знакомиться с родителями, его мать приготовила какой-то ужасный пирог, что называется, для бедных, из какой-то ужасно грубой муки, с садовыми яблоками, то ли на маргарине, то ли на свином жире, не иначе. Я была готова ко всему, была готова съесть его и не поморщиться. Но знаешь, что она сделала? Это такой позор, что я до сих пор не могу найти покоя.
ФАТИМА. – Как вы умерли?
МАРИЯ. – Этот свой пирог, этот свой пирог для бедных, она мне его подала, ты не представляешь, она мне его подала, это мне-то, на газетной бумаге. Я не просила ни фарфора, ни хрусталя, я знала, где нахожусь.  Но на газетной бумаге! Этого я им не прощу, никогда не прощу!
МАТИЛЬДА (Фатиме). – Хватит прикидываться, хватит экстаз изображать.  Что за книги ты читаешь? У тебя от них голова расстроилась.

Входит Саблон, поддерживая Матье и Эдуарда.

САБЛОН. – Серпенуаз, Серпенуаз, смотри, кого я обнаружил в свете фар, брели, шатаясь, из кафе Саифи, после того как оно взорвалось, пьяные и все в крови.

Адриан подходит к Матье и дает ему пощечину.

МАТЬЕ. – Я истекаю кровью, а ты мне - пощечину?
АДРИАН (ударяя его второй раз). – А вот и вторая, как предписывает Евангелие, первая теперь не считается.
ФАТИМА. – Мария, как ты умерла? Мама хочет знать.
МАРИЯ. – Я ухожу, мне некогда. Думаешь, мне больше нечем заняться? (Исчезает).

Входит Марта. 

МАРТА. – Призрак, здесь, кажется, призрак!
МАТИЛЬДА. – Эта женщина опять пьяней вина.
АДРИАН. – Ну что, Саблон, видал, что скажешь, ненормальная?
МАТИЛЬДА. – У моей дочери нервное истощение, только и всего. Этот насквозь прогнивший город даже гору доведет до нервного истощения.
МАРТА. – Нет, у нее видение, я уверена. Но лишь невинным душам дано это видеть. Так было на рю дю Бак в Ла-Салетт, на горе Тепейяк, везде. Мама Роза, Мама Роза, в моем саду святая.

Эдуард и Фатима уходят.

САБЛОН. – Что касается твоего слуги, Адриан…
АДРИАН. – Что с ним?
САБЛОН. – он умер, окончательно и бесповоротно умер.
АДРИАН. – Бедный Азиз.
САБЛОН. – А что твой сын делал в кафе Саифи?
ПЛАНТЬЕР.  – Если б мы только знали, Адриан, дорогой! Твоего сына! Нашими руками! Только вот вопрос: что он там делал?
БОРНИ. – Если б мы знали…
АДРИАН. – Но я-то знал, друзья мои, я знал.

Уходят.

 

17.  ОБ ОЧЕНЬ ОГРАНИЧЕННОЙ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ

ЭДУАРД (к публике). – Если частично довериться древним ученым, если они не ошиблись в том, что выходит за рамки разумного; если частично принять на веру новейшие научные теории, которые намного сложнее; короче, если предположить, что выводы ученых верны, или почти верны, что они содержат долю истины, и поверить во все это, не сильно заморачиваясь логикой рассуждений, мы приходим к следующему умозаключению: если Земля в самом деле круглая, если ее окружность действительно составляет сорок тысяч семьдесят четыре километра, если она реально делает оборот вокруг своей оси за двадцать три часа пятьдесят шесть минут, как это утверждают, то в данный момент я перемещаюсь с запада на восток где-то со скоростью тысяча шестьсот семьдесят два километра в час. Но при этом, как мне кажется, я крепко привязан к земле. Теперь продолжим: считается, они так считают, а я считаю, будто им верю, что Земля совершает полный оборот вокруг Солнца за триста шестьдесят пять целых двадцать пять сотых дня; пройденный путь составляет девятьсот сорок миллионов четыреста шестьдесят девять тысяч триста семьдесят километров, то есть, движение происходит со скоростью два миллиона пятьсот семьдесят четыре тысячи восемьсот шестьдесят три километра в час, которые приплюсуем к предыдущим; таким образом, в данный момент я, не прилагая усилий, перемещаюсь со скоростью два миллиона пятьсот семьдесят шесть тысяч пятьсот тридцать четыре километра в час. Я склонен этому верить. Этому нет никаких подтверждений, кроме моей несокрушимой веры в древних, которых я не совсем понимаю, но верю в них так же, как и в нынешних. А значит, если только я не забыл какое-нибудь правило, не упустил из вида какой-нибудь закон, не пропустил какую-нибудь склеенную страницу, если все это верно, и если я подпрыгну в воздух, а Земля продолжит свое движение в пространстве, если я подпрыгну в воздух и удержусь там всего пару секунд, то, упав, я должен оказаться в тысяче четырехстах километрах отсюда, в неизвестном пространстве, и Земля будет удаляться от меня с бешеной скоростью, она убежит от меня, а я убегу от нее. Нет причин, по которым бы это не сработало, все расчеты верны, ученые правы. Единственное, что меня смущает – это то, что, насколько я знаю, никто не додумался проделать подобный опыт до меня. Но все прочие, конечно, слишком привязаны к Земле; конечно, никто не хочет оказаться Бог знает где в неизвестном пространстве; конечно, жители этой планеты цепляются за нее руками, ногами, зубами, чтобы с ней не расставаться, и чтобы она не рассталась с ними. Они считают, что их союз с этой планетой нерушим, также как пиявки, конечно, считают, что их удерживает кожа, тогда как на самом деле, если бы они перестали в нее впиваться, то отделились бы от нее и разлетелись бы с ней в пространстве в разные стороны. Я бы хотел, чтобы Земля летела еще быстрее, по-моему, она слишком вялая, слишком медленная и не слишком энергичная. Но для начала и это неплохо; когда я окажусь за несколько миллионов километров отсюда, на просторе, все будет хорошо. Я потихоньку снимаюсь с якоря. Надеюсь, никто не последует моему дурному примеру. Было бы страшно жаль, если бы планета опустела, но было бы жаль еще больше, если бы все пространство оказалось населено людьми. Во всяком случае, я попробую; у меня ничего нет, мне нечего терять. Две секунды в воздухе, и все будет хорошо. Думаю, должно сработать. Я верю в ученых, я в них верю. Надеюсь, я не забыл какой-нибудь закон. Вот сейчас и узнаем.

Разбегается, прыгает и исчезает в пространстве.

 

18. ИД АС-САГИР

МАТИЛЬДА. – Ты надеваешь ботинки, Адриан?
АДРИАН. – Ты меня со всеми поссорила, у меня не осталось друзей, у меня умер сын, в смысле, почти; мне нечего больше делать в этом городе.
МАТИЛЬДА. – Хорошо, что ты поссорился с друзьями, каждые семь лет нужно это делать. Нельзя же провести всю свою жизнь с товарищами по пансиону. Куда ты поедешь?
АДРИАН. – В Алжир.
МАТИЛЬДА. – В Алжир? Ты с ума сошел.
АДРИАН. – Ты, между прочим, сама туда ездила. Куда мне, по-твоему, деваться? Я ничего не видел, кроме этого города. Я нигде не был. Я даже в армии служил в конце нашей улицы, из-за болезни ног, я каждый вечер домой возвращался.
МАТИЛЬДА. – Ну, знаешь, существуют же Андорра, Монако, Женева, райские уголки для богатых, те немногие места, где стоит жить. Там живут только богатые, войны туда не докатываются, детей нет, а если есть, то няньки держат их за решетками, там все стерильные, старые и удовлетворенные жизнью, и никто никого не трогает. Почему все хотят быть молодыми? Какая глупость.
АДРИАН. – Это слишком дорого. На заводе дела идут неважно, не думаю, что смогу получить за него приличную сумму. Я его из-за тебя запустил; компенсация убытков с тебя, Матильда; возмести мне убытки с завода и все расходы по дому, и я умчусь на Таити.
МАТИЛЬДА. – Ты несешь полную чушь, Адриан. Ни одного су. Придется тебе ехать в Алжир. Там тепло.
АДРИАН. – Если там так тепло, тогда зачем ты оттуда уехала? Только для того чтобы мешать мне жить?
МАТИЛЬДА. – Я скучала. Тепло наводит на меня скуку и грусть. Тепло – это привет из другого мира.
АДРИАН. – По-моему, там шла война, или я что-то путаю?
МАТИЛЬДА. – При чем тут война? Мы с тобой говорим о важных вещах.

Входит Маам Келе.

МААМ КЕЛЕ. – Мадам, Мадам, ваша дочь, Фатима, у нее припадок. Она упала на землю, как дерево, поваленное смерчем, она стонет, корчится и не дает до себя дотронуться.
АДРИАН. – Расстегните ей ворот рубашки; снимите с нее эту дурацкую одежду. У любого случится припадок, если ходить вот так закутавшись с головы до ног в летнюю жару.
МААМ КЕЛЕ. – Она не соглашается, Месье, она говорит, что ей холодно. Она дрожит, стучит зубами и не соглашается.
МАТИЛЬДА. – Заставьте ее.

Маам Келе уходит.

АДРИАН. – Значит, ты скучала в Алжире, да, Матильда?
МАТИЛЬДА. – Скучала.
АДРИАН. – По мне?
МАТИЛЬДА. – Я скучала, Адриан.
АДРИАН. – Я тоже скучал.
МАТИЛЬДА. – Но ты-то оставался здесь. С чего бы тебе скучать?
АДРИАН. – Я скучал здесь.
МАТИЛЬДА. – Ты был с сыном.
АДРИАН. – А что это меняет? Я скучал здесь с сыном.

Входит Маам Келе. 

МААМ КЕЛЕ. – Несчастье, Мадам, у нас несчастье!
МАТИЛЬДА. – Что там еще?
МААМ КЕЛЕ. – Ваша дочь была беременна, Мадам, она рожает. Что мне делать? Что мне делать?
МАТИЛЬДА. – Примите у нее роды, помогите ребенку выйти наружу, перережьте пуповину. Должны же вы знать такие вещи?

Маам Келе уходит.

АДРИАН. – А твоя скромница, Фатима, вон какой шустрой оказалась.
МАТИЛЬДА. – Тут не обязательно шустрить, Адриан.
АДРИАН. – Ну ты-то, сестренка, в этом разбираешься.
МАТИЛЬДА. – Заткнись. Я знаю свои недостатки. Адриан, как ты можешь уехать? У тебя жена есть, супруга твоя, сожительница. Бедная Марта, она не сможет жить одна. И потом, друг мой, я думаю, она тебя любит. А от женщины, которая тебя любит, непросто избавиться.
АДРИАН. – Пусть Маам Келе о ней позаботится. Мне все равно. Я не собираюсь прожить всю жизнь, ухаживая за пьянчужкой.
МАТИЛЬДА. – Бедная Марта! Все мужчины сволочи.
АДРИАН. – А потом твоя дочь  – как там ее? Каролина? – получит в наследство твой дом. Ловкая у тебя дочь.
МАТИЛЬДА. – Просто женщины лучше переносят несчастья, вот и все.
АДРИАН. – Да, чужие несчастья они лучше переносят, это правда; они расцветают от чужих несчастий. А ты красивая, Матильда, сестра моя.
МАТИЛЬДА. – Она ничего не получит в наследство. Я продаю этот чертов барак и уезжаю.
АДРИАН. – И куда ты поедешь, Матильда, сестра моя?
МАТИЛЬДА. – А тебе какое дело, Адриан, брат мой? Тебе какое дело? Скажи, Адриан?
АДРИАН. – Что?
МАТИЛЬДА. – Я правда красивая, ты не врешь? В смысле, все еще красивая; в смысле, все еще немножко красивая?
АДРИАН. – Ты красивая, Матильда, я не вру.

Входит Маам Келе.

МАТИЛЬДА. – О каком еще несчастье вы пришли нам рассказать, Маам Келе? У вас такой вид, что листья вянут на деревьях.
МААМ КЕЛЕ. – Мадам, Месье.
АДРИАН. – В чем дело? Он не выходит? У вас не получается? Позвать доктора?
МААМ КЕЛЕ. – Доктор тут не поможет. Наоборот, все прошло хорошо.
АДРИАН. – Тогда в чем дело?
МАТИЛЬДА. – Он умер?
МААМ КЕЛЕ. – Нет, Мадам, совсем наоборот.
МАТИЛЬДА. – Что значит наоборот? Значит, он жив?
МААМ КЕЛЕ.- Они, Мадам, они живы, их двое. Прежде чем потерять сознание, она окрестила их двумя иностранными именами.
АДРИАН. – Какими? Какими именами?
МААМ КЕЛЕ. – Ромул, кажется. Ромул и Рем.
МАТИЛЬДА. – Адриан, ты меня бесишь; стоит мне решить уехать, убраться из этого города, все продать и убраться, как ты делаешь то же самое. Я старшая, конечно, но мне надоело смотреть, как ты во всем меня повторяешь.
АДРИАН. – Прости, Матильда, но я уже надевал ботинки, а ты даже чемоданы не начала собирать, и я тебе сказал, что уезжаю, раньше, чем ты об этом заговорила. Во всем повторять тебя? Я не сумасшедший. Я всегда был приличным человеком. Я никогда не одобрял твоего образа жизни. Я всегда был за соблюдение приличий. Я всегда был на папиной стороне.
МАТИЛЬДА. – Конечно, на папиной стороне, против меня. Ты ему подтявкивал как собачка. Ты с ним соглашался, ты смеялся, глядя, как я ем, стоя на коленях.
АДРИАН. – Я не смеялся, Матильда, клянусь тебе. Меня перекашивало от страданий.
МАТИЛЬДА. – А теперь, когда наш отец умер, ты намерен во всем повторять меня. Не выйдет. Я тебе не папа.
АДРИАН. – Я хочу все продать и уехать, продам и уеду.
МАТИЛЬДА. – Я тоже. Не понимаю, почему я должна отказаться от этой идеи.
АДРИАН. – Ты получишь за свой дом хорошие деньги, сестренка.
МАТИЛЬДА. – А ты за свой завод, старина Адриан.
АДРИАН. – Не думаю, не думаю.
МАТИЛЬДА. – Я тоже не думаю.
АДРИАН. – Ты уже начала обделывать свои делишки.
МАТИЛЬДА. – Я никакие делишки не обделываю. Я честная. Всегда такой была.
АДРИАН. – А вы Маам Келе, так и слушаете, стоя в дверях?
МАТИЛЬДА. – Что вы там стоите как пень?
АДРИАН. – Говорите, или уходите.
МАТИЛЬДА. – Говорите, Маам Келе. Что там еще?
МААМ КЕЛЕ. – Дело в том, что…
МАТИЛЬДА. – С ними что-то не так? Они слепые? Кривые? Спинами срослись?
МААМ КЕЛЕ. – Нет, Мадам, совсем наоборот.
МАТИЛЬДА. – Значит, они хорошенькие?
МААМ КЕЛЕ. – Жаль, Мадам, прекрасные малыши. Здоровые, сильные, горластые, глазки блестят. Жаль, малютки что надо.
МАТИЛЬДА. – Тогда на что вы жалуетесь?
МААМ КЕЛЕ. – Я не жалуюсь, Мадам, не жалуюсь. Это я вас жалею.
МАТИЛЬДА. – Вот как? Меня? А что со мной такое?
АДРИАН. – Говорите, Маам Келе, пока я вас не ударил.
МААМ КЕЛЕ. – Дело в том, что они…
МАТИЛЬДА. – Ну?
АДРИАН. – Что?
МААМ КЕЛЕ. – Что они… Что они…
АДРИАН. – Рожайте скорее.
МААМ КЕЛЕ. – Черные, Месье; они совершенно черные, с курчавыми волосами.

Выходит, плача.

МАТИЛЬДА. – Скорее, Адриан, черт тебя подери, скорее. Ты уже час не можешь зашнуровать ботинки.
АДРИАН. – А твои чемоданы, а, Матильда?
МАТИЛЬДА. – Они собраны, дурачок, я их так и не разбирала. Скорее.
АДРИАН. – Сейчас, сейчас. Куда ты так торопишься, сестренка?
МАТИЛЬДА. – Не хочу видеть, как подрастают дети моей дочери. Эти двое встряхнут весь город, Адриан, и очень скоро.
АДРИАН. – Мне казалось, Матильда, ты приехала, чтобы самой его как следует встряхнуть.
МАТИЛЬДА.  – Мое время вышло. Мне вполне хватит тебя, вот тебя и буду время от времени встряхивать.
АДРИАН. – Лучше не начинай, Матильда, лучше не начинай.
МАТИЛЬДА. – Ты называешь это «начинать», Адриан?

Уходят.

FIN





_______________________
[1]
 АЗИЗ
– Ничего хорошего нам сегодня как будто не светит.
МАТИЛЬДА – Это почему же?
АЗИЗ – Потому: потому что если сестра такая же чокнутая как братец, ничего хорошего не жди.
МАТИЛЬДА – Она не такая.
АЗИЗ – Ты-то откуда знаешь?
МАТИЛЬДА – Оттуда: вообще-то она – это я.
[2] САИФИ – Азиз, забирай своих друзей и уходите; скажи им, пусть платят, и я закрываюсь.АЗИЗ. – Еще рано, куда ты торопишься?
[3] АЗИЗ – Что-то не так, Саифи?
[4] САИФИ – Говорю тебе, я закрываюсь.
[5] Азиз, возвращайся домой. Тут банды фашистов в округе.
[6] Азиз, Азиз, больше не выходи из дома. Скажи им, пусть заплатят и уходите.
[7] Твои друзья мне надоели, Азиз, я не хочу их больше видеть.
[8] Я их больше не приведу, обещаю.
[9] САИФИ – Замолчи, Азиз.
[10]
САИФИ – Ты алжирец, Азиз, этим все сказано.
 АЗИЗ
. – Не знаю, Саифи, не знаю.







_________________________________________

Об авторе: БЕРНАР-МАРИ КОЛЬТЕС

(1948-1989)

Бернар-Мари Кольтес родился городе Мец на северо-востоке Франции. Не ладил с семейным и школьным окружением, бунтовал против буржуазного уклада, путешествовал по США, Африке и Латинской Америке, в 1974—1978 был членом ФКП. Начал писать для сцены, увидев Марию Касарес в роли Медеи (одноименная трагедия Сенеки в постановке Хорхе Лавелли). Его пьесы ставили, среди других, Патрис Шеро и Петер Штайн. Перевел драму Шекспира Зимняя сказка. Умер от СПИДа 15 апреля 1989 года в Париже.

- - - - - - - -

О переводчике: НАТАЛЬЯ САННИКОВА

Окончила УрГУ (ныне УрФУ)
Стажировалась во Фрибургском университете (Швейцария)
Работала в Екатеринбургском ТЮЗе, в Альянс Франсез Екатеринбург
В настоящее время - директор Екатеринбургского Центра современной драматургии, директор фестиваля уличных представлений "Лица улиц" (Екатеринбург), ридер фестиваля "Любимовка".Публиковалась в журналах: Entre/Actes (Париж), Петербургский театральный журнал, журнал "Современная драматургия". Переводы: Б.-М. Кольтес "Роберто Зукко" (поставлен в МТЮЗе, режиссер - Кама Гинкас). Ф. Кроммелинк "Идея господина Дома" (поставлен в МТЮЗе, режиссер - Генриетта Яновская). Ж. Помра "Круги/Сочинения" (поставлен в МХТ, режиссер - Брижит Жак-Важман) и др.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 336
Опубликовано 15 мар 2018

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ