Светлана Михеева. ПОЛЯРНЫЕ ЭКСПЕДИЦИИ

Рассуждения о лирическом авангарде


✴✴✴

Бесчестье поэзии начинается с привычки.

Она еще зачем-то сопротивляется. В ней есть еще слабая искра. Но все, что можно сделать - это накрыть ее подушкой. Чтобы не мучилась.

Тогда мы собираем запасное белье, полотенце, умывальные принадлежности, заостряем лыжи, красим  ледокол, свищем всех наверх – и, в авангарде, устремляемся к  полюсу, где зазвучит для нас освобожденное пространство. Оно еще сковано холодом, однако на старинных картах эти места не затянуты ледовыми шапками и благословенно дышат леса и водоемы, переполненные жизнью.


✴✴✴

Порыв к плаванью питается протестом. Этому есть вопиющий пример Рембо,  нервным жестом подростка создавшего возвышенный знак искусства: миф о свободном корабле. Но уже Маяковский, сознательно, «по-взрослому», свергающий свою рухлядь «с корабля современности», вообразивший, что – вдруг – его жест поддержан обществом и самой природой, опровергает собственный протест в одно мгновение. И только фактом своей гибели становится вновь в авангарде. Ибо авангард в искусстве - это боль одиночек, но никогда –  установление норм. «Я есть некто другой» - негоциант Рембо умирает, съеденный саркомой, в марсельском госпитале,  а «некто другой» и по сей день блуждающим огнем пребывает среди живых.


✴✴✴

Искусство всегда делает больно. Оно изначально неудобно. Оно – голод.
Открой свой голод, стань мешком, подставленным под божественные мельницы!
Чем более попадает в него, тем внутри него больше пустоты. Об этой пустоте пишутся религиозные трактаты. Но нам следует использовать ее. Люди искусства – практики в ее освоении.

Искусство никогда не может быть слишком откровенным.  Оно всегда недостаточно откровенно. Оно как слишком живая реальность, которая  общему, среднему глазу станет видна позже, случившись. Пустота, которая отправляется в свое путешествие.

В этом путешествии всегда – отсутствие средств, почти бедность, и высокие ставки на результат. Путешественники, которые запускают свои кораблики, рискуют никуда не приплыть. Впрочем,  у них всегда есть вспомогательные средства вроде превращения себя в персонажа или надежный  вклад  в банк посмертной славы.
    
Впрочем,  русская литература знает достаточно удачных экспедиций протеста, осуществленных русскими поэтами.


✴✴✴

Как слишком живая реальность, которая никогда не ясна, всегда находясь в глубоком тумане события,  искусство может торжествовать только в своих крайних точках, на вершинах, над всеми этими облаками, на полюсах. Пока все пребывает в успокоительной ясности среднего настоящего.  

И вот существуют, дошедшие до своих полюсов, видимые нам, слишком живые, слишком разные пышный Пастернак и в рубище (или в пастернаковском потрепанном пальто) Всеволод Некрасов. 

Некрасов, певец отчаяния слова, которое проявилось из тумана реальности настолько голым, что даже будто бы и без кожи, явный авангардист. Его приемы согласуются со всем, что навевает на нас общее среднестатистическое ощущение «дыр бул щыл». Он настолько скуп на слова, что совершенно напоминает это мычание и гудение. Но отчаяние и абсолютно живая реальность его слова проявляются в том, что оно  имеет прямой, практический, рациональный и вопиющий смысл. Некрасов предъявляет слово, как в деревнях когда-то вешали на заборы послесвадебные простыни. Мы не подглядывали вроде, свечку не держали – а вот оно, факт налицо, и мы свидетели.

Пастернак, авангардизм которого – в возвышенном приятии, не считает нужным  развешивать простыни на заборах – он просто не закрывает дверь. И мы вынужденно наблюдаем, как природа преумножает себя. И это волшебное зрелище, каждый момент которого превознесен, как счастье, все эти лучи света, пылинки в них, тяжелая природа и текучая любовь, восстанавливают истинную, грубую картину мира. В том смысле, что она лишена малейшей лести и слово в ней отражается слишком резко, предоставляя метафоре свободу расточиться, улизнуть. В конце остается лишь сама по себе сила природы – та самая слишком живая реальность. «Образовался странный авангард. В тылу шла жизнь. Дворы тонули в скверне. Весну за взлом судили». И на этом суде  все мы – свидетели. Поэты авангардного существования всегда призывают публику  в свидетели. Свидетельствуйте вместе с нами. В общем-то, их экспедиции – это что-то вроде религиозного похода. Детского крестового похода.

В Некрасове и Пастернаке  проявляется в русской поэзии наиболее яростный  бунт против пряника, против прикрытия (литературностью), против того окопа, в котором сладостно дремать не только поэтам средней руки, но и значительным – рискующим своей значительностью. 

Вопрос открытости – главный  вопрос авангарда. Достать и реализовать новую возможность, предъявить ее миру. Убедить или, чаще, заставить под давлением неоспоримых фактов - признать ее. Для этого надо быть свободным.  


✴✴✴

Подразумевая  под авангардом очевидный бунт, затяжной и непоправимый, мы не в силах отделить личность автора от его стремления к поэтической свободе – то есть от его лирического героя. Отчасти мы попадаем под обаяние мечты о свободном пространстве, которого, надеемся, нам удастся достигнуть вместе с ним.  Порой обнаруживают неожиданные повороты, которые сообщают нам, что по этим картам уже кто-то ходил.  Но мы идем вместе с нашим капитаном. Потому что «свобода есть свобода» (Вс.Некрасов) -- так же как «а rose is a rose is a rose» (Гертруда Стайн). Не без улыбки: ибо роза есть только цветок, а свобода – это свобода.  
Ценность достигнутого слова не подвергается сомнению. Оно становится политически насыщенным, «эта вздыбившаяся речь», которая  способна наводить только ужас»,  уже не сводится к убеждающей функции и не «домогается диалога» и не оказывается формой «встречи человека с другим человеком» (слова Р.Барта о литературе ему современной  вряд ли когда-нибудь утратят свою актуальность). Она утверждает Слово во всех его отдельностях, во всех его холодных возможностях, в его отчаянной самостоятельности подростка. Слово хочет стать Фактом, об этом декларируется в самом, наверное,  распространенном интервью Вс. Некрасова: « Думаю, тогда, после 53 года, вообще подошло время осознания искусства как факта, прав, достоинства этого факта, чтоб их отстаивать и с ними считаться. Никому не выдавать на расправу. Для чего и различать факт / не факт самому первым делом…»
Авангардное  - в широком смысле -- слово похоже на корабль покинутый, но не мертвый. Авангард порождает жизнь вещей,  веря, что один говорящий человек производит вокруг себя всеобщий мир.


✴✴✴

Однако, что же нам не оценить  Вс.Некрасова с Пастернаком?  Их творческие биографии известны, их достижения превознесены,  они заполняют головы нахальных студентов Литинститута, скромно, про себя, желающих скинуть кого-нибудь с корабля современности. Но  если дело касается разряда авторов, еще не попавших в мемориальный список, никогда невозможно объективно судить о  качестве того пространства, о котором они грезят. Не иллюзия ли оно?

В этом  смысле авангард – фикция. Ведь только остановившись, перестав быть авангардом (пережив свое время, став прошлым), он получает полный читательский отклик. Авангард становится неподвижным,  входит в состав мифа, стремящегося обездвижить историю. Поэтому  самое благодарное – говорить о поэтическом  авангарде в ту минуту, пока он движется, происходит. И в этом смысле всякая поэзия, которая имеет силу убеждения, уже есть авангард.  Сила  подразумевает дар и волю: счастье быть непреклонным сообщает поэту возможность стиха, а также: возможность стиха сообщает поэту счастье быть непреклонным, а значит, честным. Всегда современна только честность, авторская правда, все остальное неизбежно устаревает.


✴✴✴

Авангард  – это эмоциональный остаток, не поддающийся оценке, «ибо Правосудие есть операция взвешивания, а на части весов можно класть лишь одинаковое» (Р. Барт).  Авангард - это принципиально – неодинаковое, принципиально – отличающееся.

Авангард – глаз времени. Это опережающая самое себя возможность. Всякое путешествие к свободным полюсам – это попытка составить лоцию безошибочную, но единственную в своем роде.скачать dle 12.1