Андрей Пермяков. ИНТЕРЕСНОЕ КИНО

Редактор: Ольга Девш


(О книге: В. Бочков. Горгона, роман. М.: Т8 RUGRAM, 2020.)



Одним из признаков осторожно наступающего расцвета современной прозы мне кажется метод обращения авторов с идеями, появляющимися будто ниоткуда или всплывающими в памяти спустя удивительные промежутки времени. Это не отклик на актуальные события, как то было модным в ближайшем прошлом, не обращение к болезненным для всех темам вроде продолжающихся или только что (в историческом плане) закончившихся войн, не полемика с коллегами. Это даже не работа с политическим. То есть, примеров такой работы сейчас, увы, более чем достаточно, но гораздо интересней другие аспекты. Близкие к архетипическим или связанные с неочевидно-поворотными моментами истории.

Начав читать роман «Горгона» и даже втянувшись в чтение, но не дойдя до развязки, я невольно сравнивал его с книгами, появившимся совсем недавно и, стало быть, создававшимися одновременно, а не ведущими друг с дружкой разговор. Вот мотив внутреннего близняшества-сестричества как метод укрыть подлинную себя от мира, только что прозвучавший в «Согре» Ирины Богатырёвой и чуть раньше — в «Дыши, дыши» Натальи Ключарёвой. Вот тема запоздалого, бессмысленного, не приносящего радости и ничего не исправляющего возмездия, составившая суть книги «Министерство справедливости» Льва Гурского. Вот тщательнейшая реконструкция начинающейся Перестройки — именно Перестройки, а не затмивших её надолго девяностых — так убедительно представленная в «Вологодских повестях» Антона Чёрного.

Впрочем, тут уже приметна существенная разница. У Чёрного обе повести — сугубо бытовые, почти не касающиеся темы криминала. Мне, как провинциалу, такой вариант ближе. Видимо в наполненных колониями и неблагополучными районами городах рефлекс ускользания от уличной преступности формировался на бессознательном уровне в довольно юном возрасте, а в центре Москвы в оны времена подросткам из хороших школ избежать встречи с фарцой и жуликами, окучивающими иностранцев, было сложно. В первую очередь у москвичек срабатывала уверенность в собственной безопасности и нескромное обаяние клубного пиджака, маскирующего намерения хозяина куда лучше, нежели вытянутая «олимпийка» гопника. Но про сюжет будем говорить дальше. Пока — о невольной интертекстуальности.

Увы, есть общий грустный момент. В который подряд раз, рассказывая о книжках появившихся в последние пару лет в самых разных издательствах, приходится упоминать экономию на корректоре. Прям беда. К опечаткам, помимо орфографических происшествий, в данном случае надо отнести и такой момент: «Как же был разочарован юный Пушкин, когда, желая во­очию лицезреть потомков славных эллинов, они с Дельвигом поднялись на борт греческого торгового судна, пришвартованного в порту Санкт-Петербурга. То был двухмачтовый «купец», грязный и смердящий, как хлев, с командой, больше похожей на цыганский табор. Пья­ные матросы играли в кости, они гоготали и ругались, спор тут же переходил в драку; капитан, тоже пьяный, от­ветил поэту, что ему плевать на Гарибальди и независимость Греции, поскольку вся эта патриотическая возня вредит его коммерции». В 1821-м году Гарибальди было 13 лет, и он хорошо учился в школе. А за независимость Греции воевал, разумеется, Александр Ипсиланти, впоследствии — добрый знакомец Пушкина.

Учитывая замечательные и нетривиальные мысли в таких исхоженных областях, как греческая мифология или разные изводы фрейдовского учения, учитывая грамотное обращение с различными уровнями и жанрами уголовного сленга, перепутаница с героями былых времён намного ближе к опечаткам, нежели к фактическим ошибкам. Действительно неверное словоупотребление во всём романе, похоже, единственное: в финале «пожарные» названы «пожарниками». Но разовый факт применения устаревшей и неточной терминологии сути не портит. Случайных издательских огрехов много больше. Я долго досадовал на эти публикаторско-полиграфические ляпы, а потом перестал. Ибо литературные ассоциации сменились кинематографическими. 

Вообще, удивительно, отчего предыдущие книги Бочкова с их динамикой и замысловатыми ходами не были экранизированы. Вот и «Горгона» местами по физиологичности описаний и совершенно алогичной мотивации поступков напоминает Ирвина Уэлша — автора с более чем успешной прокатной судьбой. Собственно, за фильм по «Трейнспоттингу», а не за сам роман фанаты и поклонники ещё в конце девяностых огласили Уэлша «первым великим писателем третьего тысячелетия». Горячим головушкам свойственно ошибаться на радость нам.

Так вот: оформительские небрежности вкупе со временем завязки сюжета, а дело началось летом 1987-го, напомнили мне перестроечные фильмы. Там тоже дефекты плёнки возникали неожиданно и зрелищу не мешали. Причём «Горгона» представляла бы собой довольно хитро устроенное кино. Есть приём, когда, например, мир живых в фильме «Другие» показан много ярче, нежели часть действительности, заселённая персонажами. Аналогично восьмидесятые в книге Бочкова зафиксированы с эталонной пристальностью: до трещинок в асфальте и чуть облупленной бирюзовости киосков с мороженым. Наше время тоже воспроизведено достоверно, места автомобильных пробок соответствуют реальности, поселения за пределами МКАД узнаваемы: Камешки — это город Камешково, Марийкино — деревня Маренкино, но цвета будто приглушены и присутствует лёгкий расфокус.

Это понятно: в юности, говорят, всё воспринимается ярче. Особенно кошмар, где оказалась героиня после ментальной травмы, вызванной гибелью чужого, в общем-то, человека, и череды собственных дурацких поступков. Крайне точно передана суть атмосферы фильмов, снятых тогда, на излёте восьмидесятых. Там ведь шокировали не сами поступки отморозков и предельно натуралистичная (от неумения снимать иначе?) техника их экранной передачи. Нет, ужасало полное бессилие протагонистов и тотальность зла. Правда же: во всём диапазоне той кинопродукции — от «Воров в законе» интересно начинавшего Юрия Кары до каких-нибудь «Шакалов» Хабиба Файзиева —отчётливо сияла мысль: все главные мира сего — от ментов и прокурорских до распоследней шпаны — меж собою повязаны, а простому человеку и главу преклонить некуда. Параллельно на экранах шла чуть другая линия фильмов, вроде «Маленькой Веры», где нормальная, в общем-то, и даже зажиточная («КАМАЗ свой, считай») по советским меркам жизнь преподносилась как глубокая патология.

Время показало, что всё было намного сложней. Дорвавшиеся до относительной власти бандиты очень быстро перегрызлись. Интересы оказались важнее идеалов. Но относительно восьмидесятых годов всё верно: чувство абсолютной защищённости могло смениться ощущением тотального изгойства и отставленности в единый миг. Тем более — в подростковом возрасте, как то произошло у Александры вслед за гибелью почти незнакомого ей вертолётчика-афганца. На мой взгляд, автор немножко зря ввёл квантор всеобщности: «Каждый подросток несчастен по определению. Пере­ход из детской невинности в циничный мир взрослых подобен изгнанию из Эдема. И змий явно лукавил, уверяя, что познание сделает Еву равной богам». Люди разные, и, будучи рождённым в один год с книжной героиней, имею сказать о лучших и худших человеческих возрастах собственное. Впрочем, психология девочек была и осталась для меня тайной за семью печатями, так что возражений всё-таки не будет.

Зато возможен вопрос по ключевому моменту сюжета: сам факт подставы соучастников со стороны психопата-главаря, именующего себя Генрих, более чем достоверен. И сумма вполне характерная для тех лет, хотя сейчас почти смешная — 10 000 долларов. А вот мотивация не слишком ясна. В книге «Ликвидатор», написанной бывшим киллером Алексеем Шерстобитовым, описана разводка, вынудившая его стать исполнителем в Ореховской группировке. Речь шла о схожем масштабе материального бедствия.И акция воздаяния бывшему боссу со стороны обманутого им человека тоже изложена подробно. Там были и другие поводы, совсем уж материальные, но в первую очередь руку наводило желание обрести свободу и закончить с нелюбимой деятельностью.

В «Горгоне» же мы имеем два с половиной не очень ясных поступка: полтора — это для чего Генрих кинул Александру и Американца, а затем, надругавшись, оставил их в живых? И ещё один: месть со стороны Иды/Александры как факт. Да, перестроечное кино — это как индийское кино, только наоборот. Хеппи-энд исключён, все должны умереть. Но героиня ж очень живая, изящная. Её действия хочется понять.
Сама она, кажется, объясняет всё крайне внятно: «…месть — акт эгоистического харак­тера и должна совершаться исключительно для себя. Экс­клюзивно. Вроде мастурбации. А объект мести тут вообще имеет второстепенное значение». И технический момент железно обоснован: «Если вы женщина среднего возраста и вам вдруг понадо­бится кого-нибудь убить, нет лучшего инструмента, чем обычный молоток». 
Таких ёмких формулировок в романе не в пример больше, нежели мест вяловатых, несущих сугубо разъяснительную функцию. Зато нарочитые пассажи, притормаживая действие, заставляют подумать о побуждениях. Иногда эти фрагменты просто необходимы для читателя, слабо разбирающегося в аспектах бытовой психологии: «Не в силах справиться с эмоциями, жерт­ва травмы как бы уходит за кулисы, а на сцене появляется дублёр. Кто-то вроде каскадёра, который играючи прыга­ет с моста, бесстрашно лезет в горящий дом, скачет безза­ботным козлом по крышам летящих в пропасть вагонов. А ты сам наблюдаешь за происходящим вроде как со сто­роны. В бедствиях и катастрофах участвуешь уже не ты, а кто-то другой».

Ситуативные побуждения героини понятны. Достоверность полнейшая. И географическая тоже. Вплоть до момента, когда роман становится мифом и смыкаются все сюжетные линии — в том числе идущие от дедушки Фрейда и Тёмных веков Эллады. И всё-таки. Вновь обратимся к мыслям героини: «Возвращаться в то лето совсем не страшно. Всё уже слу­чилось, всё произошло. Время там застыло, как застывает расплавленное стекло — с едва заметной голубоватой му­тью, которая удачно добавляет предметам призрачной зыбкости. События перешли в разряд музейных артефак­тов, их теперь можно безнаказанно разглядывать под лю­бым углом. Боль и страх, пятна крови, осколки фарфора, старушечий запах и снова боль — всё они теперь не более чем экспонаты, пронумерованные и педантично расстав­ленные в хронологическом порядке».

Ну вот же! Всё ведь на самом деле завершилось! Дочь Люська уже повзрослела, прошлое забылось. (Если, конечно, эта Люська — не третья выдуманная ипостась Саши/Иды. Но в таком случае роман о мести рискует превратиться в книгу о преступнице-шизофреничке, сочинившей свой мир, и данный вариант мы рассматривать не станем). У кастрированного бандитами в довольно юном возрасте Америки отросла густая партизанская борода. Зачем мстить?

И тут мы переходим в опасную область модных теорий. Мол, все мы родом из детства, и все наши поступки суть производное детских травм. Садист Генрих рассказывает, как его били в детстве. И мысли Александры ему будто вторят: «Внутри каждого садиста и насильника сидит вот такой затравленный пацан. Каж­дый серийный убийца и маньяк был искалечен в детстве своей матерью…». Эту запись можно прокрутить наоборот и подумать: отчего не каждый морально искалеченный матерью (в случае Генриха, кстати — отцом, скорее) человек становится утырком или ничтожеством? Вообще, чтоб уж доворчаться, ещё раз скажем: обобщения — не самый удачный момент «Горгоны». Например: «генетический антисемитизм русской провинции» — точно мимо. Это дела столичные и немного — юго-западные, а в Поволжье или на Севере антисемита обнаружишь даже не в каждом Союзе писателей.

Но проза тем и хороша, что главное в ней — частности. Героиня, безусловно, принадлежит к людям с хорошей эмоциональной памятью. Злопамятным, если короче. Искренне ненавидеть свои детские клички в пятьдесят лет — не каждому дано. И всё-таки: отчего она столько лет не мстила, строя карьеру, выращивая ребёнка, обустраивая жильё, явно следя за собой? Вариант, когда достигнут сверхуспех, и месть будет лишь вишенкой на торте, вполне понятен. Но — рушить свою жизнь ради наказания какого-то ошмётка?..
Мы, кажется, подходим к проблеме, составляющей интригу книги «Горгона», но более глобальной. Про сам роман завершим в жанре отзыва на диссертацию: «Достоинства работы неоспоримы, о недостатках мы кратко упомянули». И вот как от диссертации в идеале остаётся суть, не всегда отражённая в финальных выводах, так и в прочитанном романе есть, на мой взгляд, затекстуальное.

Смотрим: когда Александра вспоминает о мести? А когда человек вообще вспоминает о травмах своего детства? Правильно: попав в ситуацию неудачи. Второй вариант — когда на больную мозоль этих травм ему наступили явным образом, и пришлось вспомнить. Но ничего такого у Саши, вроде не произошло. Тем более исключён вариант номер три: человек пришёл к оценённому всеми триумфу и теперь вспоминает на публику о катастрофах и проблемах молодости.
Выходит, героиня достигла некоего потолка. Дальше наверх ходу нет. Можно летать параллельно этому потолку или направить траекторию строго вниз, чуть тюкнув мироздание. Так она и поступила.

Но есть неочевидная альтернатива. Помните, как в толстом романе «Оно» зачем-то написанном Стивеном Кингом, в финале из записной книжки героя пропали имена всех, с кем он гонялся за клоуном? Ну вот. Субличности исчезли, а герой, достигнув зрелости, воссоединился с собою самим и впереди длиннющий фрагмент жизни, интересной самой по себе. Вне инфернальных приключений и персональных закидонов.
Если двинуться путём ассоциаций, ясный, казалось бы, финал «Горгоны» — с трупами, милицией и взрывом кислорода — обретает дополнительные краски. Ещё и персонажи посмертно обменялись головами. В смысле, исчез не тот череп, который был разрушен «в кадре». 

То есть загадки остались. Кажется, всё явно прописано, а исход книги открытый. Это безусловно хорошо.скачать dle 12.1