(О книге: Андрей Гришаев. Канонерский остров. – М.: Воймега, 2014)Так вышло, что моё знакомство с поэзией Андрея Гришаева началось лишь недавно. Точнее, его стихи иногда попадались мне, но проходили практически мимо меня. Чтение сборника «Канонерский остров» стало для меня одновременно и открытием поэта.
Перво-наперво бросилась в глаза интонация. Очень уж она показалась знакомой…
Ходят люди по делам,
Ходят люди неживые,
Деньги крутятся большие,
Вьются тени тут и там,
Люди добрые и злые
Погружаются в туман.
Потом увиденная аллюзия на известное стихотворение помогла понять: в лирическом генезисе Гришаева - не только Мандельштам, на котором акцентирует внимание в рецензии на эту книгу Андрей Пермяков («Новый мир», 2014, № 8), но – другой, очень близкий Осипу Эмильевичу поэт.
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет…
Да, это Георгий Иванов. И родство с его стихами у Андрея Гришаева столь явное, что отдельные стихотворения кажутся вариациями ивановских стихов (сравним, например, у Гришаева - «Запоздалое облако//В наступающей мгле//Уходило из города//По размытой земле…» («Запоздалое облако») и у Иванова - «Синеватое облако//(Холодок у виска)//Синеватое облако//И ещё облака...» («Синеватое облако…»).
Впрочем, Гришаев при желании легко вживается в разные поэтики – оставаясь собой. Вторая часть книги – стихи 2010-2013 годов, - переполнена отсылками к самым разным поэтам. «В виду имея лес кирпичный...», - в этом стихотворении, например, чудится Мандельштам. И очень часто, - может быть, благодаря верлибрам - Блок («Я решил стать поэтом…», «Запоздалые зори и ночи кромешные…», «Веет ветер, веет, веет…»).
Но, видя это, мы видим и то, насколько далеко Андрей Гришаев ушёл от великих предшественников. Вместо ивановской безнадежности – любовь и жалость к этому миру.
Только б ты, моя страна,
В том свету не заблудилась,
Только б спящая война
Звёздами не разродилась.
Вчитавшись, замечаешь, что поэтика Андрея Гришаева переосмысляет традицию классиков. В отличие от пластичной, совершенной силлабо-тоники Иванова (или, например, Бориса Рыжего, тоже во многом наследующего ивановской традиции), Гришаев позволяет себе сбои вплоть до прозаизации собственного стиха. Естественно, это сделано со вкусом и в полном соответствии со смыслом стихотворения, но и – здесь соглашаешься со словами Пермякова из приведённой рецензии («когда слух настроен на привычную просодию, а звучит нечто иное, причём неуловимо иное, у многих записных любителей поэзии наступает внятный диссонанс»), - это может отпугнуть читателя.
Действительно, к стихам Андрея Гришаева привыкаешь не сразу. Их красота не бросается в глаза, и не случайно, как я упомянул в начале рецензии, подборки Гришаева, раньше попадавшиеся в журналах, проходили мимо меня. Эти стихи нельзя читать по чуть-чуть. В эту поэтику надо входить, как в глубокий омут – с головой. И только после этого начинаешь замечать красоту этих стихов, их прозрачную логику и тщательно продуманную систему образов.
О ней и поговорим.
В самом начале чтения сборника у меня возникла мысль, что первоначально поэзией Гришаева двигало одно сложноформулируемое чувство: недостаточность ощущения трагизма жизни. Чувство по-своему драматичное, так как для автора ощущение света, да и вообще, ощущения поэтические возможны лишь при условии этого самого трагизма.
Я шёл и думал: какое дело,
Что ночью здесь тоже свет,
Что птица какую-то песню спела,
Что счастья и смерти нет.
Счастье и смерть, как мы видим, идут рядом. И писать можно только о том и о другом – вместе.
Я решил стать поэтом и написать стихотворение
Про любовь и смерть.
А вышло — про какие-то чернильные тени и картонные цветы.
Обратим внимание на это «решил стать поэтом». Если Мандельштам говорил, что он «выучился писать о любви», то Гришаев учился писать о смерти (здесь видна перекличка со строками Рыжего: «нас смерти обучали // в пустом дворе…»).
Вообще, переосмысление мотива смерти – немаловажная черта поэзии Андрея Гришаева. Отношение к ней меняется. Сложно судить, не зная хронологию написания отдельных стихотворений, менялось ли это отношение со временем либо колебания в этом вопросе в принципе свойственны лирическому alter ego автора.
В некоторых – очень редких - стихах он в неё не верит. Точнее, отгоняет саму мысль о ней.
Только чтобы пело, мело, летело,
Двигалось, как теперь.
Музыка моя, и какое дело —
Я исчезну. А ты не верь.
В других - наоборот, острое чувство постоянного, ежесекундного приближения к ней, чувство непрерывного истончения самой жизненной ткани. Тут, собственно, возникает и Мандельштам, точнее, идущий от него образный ряд:
сверканье, звезды, вода (у Мандельштама, напротив, безводность),
тишина, птицы, облако…
А ты, тишина под камнями,
А ты, тишина в травах,
Я и так могу догадаться,
Что ты всегда рядом.
И Иванов, и Борис Рыжий, мне кажется, были заворожены этой темой распада, умирания. Их поэзия, как мне представляется, именно об этом. Андрей Гришаев не останавливается на этом мироощущении. Он борется с ним.
Какое мне дело до этих дубов и сосен?
До этих клёнов и трогательных берёз?
Во мне распустила тяжкие крылья осень,
Но она не раскачает меня до слёз.
И во многих его стихотворениях о смерти сказано совершенно по-другому. Она показана как поджидающий за краем солнечный свет, мир тепла и радости… «И странно и весело просто не быть» («В гранатовом саду»). Это мир, который как жизнь. Мир, в котором живы ушедшие.
Живы те, кто,
И те кто, которых,
Живы люди в летящих моторах,
Жив отец мой, и всё еще живо…
И даже воспоминание о прошлом, ощущение, пусть мимолётное, его, этого прошлого, возвращения, связано, ни много ни мало, с воскресением из мертвых.
Ни о чём, будто не было этих лет.
Та же осень, облетающий клён в окне,
Тот же диван, тот же зелёный плед.
Та же кошка, но нет, показалось мне.
В Никео-Цареградском «Символе веры» есть такая строчка: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». Мне кажется, именно о таком воскресении как о свершившемся факте и говорит в своих стихах Андрей Гришаев.
При этом он совершенно не отказывается от посюсторонней, земной жизни (и в этом тоже он спорит и с Ивановым, и с Рыжим). Он очень тепло пишет о жизни – любой («мало кто из современных поэтов так внимателен к уюту, так выпукло передаёт его», верно отмечает в новомировской рецензии Марианна Ионова). В его поэзии совершенно неожиданно проступают даже отзвуки «социальных» нот.
И мне стало обидно, что вижу я всё, что есть.
А того, чего больше нет, — мне увидеть не дали,
Ни великой страны, без которой так пусто здесь,
Ни волшебных людей, которыми мы не стали.
Потому что это – тоже жизнь. Вообще, одно из свойств этой поэзии – как ни странно, оптимизм по отношению к миру.
И мир, полный людей и машин, следствий и их причин,
Так бережен к человеку, когда тот остаётся один.
Но – раз за разом подчеркивается, что без постоянного осознания смерти невозможно достижения счастья и, как следствие, полноты жизни. В одном из стихотворений – «В виду имея лес кирпичный…» - прямо говорится о «растворении в быте», потере себя в случае, если в жизни – только уют.
Тема смерти и воскресения постоянно сопровождается ещё одним образом. Образом отца.
В стихах – он умер. Или умирает. В то же время – всегда рядом, живой. Герой чувствует на себе его взгляд. Он сопровождает нас и в этом, и в том мире.
Родной и непохожий.
Живой глядел с листа.
Образу отца неизменно сопутствуют образы света и неба, той самой вечной, потусторонней жизни. И постепенно приходит понимание,
какого Отца предстоит встретить нам там, за гранью нашей жизни.
Смотри, не спускай с меня пристальных глаз.
Смотри на лежащих и радостных нас.
Ты спас меня, знаю, ты спас.
Но отношения с отцом, отношение героя к смерти, к потусторонней – вечной! - жизни определены странной смесью притяжения и отталкивания. Его тянет тот мир, но он любит и этот.
Собственно, о том говорит и само название книги – «Канонерский остров» (по названию одного из стихотворений). Неведомая земля, где живет отец, куда страшно добраться, и вроде бы проще откупиться, но… Но никуда не уйти от того, что встреча неизбежна.
Если образ Отца у Андрея Гришаева сопутствует образам неба и смерти, то образ Матери – земле и жизни. И тут уже не христианство, а чистейшее язычество (впрочем, в мире русского человека одно с другим вполне уживается).
И шум у воды реки запоздалый блеск
Руками коснуться невидимого лица
И берег летит и вдали оплывает лес
И всё это мать и нигде никогда отца
А отношение к матери, естественно – любовь. Чистая, без всяких оговорок.
Лирический герой Андрея Гришаева понял, что такое смерть. И научился писать о ней. При этом, как мне представляется, он не погрузился в нее настолько, чтобы забыть о земном существовании. (Марианна Ионова трактует это противоречие по-другому – как позицию этическую, как способ выйти к свету не напрямую, не через принятие его, а через отрицание, то есть – принятие жизни, бессмыслицы).
Его поэзия представляет собой балансирование на краю пропасти: осторожное, чтобы не свалиться вниз, и рискованное, чтобы не потерять чувство опасности.
"А если переступишь - смерть"
И точка.
Прозрачный взгляд надменен и красив
Я целовал
учительскую дочку
Не разу за черту не заступив
Последнее стихотворение («Так вот, весна…») - не из сборника. Но оно настолько показательное для Андрея Гришаева, что не могу его не упомянуть. Прочитав его, я вспомнил Бориса Рыжего, может быть, потому, что оно - абсолютно в его духе. И тогда подумалось, что герой Рыжего черту бы переступил. Не особо задумываясь, что дальше…
Андрей Гришаев показывает нам иной способ сосуществования со «сложной темой». Это умение ценить радость и свет жизни, не забывая о её скрытом трагизме и конечности. Это умение преодолеть страх перед ней надеждой на негаснущий свет вдали. Это умение совместить любовь к матери с любовью к недоступному пока Отцу.
Это глубоко христианская позиция, мне кажется.
скачать dle 12.1
