ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Алексей Колобродов. ДАЙ ДНЕВНИК, или РОМАНЫ С ФЕЙСБУКОМ

Алексей Колобродов. ДАЙ ДНЕВНИК, или РОМАНЫ С ФЕЙСБУКОМ


О новых книгах старых знакомых


После прочтения (а куда было деваться?) «Любви к трем цукербринам» захотелось дать Виктору Олеговичу вредный совет.  

Ну, как можно еще какое-то время выдавать по книжке в год-полтора и вернуться к нескромным стопятидесятитысячным тиражам.

Крупному писателю Пелевину стоило бы рискнуть и выпустить автобиографический роман-другой. В манере «дневниковой прозы». Не обязательно с хроникой и канвой, можно и как сборник фейсбучных статусов с комментариями.

Очень бы хорошо пошло.

Во всяком случае, целых три книги схожего жанра, от фигур, по масштабу сопоставимых с Пелевиным, стали настоящими литературными событиями. Речь идет о «романе нашего времени» Эдуарда Лимонова, «Дед» (СПб., «Лимбус Пресс», 2014 г.), сборнике прозы Татьяны Толстой «Легкие миры» (Москва, АСТ, М., 2014 г.) и, так сказать, романе в дневниках Евгения Ройзмана «Город без наркотиков» (М., «Центрополиграф», 2014 г.)

Разумеется, пережиты, написаны и прошумят эти книги совершенно по отдельности, и представить вместе их авторов можно разве что в фейсбуке…


***
Кстати, фейсбук (пелевинские цукербрины) неожиданно сблизил Татьяну Никитичну с Эдуардом Вениаминовичем – помните, конечно, ее пост по горячим следам истории «Макаревич vs Лимонов»; цитата пространная, но не вырубить:

«Лимонова я не люблю, он меня тем более. Поэтому я максимально объективна. Лимонов - большой писатель. Нет, не так. Лимонов - Большой Писатель. Писателя же, как мне завещали те, кто был лучше и умнее меня, надо судить по его лучшим, самым сильным вещам, а не по слабым, так же как красавицу надо ценить в полном блеске ее расцвета, а не тогда, когда ее выкатывают в больничный коридор на инвалидном кресле, согбенную, с Паркинсоном и морщинами. (…)
Идет Лимонов такой, овеянный мраком, - на площади идет и в автозаки, в тюрьмы и в кремлевские палаты, и ему, действительно, все нипочем.
Ну и когда выскакивает чистюля Макаревич с жалким предложением: "а теперь, дядя, и у меня отсоси", то как он после этого выглядит? Слабо он выглядит. Вторично. Уцененно. (…)
Есть художественная литература и история художественной литературы, и все, что начертано алмазным резцом, даже то, что вы считаете отвратительным, - останется на скрижалях.
А кто обоссыт скрижали, может остаться в дураках».


Тут звучит многое: надличностный опыт, заслуженное олимпийство, напоминание о добрых нравах литературы. Собственно, этот набор повсеместно присутствует и у позднего Лимонова (кстати, добродушно-язвительная колонка о Макаревиче, из-за которой пошел весь сыр-бор – тому убедительное свидетельство); не замечать этого – симптом, по меньшей мере, близорукости. Впрочем, она у нас если не национальный, то сословный дефект зрения.   


***
Мне, вопреки укрепляющейся традиции точечного рецензирования, хочется разобрать отличные эти книги гурьбой и гуртом, и не обзорно, а репортажно, общий план с детализацией, ибо не одни жанровые сходства и габариты авторов их объединяют.

С габаритов, впрочем, имеет смысл начать. О Лимонове всё, и далеко не первой, сказала Татьяна Толстая, но ведь и сама Татьяна Никитична – в читательском восприятии – давно и прочно эту нишу Большого Писателя удерживает. Закрепив статус к 2000 году, когда были сделаны все три ее книги (и все главные) – условные «Рассказы», условные же «Эссе» и роман «Кысь». С тех пор Толстая так и работает большим писателем. Согласно национальной вакансии. Пока издатели перетасовывали весь этот невеликий скарб, ловча с обложками и названиями книжек, а сама Татьяна Никитична идейно окормляла либеральных политиков, снималась для ТВ, ругалась в ЖЖ и сотрудничала с газетами/журналами молодежно-консервативного направления, статус сиял незыблемо, и только легитимизировался дальше.

Татьяна Никитична могла ничего не писать – статус обеспечивался фамилией и происхождением (Сергей Довлатов иронизировал по поводу американских успехов Толстой: «ее все принимают за вдову Льва Толстого, а меня в лучшем случае могут принять лишь за моего брата Борю»). Кстати, для самой писательницы, вовсе не чуждой юмора, в т. ч. черного, ирония над фамилией – табу, тут она может, в лучшем случае, лишь пригорюниться: «Так я, конечно, пристроилась к Союзу Писателей и еженедельно получала свою гречку, чай со слоном, банку рыбных консервов, зефир в шоколаде, полиэтиленовый кулечек развесного «Мишки на севере», и, в общем, каталась как сыр в масле, но уже в Лавке писателя на Кузнецком мосту выходил облом; я была всего лишь Член Семьи Покойного Писателя, жалкая маргинальная козявка, и хорошо помню, как мне отказались продать «Тараканище» Корнея Чуковского – кишка тонка, это не для вас, девушка» (эссе «Желтые цветы» - это не про мимозы, а про салат «Мимоза»).

Совковый дефицит – популярный сюжет в «Легких мирах», однако подавляющее большинство советских граждан членами семей покойных писателей не были, маргинальными козявками тоже, и потому спокойно читали своим детям «Тараканище» и пр., сами на Чуковском росли и крепли, не подозревая, с каким страшенным корпоративным дефицитом имеют дело.

Однако Татьяна Толстая – писатель не по статусу, а по самоощущению и мировоззрению; заклинатель слов, – неслучайно в новой книге так много разговоров вокруг колдовства и магии, а вместо традиционного послесловия – интервью ТНТ с Иваном Давыдовым на метафизические темы. «Могла больше ничего не писать» - это не про нее. Для Татьяны Толстой «Легкие миры» - конечно, нужная и своевременная, прорыв, четвертая печать, долгожданное снятие эмбарго.
 
Лимонов, согласно распространенной аттестации, писатель и политик, а Евгений Ройзман, надо полагать, политик и писатель.

Екатеринбургского мэра, главного наркоборца Урала и страны, спортсмена, создателя музеев и мифов, коллекционера и благотворителя, писателем размашисто поименовал Дмитрий Быков в рецензии как раз на «Город без наркотиков» («Что-то делать», «Новая газета», 30.07.2014 г.). Можно, конечно, обойтись и без Быкова; для того, чтобы понять, является ли Ройзман писателем, билет Массолита у него требовать не нужно. Достаточно посмотреть на такую, скажем, важную стилистическую деталь, как передача на письме акцента (где спотыкались и классики). В паре фраз, отнюдь не злоупотребляя, Ройзман дает понять, таджик перед нами или, положим, азербайджанец, и оставляет читателю послевкусие – как от нацпринадлежности, так и от общего уровня персонажей. Справедливости ради отмечу, что столь же искусно организовать пространство всей книги у него не получается – ну так он и имеет дело с бешеной силы сопроматом.


***
Дмитрий Львович объясняет, что не одни года Евгения Вадимовича к суровой прозе клонят.  «Я всегда понимал, - пишет Быков, - что Ройзман, поэт высокого класса, не может бросить писать вовсе; переход на прозу, причем дневниковую, — не обязательно следствие возраста. Окуджава в начале семидесятых говорил: "Мне надоел мой лирический герой”. В какой-то момент Ройзману действительно надоел лирический герой как таковой — сомневающийся, отчаивающийся; у него появился герой действующий, который уже не стонет над русской равниной, а пытается эту равнину преобразовать. Не обо всем можно писать стихи, и Россия девяностых — а тем более нулевых — не располагает к лирическому томлению. Чтобы хорошо писать, надо себя уважать, — а как себя уважать, когда все это видишь, со всем этим миришься, разнообразно себя оправдываешь? Ройзман перестал мириться и начал действовать, а кому же это понравится! Мне самому его действия не нравятся».

Тут, собственно, пора бы Дмитрию Львовичу возразить, попутно обозначив первое из неочевидных сближений. Дневник онлайн, в социальных сетях – это ведь отнюдь не беллетризованный режим дня (действия), а всегда своеобразный фейк, обманка. Проза, притворяющаяся руководящей и направляющей (или исповедальной), но таковой не являющаяся, поскольку действие подменяется дискуссией – комментаторы pro, комментаторы contra, и пошла-поехала неопрятно-коммунальная русская свара, где, разумеется, быстро забыт и ответственный квартиросъемщик, и повод для перекрестного плевания в суп…

Организация подобного рода самовыражений и фиксаций в настоящую литературу – процесс трудоемкий, тут, кроме таланта, необходим еще набор чисто литературных инструментов и приемов. (Чего никак не может понять Евгений Гришковец).

«Дневников на войне я не вел» - по-писательски неслабый зачин (не «Гости съезжались на дачу», конечно и не «Он поет по утрам в клозете», но вполне, вполне) от мемуариста, который обладая внушительным админресурсом, сумел подсадить на свой нон-фикшн самую на тот момент читающую. Есть тут и концептуальная заявка – дескать, жизненные впечатления должны разделиться на фракции и набрать крепости; читатель в полном праве требовать отстоя пены.

Рецептура хорошо известна, но в любом случае индивидуальна и любопытна.    

Каждый из наших авторов по-своему решается на радикальное – убирая ответственного квартиросъемщика. То есть автор, он же герой, остается, у Ройзмана и Толстой, – от первого лица повествователем, но героя, по Быкову, действующего, как не было, так и нет. То есть в жизни, наверное, были, и не говори с тоской «их нет», а вот в романах… Лидер «Города без наркотиков», безусловно, всегда в движении и действии, но столь однообразном, что сам превращается в движущийся фон, чтобы раствориться в рутине бесконечной войны, с редкими победами и регулярными поражениями. Есть и классическое, по Шкловскому, отстранение «остранением», посредством языка, на котором нормальный взрослый человек говорить и писать не будет. Дескать, вот в каком дерьме живем мы и работаем, в обычной жизни поэты и ценители прекрасного… Тут, помимо профессионально-энергичного «сработали», «хлопнули», «приделали», «треснули», «приняли», характерен полный переход на лексику клиента в собственной редакции: «да еще на блатной волне, притом, что каждый раз арбузной коркой пролетал и даже приводов в милицию не имел. Причем блатует только там, где можно, а где нельзя – там зайчик. И вот два этих кукурузника наблындили…»; «два дятла, из кулинарного техникума, решили оттопыриться с размахом».

У Татьяны Никитичны, напротив, героиня активного действия по возможности избегает, предпочитая созерцание. На прямое соучастие ее всячески провоцируют обстоятельства – не исторические и социальные, а, скорее, бытовые. Рудиментарно актор в авторе конечно, присутствует (на весь толстый сборник Толстой чуть ли не единственный пример судьбоносной решимости – в рассказе «Дым и тень» о романе с худосочным американским профессором Эриком), однако заметно, как Татьяна Никитична планомерно активиста в себе побеждает – литература оказывается сильнее характера и социального темперамента.  

Лимонов использует шкловский прием еще хитрее и искуснее – во-первых, «Дед» роман, безусловно, оригинальный, не из статусов собранный, сделанный параллельно ЖЖ и ФБ-проповедничеству. Во-вторых, Лимонов не просто пишет себя в третьем лице (случай для него не уникальный), не только придумав персонажа «Деда» - вождя, философа, чудака и любовника, к которому все – от ментов (которые «просты, как мухи») до оппонентов странно обращаются «…ард …инович». Он воспроизводит, приправив весьма свойственной ему в последних вещах интонацией  работяги-Сизифа (см. мою заметку «Монологи старого пролетария»), какую-то совершенно особую реальность. В которой политическая Россия 2010-2013 гг. предстает чем-то вроде тараканьих бегов, и на фоне насекомого мельтешения априорные сущности – тюрьма, Древний Египет, родители, книги, любови и прочие важные предметы – выглядят вовсе незыблемыми.
 
Впрочем, Дед эпизодически симулирует альцмеймера: подчас мелькают у него «Лимонов» и «лимоновцы», а иногда и вовсе набоковские бабочки пролетают. 

Как известно, Вениамин Иванович Савенко назвал сына в честь любимого на тот момент поэта - Эдуардом.

Писатель Лимонов об этом, естественно, помнит. Вот первые же страницы «Деда»: «...Иногда ему представлялось, что он нашел её во время погрома, под старыми еврейскими перинами, у неё были косы и, может быть, вши в косах, он отнял её у толпы, чтобы изнасиловать самому».

Прямая аллюзия сразу на два знаменитых текста Эдуарда Багрицкого – поэму «Февраль» («изнасиловать самому») и стихотворение «Происхождение», где есть и такой убойной силы образ: «над колыбелью ржавые евреи/ косых бород скрестили лезвия»:

Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.



***
Нормальное писательское раздвоение личностей: отправляя героев на борьбу или просто подышать воздухом, авторы погружаются в архитектурно-композиционные заботы. В каждой из книг есть сюжетно-смысловой фундамент, на котором возводится дальнейшее здание, точнее – делаются разноуспешные и разностилевые попытки его возвести.

Всего проще и безнадежней у Ройзмана – предисловие с историей создания Фонда, а дальше – гуляй, рванина, по страницам наркоэтнографии и всему списку приведенных выше энергичных глаголов – рано или поздно затошнит, не столько от отравы, сколько от предельного однообразия.
  
На этом фоне несколько экзальтированные, пулеметной очередью, восторги и парадоксы Дмитрия Быкова выглядят, пожалуй, преувеличенно:
«Потому что она (книга Ройзмана – А. К.) — даже занимая в магазинных топах верхние строчки — все равно неуловимо раздражает массового читателя, и я могу понять людей, которые после нее Ройзмана возненавидят. Во-первых, он погружает нас в ту среду, сталкивает с теми проблемами, о которых лучше не помнить. Во-вторых, он настаивает, что без тяжелых и грубых методов с этой средой не справиться»; «Он рассказал в этой книге массу увлекательных и трагических историй (почему и читается она безотрывно)»

Мы, конечно, не Быков, и не столичные литературные дамочки, которые бы начали аннотацию на Ройзмана словами «Это страшная книга», а потому проговорим очевидное – страшное слишком быстро становится скучным. Где уж тут «безотрывно»… Ройзмановское повествование парадоксально (но и предсказуемо) напоминает «нарезки» У. С. Берроуза – а чего вы хотите, тема - она сближает. Скука, впрочем, тоже.

При этом в Фейсбуке статусы Ройзмана по тэгу «Город без наркотиков»  – адекватны и порой великолепны – эрегированы в ленте, кратки и образны, стилистически ярки и обоснованы. А вот собранные в книгу не просто много теряют, но как-то ощутимо и взаимно аннигилируются.
  
Или редакторы, или сам Евгений Вадимович пытались разбить «Город без наркотиков» на части и главки, разбавить новелками-вставками, но хаос оказался непобедим. Если уж мы начали с Пелевина, уместно использовать его аналогию с игрушкой Angry Birds: вроде бы да, кой-какая архитектура задумывалась, расположение конструкций из камушков, нычек и дощечек то и дело меняется, но внутри все равно прячутся всё те же зеленые поросята и усатые хряки…

У Татьяны Толстой фундаментом выступают семейные сказки и истории, а также заглавная новелла «Легкие миры» и несколько примыкающих к ней рассказов «дорожного», road movie, направления. Оно, собственно, и задано – пафосно выражаясь, это путешествие русской души, для которой перемещения за океан и вообще госграницы желательны, но вовсе не обязательны – в параллельный мир можно перенестись и не покидая дома – тут с опытом героини рифмуется, скажем, краткое жизнеописание визионера Эммануила Сведенборга («Эммануил»). Просто, но со вкусом, и, надо сказать, работает – тут как раз фейсбучные статусы, как бы дополняющие и разнообразящие «литературу», приобретают масштаб и самоценность.

Лимонов и вовсе половинит роман: затянувшийся пролог – отсидка «суток» в спецприемнике на Симферопольском бульваре, пространный эпилог – про то, как либералы всё слили. Между ними, собственно, только Фифи – подруга Деда. Забавно, что отсидка 2010 года дана в режиме реального времени, как всегда у Лимонова тюрьма, при этом иные рецензенты «Деда», вроде Игоря Бондаря-Терещенко, наступают Деду на мозоли, дилетантски  предполагая, будто изолятор-централ и колония – одно и тоже. А вот хроника протестного слива, времен более поздних, – подана в категориях летописных и историософских. Впрочем, прозорливый Дед всё о будущем предательстве либералов понимал еще тогда, на Симферопольском, вернее – всегда.

Поскольку отношение к либералам заранее сложилось, Лимонов-портретист способен сделать общий шарж из физически противоположных типов. Вот субтильный Илья Яшин: «юный старичок, тридцати нет, а уже подсохли черты и головка набок, как у рахита»; «горбатенький Яшин». А вот здоровяк Борис Немцов: «он похож на разжиревшего в своей усадьбе отставного гусара. (…) Ещё, в этой своей махровой особой куртке "олимпийке” (обязательно декольте оставлено, молния дотянута до основания мужских сисек) он похож и на стареющую помещицу»; «Немцов был яркогуб, как Вакх, и непристоен».

Немцов, впрочем, слишком легкий объект насмешек, а вот Татьяна Толстая берет шире и глубже, против шерсти берет, распространяя иронию не на политическую группу, а на группы социальные (русские строительные пролетарии). И даже целые народы. И даже сонмы народов – «иностранцев».

Поразительно, но порой поздняя Татьяна Никитична напоминает не Лимонова в серьгах и юбке, а сатирика Михаила Задорнова – «Задорнова для продвинутых».     


***
Еще одно из важных общих мест – в обширных вселенных наших героев-авторов человечество ведущих позиций явно не занимает. Ройзман, как в той (или другой) компьютерной игре, огнем и мечом, последовательно уничтожает склады и залежи дурного зелья (героин, «винт», гашиш, «крокодил», спайсы и пр). Зелье под это дело занимает все передние планы и приобретает даже некоторую антропоморфность. Тогда как биологические люди – нарголыги, таджики, утырки, цыгане, барыги, узбеки, говнокуры и пр. – обсуживающий персонал, низший сорт.

Татьяна Никитична, будучи не только большим писателем, но и статусным мизантропом, и вовсе предпочитает взаимодействовать не с людьми, а с предметами, интерьерами, продуктовыми корзинами, взять хоть названия статусов-главок: «Кофточка», «Сумочка», «Яичечко», «Синие яйца» (а, нет, тут как раз про другие яйца – мужские), «Студень», «Чечевица», «Хряпа тоталитарная» (название кулинарного рецепта).

Апофеоз же сближений и саркастического фетишизма я, не без удовольствия, процитирую.          

Лимонов: «Часть своих трусов Фифи забывает, и они остаются у Деда. Не так давно Дед подсчитал вместе с Фифи, она корчилась от хохота на постели, количество трусов. Было уже отсчитано около сотни, но Дед был уверен, что их больше, и продолжал искать в шкафу, вытаскивая трусы и отделяя их от чулков и лифчиков Фифи, которых тоже скопилось множество. Наконец, трусы иссякли (…). Пересчитав, обнаружили, что трусов 103. Прописью: сто три единицы трусов».

Толстая: «А я давно затаила тяжкую думу против своей стиральной машины, и потому одиночные носки, доставаемые из нее, не выбрасывала, а аккуратно хранила в отдельной коробке. (…) Так вот, найдя четыре носка и подобрав к ним пары из коробки, я посчитала остальные и носков-одиночек оказалось 47. Сорок семь!»


***
От локального – к глобальному: собственно, основной историософский пафос «Деда» - не только, как «либералы слили», но и как массы не послушали «…арда …иновича», уйдя с площади революции на Болотную. У дедушки Татьяны Никитичны – Алексея Николаевича в романе «Петр Первый» (который, кстати, читал Лимонов на алтайской заимке в ночь перед арестом), есть эпизод. Мнение народного эксперта, который вспоминает события «хованщины»: «Говорил Овсей не раз: "Терпим за то, что тогда, в восемьдесят втором году, в Кремле, старцев не послушали. Нам бы, стрельцам, тогда за старую веру стать дружно… Иноземца ни одного бы в Москве не осталось, и вера бы воссияла, и народ бы сыт был и доволен… А теперь не знаем, как и душу спасти…».

И не менее любопытно: пока разворачивалась многолетняя фактура «Города без наркотиков», Евгений Ройзман, пофрагментно ее фиксируя, сделался писателем, а уже потом – политиком, мэром Екатеринбурга.

А все же не его, Ройзмана, а Лимонова, сделала Татьяна Никитична персонажем эссе «Кремлевские сценарии». 


***
…Я до сих пор не уверен, что эти три книги стоило разбирать вместе, поскольку поиск сближений – вид спорта вполне паралитературный; с другой стороны – русская литература вся из странных сближений состоит.

И является мощнейшим магнитом и аккумулятором пассионарности – особенно когда не имеет никакого уже смысла сочинять новые книжки (по понятным причинам Лимонову и Толстой; Ройзману - потому, что и без того жизнь оказалась сделана). Но славная принадлежность к писательскому статусу и сизифову званию заставляет опять катить этот камень в гору.

 

 

____________________________________
Читайте также рецензию Сергея Оробия о романе Виктора Пелевина «Любовь к трём цукербринам» в 19-м номере «Лиterraтуры» – Прим. ред.

скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 400
Опубликовано 28 окт 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ