(
О книге: Надя Делаланд. Сон на краю. – М.: Воймега, 2014)
Много дыхания, много слова «дышать». Дыхания, раздвигающего границы пространств, развёртывающего карту мира.От того, что дышишь, становится весело и тревожно. И легко. Много лёгких усилий, трогательных букашек, шагов туда и обратно (впрочем, не нервных), зазоров. Новая книга Нади Делаланд «Сон на краю» (название, испытывающее явь на прочность) начинается упоминанием библиотеки – библиотека в книге появится ещё раз, ближе к концу – и, кажется, это не случайно:
Гербариум теней, библиотека лены
и имени ее, сухие мотыльки
под лестницей летят, блестя попеременно,
то мертвой головой, то крылышком руки.
Так снятся этажи сознания — и гулко
и мраморно в костях под куполом, и я
спускаюсь, шебурша шелками, в переулки
хранилищ мотыльков и их нежибытья.
Тут нет разбивки на строфы – настолько предполагаемая реальность выхода из библиотеки оказывается плотной и гербариум теней, озаглавивший первую часть книги, настолько пронизан памятью страниц (если – а, судя по всему, так и предполагалось – мы представим гербариум вложенным меж страниц библиотечных книг). Видимо, автор предполагал игру читательского восприятия и тогда, когда оно должно перенести свойства реки мёртвых Леты в созвучное женское имя, что, конечно, делает уютней наше представление о реке мёртвых. Уют распространяется и на понятие хранилища, соединяющего библиотеку и тот мир, куда спускается лирический герой – получается, библиотечную функцию перенимает реальность, сохраняющая тени и мотыльков и на время оживающая в них. Борхесовская идея мира-библиотеки противопоставлена «озоновой глуби», где «можно и не помнить» «куда и кто» и в ней герой стихов ищет спасения. Стоит отметить, что рифмующиеся «полный» и «помнить» в последней строфе многое проясняют. Последующие стихи подтверждают: да, перед нами книга о памяти, хотя нет, не так: об отчаянном желании сохранить память, создать её здесь и сейчас, вложив в неё, как гербарий, многое множество завидных и жалких мелочей, чтоб она пожалела героя «там», «когда отпустит». Акмеизм натыкается на Пастернака, а Пастернак здесь изумлён и умоляющ, вещи юмористически аукаются в пробелах, в зазорах. В зазорах возникает Бог:
Клином одним заклинило так и вот,
Господи, посмотри на мой перевод.
Бог тут – Тот, кто хранит бессознательное памяти, кто поддержит её, когда человек отпустит, чья любовь входит в тебя обмороком предметов, когда всё выходит из-под контроля. И поэтому Ему подобает хвала и молитва о помиловании (то есть узнавании). Стихотворение-молитва кончается даже знаменитым приговским приёмом – намеренно неуклюжим «довеском»: «Господи, помилуй снег, / красоту всю и нелепость / сущего, в его лице / падающего идуще- / го собой по улице». Но если у Пригова «довесок» разоблачает заложенную в стихотворении структуру утверждения, у Делаланд это «собой по улице» выглядит выражением сиротства в контексте обращения к Богу из-за ничтожности, почти превращённой в юродство, усилий идущего. Бог охраняет живое и «нежибытье», а то, что между ними, всматривается в поверхность темноты, пока его не найдут, как при детской игре в прятки (стихотворение «Снилась мне темнота. Как в детстве, в шкафу» словно поясняет древний смысл игры в прятки, который, мы знаем, связан со смертью и воскрешением). Оттого, должно быть, любое действие в этих стихах как будто ищет себе конфликтную пару, обозначая оксюморонность и амбивалентное состояние мира. «Оставить» равносильно «взять» ровно потому что ты одинаково «узнаёшь в лицо» два эти действия, вернуть означает вернуться, существительные ищут родства, чтобы слиться в какой-нибудь ласковый неологизм. Это вполне соответствует авторской стратегии вживания в вещи с тем, чтобы им было не так больно одним («пиши мне чаще, я беспокоюсь» в адрес оставшегося на земле возлюбленного из уст его теперь уже небесной подруги).
Что касаемо людей, то они, если и возникают в книге (не в расплывчатом качестве адресата), выходят недопроявленными, что ли, - изумлёнными и тихими, как рыбки в аквариуме, от масштабов происходящих с ними метаморфоз. Люди теряются на фоне подступающего молчанья, ожидая, когда в них врастут другие – люди или духи. Подобного не скажешь об «уставших бороться» образах почивших классиков, делящих ложе с опавшей листвой. Смерть в этом контексте – спасительная возможность не помнить, отпустить память на волю, согласиться на то, чтобы твоя стена вновь стала окном и поэтому «мы не мы и в смерти нет смерти». Работа узнавания «там» будет происходить сама по себе, питаясь инерцией прожитой жизни, разбирая зимний пейзаж и тебя в нём на самое главное и детали подобно детям, разбирающим новогоднюю ёлку, как в стихотворении «Вестибулярный снег осваивает круг» (тут, может быть, эхо Пастернака, с благодарственно гулкой интонацией писавшего об умирающем, спрятанном Богом в Его футляр). Отсюда - спокойная и сильная воля сделать так, чтобы было обнаружено как можно больше главного, сосредоточенного в мелочах – посыл, вложенный в последнее откровенно исповедальное, «нагое» стихотворение книги, без привычных у поэта каламбуров и звуковой игры:
За это время я успела
родить детей,
привыкнуть к своему лицу,
понять, что душераздирающая жалость –
единственная верная любовь,
узреть, что я беспомощна,
что Бог нас не оставит,
но и не поможет
взойти на этот холм, откуда свет
всё сделает понятным и прощённым.
Не много,
но надежда остаётся,
и радость происходит,
и дышать,
и всякое дыханье…
Признаюсь: раньше я недолюбливал стихи Нади Делаланд за все эти «разумеется», «всё грустное» и.т.д. – прищепочки интонации, свойственной т.н. женским стихам, на которых обыкновенно болтается бесстыдное бельё лирического красноречия. Но книга «Сон на краю» убеждает, что легкомыслия этого толка в ней довольно мало, но зато есть то самое дыхание, ищущее путей своего воплощения.
скачать dle 12.1
