(О книге: Евгений Таран. Книга улиц. – М.: Воймега, 2014)
Разговор о новой книге стихов – и очень необычных стихов. К необычности вернусь, а пока - о книге, как требует структура очерка. Книга вышла в издательстве «Воймега», начало которого теряется где-то в «Алконосте» лет двадцать пять назад, хотя само издательство моложе. Таким образом протянута нить связи с отечественной поэзией конца 80-х: суггестивной, причудливой и катастрофичной (Евгений Хорват, Аркадий Славоросов, Алексей Бекетов и множество других). Мое поэтическое чтение говорит, что у нас были (и есть) свои великолепные катастрофисты. Их стихи – пространство-время, литературное «мясо» «тех лет». Из авторов «Воймеги» назову Игоря Меламеда, хотя его книга вышла в 2010 году, но стилистически и логически – это автор конца 80-х. Стихи Меламеда тоже катастрофичны, оставляют читателя один на один с безысходностью человеческого существования и ввиду смерти. Все же в них есть нечто скользящее, сверхлегкое, гелиевое (газ), отчего порой так хочется назвать их «графоманистыми». Все названное в стихах Евгения Тарана присутствует - очищенное, проведенное через фильтры контекста (даже слои фильтров контекста). Потому параллелей со стихами, скажем, Игоря Меламеда или Евгения Хорвата делать не стану: автор, несомненно, знает их стихи, а искушенный читатель (другого для своего очерка не представляю) сам прекрасно подберет цитаты.
Стихи «Книги улиц» – текучее вещество почти без цвета и запаха, текущее в будущее, но имеющее опасные испарения. При чтении у меня возникло чувство, что было некое окно в некой таблице, куда так и не удалось вписать имена, скажем, покойного Аркадия Славоросова и ныне живого Алексея Бекетова (вот ругался бы Хоббит), но Евгений Таран со своими стихами в него попадает, и картина восстанавливается. Если бы не было названных поэтов, вряд ли бы стихи Евгения Тарана сформировались именно так, как они сформировались, и в них было бы то, чем ценны. Очень любопытное явление – взаимовлияние поэтов, друг друга не знавших даже стихами. Славоросов жил на другом конце того же города в то же время, что и Холин с Сапгиром, но вряд ли хорошо знал их стихи. Евгений Таран живет в том же городе и в то же время, что Аркадий Славоросов и Генрих Сапгир, но стихов Славоросова он не знал, как не знал и стихов Алексея Бекетова, но знает стихи Генриха Сапгира.
***
В этом доме нету крыши,
Крышу ветром унесло.
Хлеб насущный съели мыши.
Время вырвало весло.
Тараканий люд забавя —
Аж топорщатся усы —
Я сижу лицо уставя
В помертвевшие часы.
(А. Славоросов, «Начало зимы»)
***
Улыбаюсь в темноту,
В ночь морозно-строгую.
Я сижу с бычком во рту,
Никого не трогаю.
За окошком ветер-тать
В стекла бьет и снежится.
Я пойду Камю читать
И в постели нежиться.
(А. Бекетов, «Читая Камю»)
***
Пройди по городу,
Где ты был жив.
Ступи на улицы
Иль сделай вид
Где не был отроду,
Сегодня будь.
Не надо щуриться,
Не в этом суть.
Сегодня изморозь -
Не сорвалось,
И светит искоса
Забитый гвоздь.
Покрытый инеем,
Как в первый раз,
Ты назван именем
И парой фраз.
(Е. Таран)
Предположим, что то, что я хочу назвать отличительными признаками поэзии конца 80-х, можно обозначить как Говард Лавкрафт и Стивен Кинг. Нечто более мягкое и старшее - и более жесткое и молодое. Так вот, обе эти компоненты в стихах Евгения Тарана есть. Есть парадоксальная акустика с поэзией, так скажем, «старших братьев» (Стивен Кинг) – Игоря Меламеда, Евгения Хорвата, Аркадия Славоросова, Алексея Бекетова, даже Вадима Степанцова и других «куртуазных маньеристов»; и вполне осознанная преемственность поэзии «отцов» (Говард Лавкрафт) – Ян Сатуновский, Генрих Сапгир, Евгений Головин, Дмитрий А. Пригов. А прошли эти составляющие через фильтры, вряд ли тихим безумцам 80-х доступные, если исключить случайный интеллектуальный террор, точечное злое попадание в вену полузакопанного марксизмом-ленинизмом в небытие литературного наследия. ОБЭРИУ, например. Или Лианозовской школы. Сомневаюсь, что известность Игоря Холина и Яна Сатуновского в конце 80-х была широка и светла. Что касается стихов Евгения Тарана, то в них мне видится довольно тонкая и глубокая (хотя, конечно, очень «лианозовская») интуиция.
Автор «Книги улиц», задавшись целью, мог бы рассказать, что именно имел в виду Великий Генрих, создавая «Парад идиотов», например. Почему именно «Парад идиотов»: политика в поэзии всегда сидит очень глубоко, и вряд ли Сапгира 70-х (уже видного сценариста и литературного мэтра, человека зажиточного) сильно тревожило суровое море отечества, но художественный момент, обнаруженный злой волной, внимание поэта привлек. Отдельно можно было поговорить о том, как отразилось в этих стихах творчество Дмитрия А. Пригова, а оно, несомненно, чувствуется, но это слишком большая тема. Автором очень хорошо обработан опыт поэзии на грани неподцензурной и официальной. Дмитрий А. Пригов - автор не только неофициальной культуры, а один из корифеев поэзии постперестроечного периода, и вполне официально.
При мощнейших и близких по времени-пространству корнях, стихи Евгения Тарана очень новые: можно было бы ожидать более сильной акустики того же Пригова, например. Беру на себя смелость – это те стихи, которые еще будут писать. Так что мы имеем дело в виде «Книги улиц» с неким моментальным черновиком.
Если вернуться к контексту: конец 80-х дал московской (и шире – русской поэзии) плеяду катастрофистов, не менее Константы Галчиньски. Поскольку этот проект (как все лучшее в отечестве) провалился, но идея не погибла, некоторое время спустя катастрофисты снова вышли на позиции. И вот – «Книга улиц», первый раздел которой называется «Первая мировая весна». Сытый человечек, изображающий интеллектуала, фыркнет: «Егорка, песня «Вечная весна в одиночной камере»!». Ан нет. Это только самый верхний и самый легко узнаваемый слой. Про Егорку так просто говорить не получится, а без него – тоже не получится. Упоминание Летова открывает новую тему для разговора о стихах этой книги: рок-музыка, которую автор знает блестяще. Рок-музыка в отечестве, если верить оставшимся видео, а так же «Урлайту», «Контркультуре» и другим культовым журналам, любила футуризм, и, в частности, его принципы изображения. Что при чтении стихов «Книги улиц» порой бросается в глаза. Зрительный ряд здесь явно не меланхоличный Утрилло, а Филонов и Дейнека. Катастрофизм не есть трагедия; рок не любит трагедию, но любит катастрофизм.
Из чего складывается в представлении читателя (а не критика) необычность? Удивительно, но прежде всего – из легкой антипатии (ну так нельзя!) и чувства легкой же обиды (не люблю, когда считают за болвана). Оба эти чувства при чтении «Книги улиц» испытываешь, и вполне. Концепция «Книги улиц» - концепция двойного музыкального диска. Композиция - к композиции, стройно и кисло-узнаваемо. Первая часть («Первая мировая весна») доминирует, но вторая («Фрески парадных подъездов»), более сжатая и концентрированная, является для первой необходимым отражением. Без второй части не ясно, что же это за «первая мировая весна» и почему «посидим покурим навсегда» (первые слова в книге).
Есть Неведомое, скрытое от глаз мозга представлением о красоте романтики, которой, на поверку, нет. Иногда это Неведомое энергично действует там, где его не ожидали. Автор «Книги улиц» вряд ли знал стихи покойного Аркадия Славоросова или ныне живущего Алексея Бекетова. Но так вышло, что пишет так, как будто он хорошо знает эти стихи. Незнание чужих стихов не порок, но мне интересна акустика. Оркестр одиноких сердец безымянного сержанта, прозванного по чьей-то прихоти Перцем. По виду – напоминает Майкла Кейна в «Грязной игре». Война еще не закончилась, а он уже на улице города. Скажем, на Арбате.
Начну, уже ближе к концу, с названия. Слово «книга» (а это придется проговорить) обозначает цельную законченную композицию и смысловую полноту. В книге обязательно есть сюжет, герои, пространства, даже если это книга сакральная. В книге Евгения Тарана все названное разомкнуто, как линии на картине. Там, где предполагается круг (скажем, Садовое Кольцо), возникает парабола: «Монтеры с монтировками/ Пойдут себе Петровками,/ Варварками, Дубровками...». Герой - такая же парабола. То он есть («Расстрельный домик на Лубянке,/ К тебе приду я после пьянки»), то мерцает отражением героини или другого героя, лицо которого приятно, но расплывчато: «ты сегодня нравишься таксистам». То от героя остается только выколотая точка: «пройди по городу,/ где ты был жив». «Ты», скользящее от «я» к «ничто», можно назвать для верности его фиксации альтер-эго. Нечто цельное на поверку оказывается составным: эго и альтер-это, све и ча.
Герой и хор. Герой и город. Это тоже единство. Символы прошлого и слова из прошлого (по большей части имеющие отношение к войне) возникают почти в каждом стихотворении. Для меня это яркий признак времени, а именно - середины девяностых. Хаос надежд и разочарований. Время беспечной гибельной свободы и жестокой культурной и интеллектуальной инфляции. Все это в стихах Евгения Тарана присутствует, хотя это стихи не о конкретном времени и даже не о Москве (или Берлине), а топонимы, конечно, есть. Эти стихи подобны эссенции, сильному концентрату, герметично запаянному в сосуд. Так цепляются друг за друга слова-рифмы: Пруст-хруст. Так из улицы сворачиваешь в переулок. Улицы в этой книге стихов - мысли, импульсы, то материализация (вниз, коагула), то аннигиляция (вверх, сольве). Впечатление некоторой незаконченности, которое могут оставить эти стихи, работает тоже на них. Будущее в настоящем не может быть абсолютно узнаваемо.
скачать dle 12.1
