Ответ на статью Виталия Науменко «Между берегами» («Лиterraтура», № 33)
Поэт Виталий Науменко написал статью о моей книге «Поэт и город», и скорее, вообще, говоря по-американски, моей «литературной работе». Так что это стало поводом для разговора, поскольку автор статьи затрагивает некоторые важные вопросы, которые проходят сквозь мои эссе и заметки за долгие последние годы, что и отражено в сборнике «Поэт и город».
Действительно, моя книга – отражение «тоски по мировой культуре», поиски дома, прежде всего, в самом себе. Ничего особенно уникального, я думаю, в этом нет. Полагаю, что этим занимается большинство поэтов, которые пишут стихи, а не занимаются «околопоэтическими изысканиями или упражнениями», сколь бы искусными они ни были.
Я использовал термин
«постакмеизм»совершенно намеренно, показывая эстетическую и даже идеологическую связь творчества многих современных русскоязычных авторов с идеями акмеизма, и еще раньше, Чаадаева, - то есть, в какой-то степени, с «европоцентрическим» направлением (термин, который в наши дни звучит почти ругательно). Я об этом писал и раньше (см. эссе «Поэзия и культурный ОВИР», «Интерпоэзия», № 1, 2013). Идея в том, что русская словесность, в том числе (и в особенности) поэзия, является частью мировой культуры, мировой литературы, и развивается в контексте развития мировой культуры и литературы, если в искусстве вообще существует вектор развития. Древний как мир спор между западниками и славянофилами.
Сразу хочу оговорить понятие, обсуждение которого присутствует и в статье Науменко – поэзии или литературы
диаспоры, эмигрантской поэзии и т.п. Концепция эта вызывает в последнее время некоторое негативное ощущение, даже раздражение и неприятие. На эту тему опубликовано несколько дискуссий за круглым столом, статей, эссеистики. Есть мнение, что это не что иное как позиционирование авторов-эмигрантов, а на самом деле развитие русской словесности происходит только в административных пределах РСФСР.
Термин «Гудзонская нота в русской поэзии» был предложен Соломоном Волковым и Лилей Панн уже давно, в их первой статье в журнале «Арион». Это было развито позже и в других публикациях. В наше время речь не идет о каких-либо «школах»: нью-йоркская, германская, русская, парижская и тому подобные. Речь идет, скорее, о географическом и культурном, или культурологическом, объединении группы авторов по принципу существования в том же измерении, во времени и пространстве. Можно провести параллели с поэтами знаменитого андеграунда: ленинградская школа, эмигрантская поэзия второй волны и т.п. Например, что общего между поэтами андеграунда, такими как Д.Пригов, М.Айзенберг, Л.Рубинштейн, С.Гандлевский, Т.Кибиров, Денис Новиков и т.д.? Как сами же поэты андеграунда мне сообщали, единственное, что их объединяло – это отталкивание от советской, «совписовской» поэзии и личная приязнь, общее чувство юмора и общее видение настоящего. Поэтому и выступали вместе и знаковые коллективные сборники выпускали вместе – «Личное дело», «Понедельник». Стилистически, технически и как угодно еще, ничего общего, с моей точки зрения, между ними не было. Точно то же можно сказать и о так называемой «ленинградской школе»: Александр Кушнер, Иосиф Бродский, Виктор Соснора, Виктор Кривулин, «ахматовская группа». Может быть, что-то общее и звучит у Бродского, Наймана, Рейна, Бобышева, поскольку в юности много читали друг другу свои стихи, и что-то завязалось. Но в принципе, это объединение поэтов во времени и в пространстве, а не в специально и логически разработанной системе школ и направлений и т.п. Тем более, что наше время – не время манифестов и платформ, которые были в моде в 10-е – 20-е годы прошлого столетия и отражали, скорее всего, болезненную политическую атмосферу того времени.
Теперь нужно сказать несколько слов по поводу часто обсуждаемых «волн эмиграции». Первая «белогвардейская» и вторая «послевоенная» волна DP – давно известные явления. И действительно, движущей силой авторов того периода являлось желание вернуться на родину, тоска, ностальгия по оставленному прошлому, связанному с культурой и территорией. В своей книге я неоднократно упоминаю (и Виталий Науменко справедливо это заметил), что 3-я и 4-я волна значительно отличаются от первых двух: это был выезд из страны, в большинстве случаев, по выбору, и ностальгия и тоска этих волн эмиграции - по детству, по родному прошлому, по близким людям и т.д. Повторяю: это был свободный выбор.
Имеется все же значительная разница между 3-ей и 4-ой волнами эмиграции. 3-я, наша, волна – это люди, которые уезжали навсегда, без возможности вернуться. Не могу сказать, что это всегда было дегко и радостно (включая мой собственный опыт) – многое дорогое оставалось за кормой. Нужно было приспосабливаться к новой жизни, создавать новый «senseibility», и это, безусловно, не могло не отразиться на творчестве этой нашей волны. 4-я волна (90-х – 2000-х годов) – многое оставалось позади, но было достижимо (возможность вернуться, «жизнь на два дома» и т.п.) и, по-моему, эта нота «между берегами» сквозит в интонации, в творчестве авторов этого периода. Творчество на родном языке в координатах иной культуры, в глоссолалии другого языка не может не накладывать отпечаток на интонацию, видение автора. Я неоднократно повторял, что поэзия – явление, прежде всего, эндогенное, существующее внутри автора, как бы «исповедь», голос души, и уже потом представляет собой явление общественное, культурное и т.п. Но среда, в которой живет и автор и его лирический герой, среда, в которую помещен поэт, безусловно, играет важную роль.
Можно поспорить с мнением Науменко по поводу «силового поля» современной поэзии в диаспоре: «После смерти Бродского... больших поэтов не осталось, остались те, кто может написать отдельное гениальное стихотворение, но не встать при этом на ступеньку выше остальных. Нет фигуры, равной по масштабу и влиянию Набокову. То есть новая эмигрантская среда лишена стержня, безусловного авторитета». Ситуация с Бродским была особой, и здесь дело совсем не в том, что он задавал направление в поэзии Диаспоры, а, прежде всего, в русской поэзии вообще. Под силовым напряжением Бродского находилось целое поколение поэтов в России, как московских, так и в провинции. Поэтому совершенно искусственно отделять влияние Бродского на поэтов Диаспоры и поэтов России. История с Бродским совершенно отдельная, и там сошлось несколько важнейших факторов: прежде всего, уникальный, ослепительный талант, жадный интерес западной литературной интеллигенции, особенно американской, ко всему русскому, да и ситуация правильного опадания в правильный «клуб», набившая оскомину («ну и биографию делают нашему рыжему!»). Поэтому, естественно, при наличии блестящего дарования, поэт был «назначен главным». Я, конечно, не согласен с заявлениями некоторых современников-литераторов, в том числе знавших поэта, что Бродскому дали Нобелевскую премию «за водородную бомбу», то есть за болезненный интерес к России. Сейчас, к примеру, никому из российских литераторов Нобелевскую премию не дадут, да, в общем-то, кому она и нужна. То же самое можно отнести и к Набокову. Дело тут не в том, что нет больших поэтов, они есть, и очень большие, и они питают друг друга и создают поле поэтического напряжения. Дело в том, что сейчас времена всемирной
«глобализации». Это относится и к литературе, и к поэзии и имеет прямое отношение к нашей концепции постакмеизма и принадлежности к мировой культуре. От этого никуда не уйдешь, и не нужно зарывать голову в родной песок, пропахший нефтью.
Немногие русскоязычные авторы пишут на неродном языке, в частности, по-английски. Но они есть, и прозаики, и поэты. Вообще, эта концепция билингвального творчества вызывает привычное недоумение, недоверие и часто – охульное опровержение. Однако это явление все более разрастается, именно ввиду уже упомянутого феномена «глобализации культуры» и развития нескольких основных, объединяющих «транскультурных» языков – «lingua franca»: английский, испанский, арабский, в последние годы – русский (дальнее и ближнее зарубежье), и все еще в какой-то степени французский.
Более того, появилась целая новая область в литературоведении, в культуроведении, - так называемое «транслингвальное творчество»: солидные книги, многочисленные статьи, диссертации в университетах. Несколько лет назад мы издали специальную антологию американской поэзии с акцентом - «Stranger at Home», куда вошли стихи американских поэтов, для которых американский английский – не родной язык
. В наше время существует несколько заметных прозаиков, которые пишут по-английски и широко приняты в современной американской литературе: Давид Безмозгис, Гарри Штейнгарт, Лара Вапняр и несколько других. Широко известно имя Андрея Макина, пишущего на французском, есть несколько авторов, пишущих по-немецки. Поэтов немного, но они есть и широко публикуются в американской периодике и в англоязычной периодике в других странах – Великобритании, Ирландии, Новой Зеландии: Филипп Николаев, Катя Капович, Илья Каминский, автор этих строк, Алексей Цветков, Ирина Машинская и несколько других.
Здесь важно ответить на привычный и ожидаемый вопрос: а как же Бродский - ведь он не сумел войти в американскую, англоязычную литературу на том же уровне, на котором он был в русском мире? Подробнее – см. в моем эссе об Иосифе Бродском («Вестник Европы», № 36, 2013). Иосиф Бродский был очень большим поэтом и по-русски, и по-английски, и замечательным, глубоким эссеистом и стилистом. Но «американским поэтом» он не был. Он явился, в какой-то степени, «последователем» У.Х.Одена. То есть, поэзия Бродского – не «американский ландшафт», а его собственный ландшафт, ландшафт его души, использующей в данном случае английский язык для самовыражения.
Меня в моем «американском творчестве» весьма интересует американская культура, американский ландшафт, американская жизнь, которой я живу в полной мере, - так сложилась моя судьба. То есть, в этом смысле и я, и некоторые мои коллеги являемся «всамделишными» американскими поэтами с акцентом.
В статье Науменко есть важное наблюдение. Заключается оно в том, что в наше время появилось значительное количество опытных, ушлых, отесанных, умелых мальчиков и девочек, производящих более или менее профессионально сделанные стихи. Данные авторы чаще всего включены в текущий литературный процесс, составляют его и развивают. Соответственно, процесс цветет, водоснабжается и т.п., но перестает быть явлением, слиянием творчества талантливых одиночек (настоящий поэт – это талантливый одиночка). Как это определить и отличить от настоящих, живых стихов?
В этом и заключается основная идея журнала «Интерпоэзия» и работа редакции этого журнала – не поэзия исключительно диаспоры, не клановость, не направления и «школы», а попытка, эксперимент отличения живых стихов от «литературы». В связи с этим важно отметить, что редколлегия и редакционный совет журнала составлены полностью из поэтов, так сказать, говоря американским языком, «практикующих» поэтов, оригинальных авторов. Поэтому и подход к редакционной почте, к потенциальным авторам несколько другой. Никто, как больной, не понимает боли другого больного. Несмотря на разности стиля, восприятия и многих других вещей. Вспомним рассказ О’Генри «Родственные души» и замечательный эпизод в фильме «Джентльмены удачи» с Ю.Никулиным и Вициным.
Что такое живые стихи? Об этом, как известно, написаны тома, но основное – это интуитивное ощущение голоса души, извините за высокопарность. Поэзия – это исповедь души, ее голос, выраженный на том или ином языке, наиболее органичном для говорящего. Здесь важен вопрос голоса, интонации. В связи с этим приведу цитату из статьи Науменко: «...он (А.Г.) – поэт на своей частной, уникальной и достаточно обособленной территории, где главное в стихах (и других, все множащихся, жанрах) отнюдь не техника (против которой многие восстают, слишком уж она расшатана и непривычна – по мне, скорее наоборот – индивидуальная, подразумевающая всегдашнюю узнаваемость), а то, что за ней стоит сама суть высказывания».
Это совершенно верно. Я работаю с голоса, и основным мерилом того, как работает стих, является то, как он ложится на голос. В голосе не должно быть фальши. Естественно, после звука, высказывания, «частного сообщения», которым и является стих, идет работа над словами, удаление «необязательных» слов и т.п. Поэтому я и настаиваю на данной «расшатанности». На самом деле мне интересно как бы расшатывать жесткую структуру русской силлабо-тонической просодии свободной речью, модуляцией естественного, не «поэтического» голоса. Именно это меня интересует в потенциальных авторах нашего журнала. Это не специальная погоня за небрежностью, но поиск некоторой свободы, если хотите
, свободы высказывания.
В связи с этим, я осторожно отношусь к верлибру на русском языке. Нередко под верлибром подразумевается некая размазанность, отсутствие структуры, что совершенно противоречит идее свободного стиха. Об этом я тоже писал: свободный стих – наиболее мощный змоциональный выброс стиховой речи, и только тогда он работает, как удар, заставляет остановиться, прежде всего, почувствовать, потом задуматься, потом вернуться и вдруг увидеть, что это – стихотворение. Только необычное, свободное в лучшем смысле этого слова.
Разнородность биографической эссеистики в моей книге – Иосиф Бродский, Паул Целан, Алексей Хвостенко, Александр Межиров, современные – Юлий Гуголев, Александр Стесин, Наталья Резник, - не случайна. Моя книга – не литературоведческое исследование, не культурологическое, не научное. Это – личное сообщение, личные наблюдения. Авторы, которых можно найти в моей эссеистике, мне особенно интересны, близки, у меня с ними личные отношения. Или в дальнем, метафизическом мире, или в живом, сегодняшнем, ежедневном.
Еще мне хотелось бы прокомментировать слова Владимира Гандельсмана о моих стихах. Науменко подчеркивает эпитет, данный Гандельсманом в своем послесловии к книге, - «зыбкость». «Ровно то же присуще прозе... и иногда вредит эссе».
Это не совсем правильное понимание того, что высказывал Гандельсман по этому поводу. Чтобы быть точным, приведу несколько цитат из послесловия Гандельсмана: «...смысл в том, что поэзия – разновидность религии, а сиповедующий ее человек – верующий, Во что? В то, что если твое второе истинное рождение достижимо, то только в слове и через слово. И именно поэтому существование человека столь зыбко».
И в заключение: поэзия - это прежде всего отражение судьбы, исповедь, глоссолалия души, улавливание подспудного ритма, как внутреннего, так и
окружающей жизни. Улавливание этого ритма, периодичности, видимо, и является эмпирическим субъективным поиском связи с Всевышним. Для поэта в Диаспоре или вообще вне привычной среды, в которой человек вырос и развился, есть и преимущество: наблюдение со стороны, позиция «лазутчика», возможность наблюдать мир при некотором отстранении, вне, дышать воздухом над океаном, «между берегами».
Мой собственный опыт стихотворчества на английском языке, в американской поэзии (мир, в котором я случайно оказался более 20 лет назад), открыл для меня некий надъязыковый импульс поэзии, который выливается в язык. Тот, который предсуществует как ритмически-звуковая эмоциональная прозрачная структура до «оформления» стиха.
Ностальгия по прустовскому «утраченному времени», дневник «перемещенной души», отплывшей вместе с «перемещенным лицом» к другим берегам и далее – вверх по долине, к ничейной земле, земле поэзии.
скачать dle 12.1
