(О книге: Линор Горалик. Это называется так (короткая проза). — М.: Dodo Magic Bookroom, 2014)
«Единственный кошмарный сон в этом роде был у него такой: ему надо писать сочинение по «Евгению Онегину», кажется, выпускное, но он полностью забыл тот блядский, наборной, ублюдочный язык, которым писались советские сочинения, забыл его слова и конструкции. Во сне он был твёрдо уверен, что слова эти не русские, а из какого-то сине-зелёного языка и что женщину, писавшую всем смертные любовные письма, расстреляли в «Черноморе». Всё.
Непонятно, откуда происходящее в этих текстах выныривает, куда уходит, когда текст заканчивается (они именно заканчиваются, а не обрываются: это не фрагменты, но цельности, с собственным ритмом, с собственной логикой). Из тьмы – во тьму. Всё, что читателю нужно знать и пережить, происходит на небольшом, но ярко и пристально освещённом участке.
Да, жизнь в этом небольшом сборнике в основном не столько рассказывается, сколько называется: прямо, в упор, в лоб. Короткая проза, ближайшая, кровная родственница поэзии, не даёт ни читателю, ни автору перевести дух. Пишущего она явно держит в постоянном напряжении: на каждое слово этого стремящегося к предельной скупости словесного пространства приходится давление во много атмосфер; каждый шаг обречён быть точным – для приблизительности просто не остаётся места. Читающего – хватает и резко разворачивает лицом к называемому: на, смотри.
«- Страшно, - нехотя сказал он, - это когда ты служишь с кавказцами и они говорят тебе: «Братан, невподляк, принеси воды, пожалуйста».»
Всё? Всё.
И тем не менее, жизнь здесь не только называется - она и рассказывается тоже. И даже вполне подробно. Хотя - в основной части книги, в двух образующих её разделах: «Короче» и «Говорит:» – на предельно сжатом пространстве: от нескольких страниц небольшого формата до одного-двух абзацев. Иногда вообще одним предложением.
И что, такое возможно?
Мыслимо ли в принципе рассказать столь немногими словами жизнь, характер, а то и не один, неизъяснимые сложности в отношениях, переломы в судьбе, трагедию, надежду, чудо, поражение? Разговоры, ситуации, разлуки, встречи; мучительная несовместимость всего этого друг с другом… Словом – «дикость и ужас мира» (это сказано в аннотации, - и как не процитировать, как не согласиться), его непредсказуемость и инородность человеку – и всё это в нескольких абзацах? В паре реплик?
Линор Горалик это умеет. Неудивительно: она ведь поэт. Не по преобладающему роду занятий, а по некоторому более существенному критерию: по принципу (принципам) работы со словом, по знанию его внутренних нагрузок и умению ими пользоваться; по знанию и востребованию, наконец, многомерности слова: именно это, пожалуй, а вовсе не ритм и рифмы – признак, отличающий поэтическую речь от прозаической. Эта «короткая» проза не просто воспитана поэзией, но буквально вымуштрована ею. (Мнится мне, лучшая проза – в смысле выделки словесной ткани и чувства стоящих за нею смысловых пластов - вообще чаще иных удаётся поэтам. Даже если это мнение ложно, случай короткой прозы Горалик – как раз из тех, что его подтверждают.)
Горалик обладает редким умением хватать жизнь на лету – цепким, коротким, точным движением – не за внешнюю, легко отшелушивающуюся шкурку, а за самую сердцевину ситуаций. Делать с жизни моментальные снимки-слепки. Заставать жизнь в момент, когда та изумляется сама себе – ухватывать самое движение этого изумления.
Я не исключаю даже и того, что это вообще – род поэзии, пользущийся средствами прозы, разве что обходясь с ними на собственный лад. Например, сюжетом, - который, однако, не разворачивает (как, скажем, давно уже делают поэмы), а, обозначив некоторые его чувствительные точки, даёт пережить в воображении; характерами, драматичным взаимодействием и конфликтами их носителей. Даже целыми судьбами. Просто эта проза-поэзия убирает контекст – оставляя лишь то, без чего, по чувству автора, для правильного проживания ситуации обойтись никак нельзя.
Правда, контекст при этом никуда не исчезает. Мы как будто не знаем его – но он здесь, смотрит на нас во все щели видимого текста. И чувствуется едва ли не во всех своих подробностях.
«…а в те немногие дни, когда была полная ясность, когда он не принимал среднюю дочь за младшую сестру, а старшую медсестру – за первую жену, вдруг стало к нему лезть имя «Суленька», тошнотворное и вязкое, с ненавистью изгнанное когда-то из своей и чужой памяти. И как ни поворачивался он боком к окну, как ни надевал плотнее, аккуратнее разношенные синие тапки, всё ему думалось о себе: «Суленька, Суленька», - но уже не на кого было наорать за это, чтобы забыли, не смели; некого теперь было ударить в живот ребром ладони, некоиу было в ярости опустить на ногу удачно подвернувшийся табурет; никого не осталось.»
Ведь ничего как будто не рассказано – и при этом рассказано всё: жизнь, обстоятельства, нрав и темперамент, его болезненные «достоевские» складки и зигзаги. Вплоть до физиологии и её неотделимости для человека от смыслов. И даже вплоть до целого культурного пласта, к которому, по ряду видимостей, принадлежал герой повествования. Да и до удела человеческого в целом. Это – микророман, и в книге он не один такой.
Горалик, разумеется, жанра «короткой прозы» не изобрела и даже осваивает его далеко не первой в русской словесности. (Название жанра, правду сказать, не кажется мне особенно удачным, поскольку сам факт заявленной в нём краткости совершенно ничего не говорит о его специфике – и уровня напряжения, достигаемого той же Горалик, совсем не предполагает. Есть ещё другое, «малая проза», - оно говорит нам ничуть не больше.) Формы существования прозы этого рода (скажем ещё точнее – этого размера) на нашем языке сегодня вообще многообразны. Кто сейчас только не пишет коротко – от бессчётных до безликости юзеров ЖЖ, ФБ, Вконтакта (ну надо же как-то склонять это мучительное слово, что-то же надо с ним делать?) и обрекающего на краткость Твиттера до, скажем, Александра Ильянена, писавшего один из своих романов, помнится, в формате статусов в одной из социальных сетей, Александра Иличевского, который в таком же формате пишет – и, может быть, уже написал – свою книгу «Последние в роду», Дмитрия Бавильского, рефлектирующего собственную и окрестную жизнь, среди прочего, и так, чтобы не выходить при этом за пределы ста сорока предписанных Твиттером знаков. Если отсечь массовую, то есть, по сути, внелитературную часть русской «короткой» словесности и сосредоточиться лишь на литературном её сегменте, обнаружится, что её традиция у нас пока не очень велика по объёму (у англоязычной flash fiction, к которой тексты Горалик ближе всего, - она не в пример больше) и ещё менее того отрефлектирована. Но корни её глубже, чем привычно думать. Тут можно вспомнить хоть Павла Улитина, хоть Михаила Гаспарова с «Записями и выписками», хоть Василия Розанова, писавших своё «короткое» ещё задолго до всяких социальных сетей и порождаемой ими – как, по крайней мере, часто утверждают – особенной фрагментарности восприятия. То есть не во фрагментарности восприятия, чувствую я, дело, - хотя интерес пишущих и издающих к короткой прозе объясняется обыкновенно ею. А интерес вправду есть, - вот журнал «Октябрь», например, свой 10-й номер за только что ушедший год целиком посвятил короткой прозе, среди которой там особо (даже графически) выделены «Рассказы с ладонь» - текста ровно столько, сколько поместится на ладони среднего размера.
Ну, вполне вероятно, такому интересу нынешний образ жизни действительно в известной мере способствует. Даже от очень читающих людей приходится слышать утверждения, будто сегодня стало труднее, чем прежде, читать длинные тексты. Будто бы они уже не удерживают внимания. То ли дело – урывками, перебежками, от одной станции метро до другой: как раз хватит на страничку-другую.
Отдельный вопрос – в том, что «фрагмент», на лету пойманная мысль, дневниковая заметка, черновиковая, ждущая разработки, заготовка, стихотворение в прозе (и тут у нас корни протягиваются уже в семидесятые годы XIX века, к Ивану Тургеневу – а могут и глубже) – и «короткая проза» с её на малом пространстве умещающимися драматургичностью и нарративностью – всё-таки разные вещи (потому и чувствуется, что надо бы другое слово, чтобы их не объединять, а, напротив, отчётливо различать; что не краткость тут главное). Горалик культивирует именно эту последнюю.
«Тогда он пошёл в спальню и перецеловал все её платья, одно за другим, но тоже не помогло.»
У неё есть собственные, моментально узнаваемые способы обращения с этим инструментом. Индивидуальная, с ходу узнаваемая интонация, порождаемая собственным чувством жизни – как места трагического, парадоксального, очень мало, если вообще, ориентированного на человека, и самого человека – как существа, не слишком, если опять же вообще, укладывающегося в рациональные рамки. Микро-романы Горалик, умеющие вместиться в одну фразу, - столь же спрессованны, сколь и таинственны. Понимание непреодолимой таинственности жизни лучше освоено поэзией, и это ещё раз наводит на мысль, что перед нами – своего рода поэзия. Которую, опять же, надо отличать от стихотворений в прозе, - поскольку это никоим образом не лирика. Это нарратив.
«Уже потом, в раю, им довелось побеседовать о том, имело ли это смысл, и по всему получалось, что – нет, не имело.»
И ещё – вот ведь, казалось бы, парадокс: резко, до некоторого даже насилия (а ну, мол, немедленно соберись!), ставя нас перед лицом обозначаемых ею ситуаций, проза этого типа оставляет читателя существенно более свободным (чем, например, подробно выстроенный, детально прописанный роман). Да, она - куда активнее, чем проза «длинная», пользуясь искусством умолчаний – буквально провоцирует читателя – и всё-таки оставляет свободным. Всё основное, что здесь происходит, - разворачивается уже во внутренних пространствах воспринимающего, вовлекает его собственные воображение и память. Задача этой прозы – правильно организовать воздействие на них. Дальше работа пойдёт сама.
«Было только начало июня, и от всего мира шёл мокрый зелёный запах.
- Давай, - просительно сказала вторая, поспешно слезая с качелей и потирая ушибленный локоть, - давай, как будто это была Начальная Пробная Попытка, а теперь мы будем делать всё по-настоящему.
- Нет, - сказала первая, поднимаясь с мокрой чёрной земли и пытаясь отчистить ладони от жирной грязи, - нет. Давай, как будто это была Программа Испытания Верности, - и ты срезалась.»
Проза этого рода нарочно устроена так, что мобилизует внутренние силы читателя, его представления о том, «как всё устроено», о том, что за нити могут тянуться во все стороны от вроде бы единичных и вроде бы случайных фактов – от того, что нам таковыми мнится. Это мощный урок цельности, между прочим, -знания о цельности. Так что какая тут фрагментарность. Человеческое восприятие мира, как становится понятным при чтении коротких текстов Горалик, - голографично: в каждом его сколке непременно содержится и придаёт сколку смысл всё оно в целом.
Здесь, чувствуется мне, делается важная работа по интенсификации русской речи и сопутствующего ей понимания и чувства жизни. Она чуть менее эзотерична, закрыта от неподготовленного читательского глаза, чем аналогичная работа, идущая в поэзии, - поэтому, думаю, её результаты имеют хорошие шансы быть усвоенными русскоязычной культурой.
«- …в два часа ночи прилетел какой-то ангел. Пьяный совершенно, висел за окном, отказывался перелетать через подоконник. Упорно называл меня Натальей. Рыдал, целовал руки, говорил, что низко пал, ниже некуда. Спрашивал, есть ли ему спасение. Я сказала, что да, не хотела его расстраивать.»
А вообще, всё это, от содержания текстов до самого их размера – не столько о дикости и ужасе (об этом и длинно можно, тут магия краткости не так уж требуется), но о том, что жизнь – притом вся - умещается на любом пространстве. Хоть в нескольких строках. Хоть вовсе в одной. И что она чудесна и непостижима.
скачать dle 12.1
