ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Андрей Рябченко. ПОЧЕМУ ЕВРОПЕЙСКИЙ БОЛВАН НЕ ПОЁТ РУССКИХ ПЕСЕН

Андрей Рябченко. ПОЧЕМУ ЕВРОПЕЙСКИЙ БОЛВАН НЕ ПОЁТ РУССКИХ ПЕСЕН


Взгляд русского иностранца на родную литературу

В гомоне бесшумно падающего снега и машин, крадущихся от одного дорожного фонаря к другому словно коты за воробьями, неосторожно севшими на низкую ветку, я, русский иностранец, или, как нас классифицируют чиновники, – соотечественник, всю жизнь проживший вне России, – задумался, идя с очередной дискуссии. Я пытался понять, почему новые произведения русской литературы, наследницы поистине великой изящной словесности, меня совсем не заставляют испытывать чувство гордости. Чувство, которое появляется лишь от одного осознания, что ты сын того же народа, что и Федор Достоевский, и Лев Толстой, и Антон Чехов, и, прошу антисемитов промолчать, Иосиф Бродский.
Взять хотя бы для примера победителей последних двух сезонов крупнейших, пожалуй, российских литературных премий – «Русского Букера» и «Большой книги». Я сейчас опускаю возможные комментарии о том, насколько вообще можно объективно судить о литпроцессе в любой стране по результатам литературных премий, а уж в России и подавно, в особенности помня об истории с вручением Есенинской медали в ЦДЛ новоиспеченному гению русской поэзии  Борису Сивко-Чичикову [1].
Итак, на анатомическом столе находятся четыре произведения, ставшие в 2013 и 2014 годах лауреатами упомянутых премий. Это романы «Возвращение в Панджруд» Андрея Волоса, «Лавр» Евгения Водолазкина, «Обитель» Захара Прилепина и «Возвращение в Египет» Владимира Шарова. Нужно заметить, что эти произведения показывают поистине широкий диапазон современной русской литературы, которая описывает Средневековье Руси и Маверанахр, возможную жизнь гоголевских потомков и судьбу человека в советском ГУЛАГе. Все без исключения романы написаны богатым языком (за исключением, пожалуй, волосовского текста, содержащего весьма грубые стилистические вмятины, на что указал в рецензии «Поэт и тинейджер» Олег Кудрин [2], и небольшой сырости романа Владимира Шарова), имеют в своей основе художественный фундамент и станут, по моему личному мнению, хорошими показателями литературы первой половины десятых годов и отлично будут забыты при описании русской литературы первой половины XXI века.
Почему так? А почему современная русская литература практически не читается в Европе и других частях света? На мой взгляд, ответы на эти два вопроса коренным образом связаны друг с другом. Почему русские произведения, даже те, что всё-таки переведены на ведущие европейские языки, не вызывают такого всплеска интереса, как современные романы английских, французских и других иноязычных авторов при их переводе в России? 
Предлагаю для ответа на эти вопросы обратиться к тем проблемам, что поднимают четыре названные романа-лауреата.
В центре внимания Андрея Волоса - судьба средневекового персидско-таджикского поэта Джафара Рудаки, который после прижизненного получения звания Царя всех поэтов, роскоши придворной жизни и успехов на поэтическом поприще, оказывается в итоге ослепленным нищим бродягой, лишенным всего, кроме собственного разума. Автор поднимает бытийные вопросы соотношения веры человека и религии, меры обрядовости и истинности. В романе просматривается библейский мотив возвращения блудного сына в отчий кишлак, разворачивается широкое историческое полотно жизни Средневековья и ислама, которое, всё-таки, наверное, мог написать только писатель, родившийся в самом сердце ныне Таджикистана и впитавший с детства его восточную культуру, занимавшийся профессиональными переводами персидской поэзии. Однако на фоне многочисленных жестокостей, описанных в тексте, захватывающей исторической канвы и исламского материала, который вызывает неподдельный интерес, поставленные Волосом вопросы не поднимаются на нужную высоту и теряются в пестроте повествования.
«Лавр» Евгения Водолазкина можно сравнить по качеству отобранного материала и глубины знания автором средневековой истории только с хрестоматийным для постмодернизма романом Умберто Эко «Имя розы». Оба автора – учёные-медиевисты, доктора наук в своих специальностях, оба использовали профессиональные знания для написания книг и оба применили постмодернистские приёмы. В целом, на мой взгляд, «Лавр» является лучшим прозаическим произведением последних нескольких лет, в котором поднимаются глубинные для русского менталитета вопросы о смысле жизни и предназначении, вере и сопряжении любви монашеской к Богу и плотской к женщине, о юродстве, выродившемся в России в проблему дураков, о критериях истинности святости человеческой и воли божией, об истории и времени, которые путаются в самих себе. Совершенно справедливо Евгения Вежлян в статье «Присвоение истории» [3] обозначила роман как метаисторический и как уникальный для русской литературы. Водолазкин, сплавив агиографический жанр древнерусской литературы с постмодернистскими приемами и поставив реалистические вопросы, выдал отличный эскиз новой русской литературы. Тем не менее, никогда этот роман не встанет в один ряд как равный с «Именем розы», ибо Умберто Эко стоял у истоков постмодернизма, в то время как Водолазкин лишь талантливо перенес европейский литературный опыт на русскую почву. Не звучат и глобальные вопросы, которые поставлены в романе, но затерты его банальной концовкой о самобытности и уникальности русского народа.
Очевидно, что Захар Прилепин, подняв вновь тему ГУЛАГа, поступил очень мужественно, ведь далеко не всякий даже и более опытный автор пошел бы вслед за Александром Солженицыным и Варламом Шаламовым, не боясь затеряться за их широкими литературными спинами. Однако если эти гиганты пошли по пути общего осмысления судьбы человека в условиях лагеря (правда, пришли к диаметрально противоположным выводам о том, может ли человек оставаться собой в нечеловеческих условиях), то Прилепин создал героя-проститутку, по меткому замечанию Александра Котюсова [4], которому по сути всё равно, где находиться, – то ли на воле, где он убивает собственного отца, то ли на Соловках, где он едва не забивает насмерть несколько человек, где он то кается, то кощунствует. Прилепин дал героя, сотканного из противоречий и затерявшегося в анналах русской истории. Именно то, что герой в итоге теряется в русской трагедии XX века, не становится её победителем, но даже и не жертвой, снижает ценность романа, не дает ему права завершить Соловецкую и уж тем более лагерную тематику. К сожалению, роман оказался гораздо менее громким, нежели его будущее анонсирование самим автором, который так же, как и его герой, затерялся, оказался не способен осилить столь мощную тему.
«Возвращение в Египет» (какая ироничная перекличка с «Возвращением в Панджруд»!) Владимира Шарова - произведение многоплановое, имеющее сложный философский контекст, написанное сложным языком, который постепенно затягивает читателя, не давая ему выбраться из плена текстового очарования. Весь роман представляет собой аллегорию истории русского народа в XX веке, который, по мнению автора, шёл и, наверное, продолжает в настоящее время возвращаться в Египет, то есть к рабству. Произведение насыщено перекличками с библейскими сюжетами, в параллели с которыми рассматривается история России. Не всё в шаровском тексте закончено, остаётся ощущение, что автор спешил с публикацией по какой-то причине, - может быть, премиальной. Однако роман удался и, как замечает Алексей Татаринов, «Шаров всегда говорит только об одном: в России религия и революция – общее дело... Молимся мы или совершаем очередной государственный переворот, всё равно разговариваем с Богом...» [5] И опять мы видим обращение автора к истории России, пусть и сквозь призму вымышленных гоголевских потомков, которые пытаются дописать продолжение «Мёртвых душ» (кстати говоря, инициатива эта гибнет опять же в лагерях ГУЛАГа).
Таким образом, три из четырёх победителей крупнейших литпремий пытаются осмыслить главные для себя вопросы: кто мы, россияне, откуда мы и куда идем сейчас? На разных материалах, разными средствами, с помощью то реализма, то постмодернизма, то их сопряжения раз за разом современные российские писатели отвечают или пытаются дать ответ на эти сложные вопросы (я сейчас не говорю об Андрее Волосе, которому совсем немного не хватило художественной силы воспарить над блестяще отработанной им темой).
В этом, мне кажется, ответ на вопрос, почему европейцу неинтересно читать современного российского автора. Российские писатели слишком зациклились на истории собственной страны, на осмыслении трагедии и коллизий русского народа, его необычности и места в мировой истории, особенностей русской цивилизации перед всеми иными. Это неплохо, конечно. Но и Достоевский, и Толстой ставили вопросы общечеловеческого плана, поэтому их интересно читать и европейцу, и американцу.
Для пущего доказательства предлагаю обратиться и к другим крупным номинантам названных премий. Роман Светланы Алексиевич «Время секонд-хенд» обращается к проблеме краха Советского Союза, выживания и приспособления его граждан «гомо советикус» к новым рыночным условиям. Роман Сергея Шаргунова «1993» повествует о политических событиях в России этого года, отразившихся на жизни московской семьи. Виктор Ремизов создаёт повествование о русской современной вольнице, о практически проклятом для России вопросе соотнесения человеческой личности и государственной надобности, халатности и попустительстве правящей власти. Даже создавший антиутопию «Теллурия» Владимир Сорокин – и тот замыкается на истории и будущем России, хотя для этого жанра столь узкая специализация в целом не характерна. Нужно ли ещё перечислять?
Вот и другой автор этого номера журнала «Лиterraтура» Евгений Фурин в статье «В поисках высшего Автора. Мысль религиозная в современной русской прозе» задаётся вопросом о том, что есть признак Большого Русского Романа. И сам же себе отвечает – наличие чёткой «мысли религиозной». И прослеживает её в том числе в текстах Водолазкина, Прилепина и Шарова. И справедливо восторгается её обнаружению. Да вот только все названные авторы задаются вопросами, свойственными православной религиозной проблематике. Взять, к примеру, «Возвращение в Египет», где осмысливается вопрос, может ли Россия стать «землёй обетованной», если уже написаны второй и третий том «Мёртвых душ». О «Лавре» и о типичном именно для русской культуры святом-юродивом герое я уже говорил. Остаётся «Обитель», которая одним уже своим названием претендует на звание метафизического романа. Вот только метафизическим в романе остаётся только лишь его заглавие, ибо единственный персонаж, которому веришь в его рассуждениях о Боге, – это владычка Иоанн (очень хочется верить, что хоть в какой-то степени его прототипом стал Павел Флоренский), который незаслуженно второстепенен. Что касается Артёма Горяинова, главного героя повествования, то при его инфантилизме и постоянной проституции следить за его нарциссическим самосравнением с Богом и едва ли не эпилептическими постоянными припадками из крайности в крайность, право, кажется делом несерьёзным.
В той же статье автор приводит правильную, в общем-то, мысль Евгения Водолазкина о том, что «бытие же, как известно, имеет не только метафизику, но и физику. Действительность многообразна, так её и нужно отражать...». Об этом-то и позабыли современные русские писатели (как и сам автор цитаты), которые отражают лишь национальное, лишь присущее истории, философии, культуре и веры одного народа.   
Русская литература сегодня уподобилась литературе среднеазиатской. Почему? Да потому что большая часть современной среднеазиатской прозы представляет собой произведения, в которых осмысливается жизнь какого-либо исторического батыра [6] из рода писателя, коллизий его потомков, трагичности их жизни при баях и манапах [7], при царе, при советской власти и, наконец, прослеживание линии его потомков либо до самого автора, либо до какого-то местного чиновника, который потом ещё и приплатит за это писателю. Вот и российские современные авторы то ли не желают, то ли не могут преодолеть рамок истории России и поставить, наконец, такие вопросы, которые бы взволновали читателя иной культурной формации. Может, и действительно возвращаемся в Египет?
Происходит это, на мой взгляд, в том числе и потому, что современный российский писатель не так уж хорошо знает мировые литературные тенденции. К сожалению, Нобелевская премия по литературе перестала быть ориентиром, который бы указывал путь современной мировой литературы. Во-первых, она слишком политизирована, а во-вторых, её авторитет сравнялся с престижем кинонаграды «Оскар», которая, конечно, показательна, но ни на что не влияет, разве что позволяет поместить изображение статуэтки/медали на обложку и чуть повысить объемы дальнейших продаж фильма/книги.
Ситуацию усугубляет и то, что переводы ведущих европейских романов приходят в Россию с существенным опозданием, и когда российские писатели осмысливают новый опыт (на что также нужно время) и выдают новый текст, он к тому времени уже становится вторичным (простой пример тому – тот самый чистый постмодернизм, который у нас считался еще несколько лет назад новым направлением, а в Европе лет тридцать как анахронизмом).
 В романе Андрея Волоса есть замечательный критерий успешности писателя: «Услышать свои строки из уст какого-нибудь болвана, сидящего на возу с морковкой, – вот истинное признание». К сожалению, думается, в ближайшей перспективе европейский (в частности) и мировой (в общем) болван не будет цитировать российских авторов просто потому, что они ставят слишком мелкие и неактуальные для него вопросы.
Правда, к сожалению, и российский болван скорее зачитывается детективами и фэнтези, а не, скажем, Виктором Ремизовым, который создал произведение, в иные годы взорвавшееся бы бомбой. Подумать только, роман «Воля вольная» навеян не так давно произошедшими подлинными событиями с приморскими партизанами, вступившими в открытый бой с государственной властью в лице местных правоохранительных органов. Писатель оправдывает людское недовольство правящей властью, народный бунт именно художественными средствами, а этого никто не заметил. Не было ни скандала, ни запрещения, ни высылки из страны, ни хотя бы вялого порицания президентом и партией, пятнадцатилетнему правлению которых, их безрезультатности и едва ли не вредности, громогласно сопротивляется весь пафос романа. Даже оппозиция - и та не обратила внимания на столь подходящий ей материал. Вот, к сожалению, место подлинной русской литературы в современном российском обществе, в котором от литературоцентричности, пожалуй, остались лишь  воспоминания.




______________________

Примечания:

1 Более подробно об этой забавной, но весьма показательной истории - в статье «Провинциальные взгляды» Артема Скворцова, опубликованной в №2 журнала «Арион» за 2014 год.
2 О стилистических недостатках романа Андрея Волоса «Возвращение  Панджруд» подробнее - в статье Олега Кудрина «Поэт и тинейджер». // Вопросы литературы, № 4, 2014.
3 Евгения Вежлян «Присвоение истории». // Новый мир, № 11, 2013.
4 Александр Котюсов «Изображая правду». // Волга, № 9-10, 2014.
5Алексей Татаринов «Литературные боги живут на полюсах». // «Лиterraтура», № 29, 2014.
6 Баатыр (кирг.), батыр (каз.) – храбрец, герой, витязь, богатырь (стоит заметить, что русское слово богатырь произошло как раз от древнетюркского слова baγatur).
7 Бай (бий) – богатый землевладелец или скотовод в Средней Азии; манап – правитель, высокий чиновничий чин.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 596
Опубликовано 16 дек 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ