ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Мария Верстакова. ИСТОЧНИК БЕЗУСЛОВНОЙ ЛЮБВИ

Мария Верстакова. ИСТОЧНИК БЕЗУСЛОВНОЙ ЛЮБВИ

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Ольга Аникина. Кулунда. М.: Стеклограф, 2019.)



Книга Ольги Аникиной «Кулунда» вместила полсотни стихотворений, совсем непохожих по форме и тематике. Логика, по которой они сгруппированы в три раздела — «Вместо исповеди», «Стекло» и «Гоморра» — так причудлива и неочевидна, что в восприятии читателя тексты могут перетекать из одного раздела в другой.

Абсолютно исповедальные стихи мы найдем в части III, в Гоморре. А если понимать название «Стекло» исходя из содержания одноименного стихотворения — как жестокой, почти случайной и не зависящей от нас силы, вмиг уродующей, перекраивающей судьбы — то под этим заглавием органично бы встали многие стихи из первого раздела, в целом вопреки своему названию не слишком личного и откровенного. Таким образом автор как бы приглашает нас подумать о субъективности речи, напоминает о том, что слова не универсальны и для каждого автора и читателя те же сочетания букв несут совершенно разные значения.
В том числе и благодаря этой текучести мы, открывая в разные дни и на разных страницах сборник, уже вроде бы перечитанный вдоль и поперек, обнаруживаем в текстах Аникиной новые, ранее не замеченные акценты и настроения.

Так, при одном из прочтений складывается впечатление, что опорные стихотворения этой новой книги — те, которые направляют взгляд читателя в недавнее прошлое нашей страны, перепахавшее самым жестоким образом всех в ней живших. Трудно поверить, что эти стихи написаны вот сейчас, в недавние годы. С этой точки зрения лирика Аникиной находится будто вне времени. Сдержанный голос автора звучит удивительно зрело для цветущей и улыбчивой молодой женщины.

Мастерски умея отражать и те изменения, которыми взорвал нашу жизнь и речь двадцать первый век, стихи о прошлом страны Аникина пишет в традиционной манере и применяя силлаботонику. Поэт так глубоко осмысляет происходившее 80 лет назад, что рассказы от лица очевидцев военных лет не выглядят придуманными, плакатными или опосредованными, но достоверными и убедительными. Казалось, что так пережить и описать те события наше поколение неспособно, и это могут сделать лишь сами их участники либо послевоенные дети, познавшие горечь отголосков войны на собственных судьбах, а не по фильмам и книгам.

История из стихотворения «Кулунда», давшего название сборнику, узнается как всеобщая, потому что она личная и для автора, и для многих из тех, кто читает на русском языке. Ее могла бы рассказывать ваша бабушка, ее сестра или подруга:

Петьке — четыре, Анечке — шесть, а я
совсем большая — почти одиннадцать лет.

Петька крадёт мою пайку, засовывает в носок,
а ночью под одеялом тихонечко достаёт,
злыми зубами пережевывает кусок,
а после лежит, и руки его как лёд.
Может быть, когда-нибудь, где-нибудь,
в Кулунде
оба мы будем думать не о еде.

Стихотворение «Первая зима» нельзя не процитировать целиком. Оно переносит одновременно и в зиму 1941-го, и в конец прошлого века — потому что помогает опять зазвучать спокойным и страшным рассказам наших родных.
Становишься снова маленьким, жадно перечитываешь текст еще и еще, чтобы продлить общение с ушедшими стариками, и слезы наворачиваются на глаза от величественной и жуткой картины пережитого ими и страной. Находились ли ваши предки в блокадном Ленинграде, или в других городах собирали лебеду и берегли хлебные карточки — не чувствуете ли вы эти строки как историю и вашего рода?

Обиженно звенел фарфор старинный.
Он помнил цвет молочной карамели,
он помнил, как ломалась пастила.
На улицу Некрасова, на рынок,
шажок, другой — ступая еле-еле —
сервиз на санках бабушка везла,

сама как будто тоже из стекла.
И кто-то на пути лежал, вбирая
всем телом холод, дух паралича.
Перешагнула б, если бы могла,
но груз мешает — и она по краю
объедет, свои саночки влача.

Тем устояла в холодах мертвецких,
что жгла в буржуйке классиков немецких,
что говорить, и русских тоже жгла.
Ей двадцать пять. Ухабы да воронки.
Идёт старуха, семенит по кромке,
с сервизом, раскалённым добела.

«Цикл о большой московской бетонке» живописует дальнейшую историю страны.
Стихотворение из этого цикла под названием «Районка» — еще одна яркая, остро отзывающаяся история, и невозможно отделаться от убежденности, что и она имеет отношение ко всем нам. Вот так уходили старики, в юности отдавшие великой войне колоссальный запас жизненной силы.

Хотя с чего, собственно, мы предположили, что старик едет в больницу именно в конце двадцатого века, а не в наши дни? Трудно сказать, но указание на это как будто разлито между строк — при этом иной читатель может разглядеть в тексте приметы другого времени. А мы же будем исходить из мнения, что герой этого стихотворения родился примерно сто лет назад и его характер сформирован советским двадцатым веком. Спустя несколько десятилетий такие старики держат выправку, не умеют ни жаловаться, ни заботиться о себе или привлекать внимание. Они принимают свою ненужность внукам как привычную невеселую норму, как сигнал к уходу:

Он один не то, чтобы боится.
так теперь повсюду и у всех:
едет дед в районную больницу,
чтобы помереть как человек.

В марте на деревне долго, трудно
сходят омертвелые снега…
А у деда внуки в Долгопрудном.
А у деда синяя нога.

И не в ней, наверно, дело, в синей.
Просто — не поправить ни черта. <...>

Другое стихотворение в цикле — «Церковь в Хомяково» — это практически сценарий эпохального фильма наравне с «Дело было в Пеньково», с прописанным в двадцати строках многослойным разветвленным сюжетом, персонажами и их характерами, детальным изображением местности и даже с монтажными находками, операторскими приемами и раскадровкой:

Хомяково — маленькая церковь
над дорогой, выгнутой губой.
Золотая крепится плацента
к стенке неба, тонкой, голубой.

И, по-птичьи поджимая руки,
молча, чтобы слова не сронить,
хомяковские бредут старухи
бабку Евдокию хоронить.

А была когда-то Евдокия
горькою зазнобою села,
той, что трёх мужей в сороковые
у односельчанок увела.

Кто живой — об этом не помянет,
а иным теперь ответ другой.
Топчутся у церковки селяне,
над дорогой, выгнутой губой.

Дремлет небо в кучевом окладе.
Всё, что тлен — да обратится в тлен.
Лишь качнётся колокол, как платье
у округлых девичьих колен.

Обращается Ольга Аникина и к совсем недавнему прошлому, покрывая его благородной дымкой ностальгии. И этот отъезд оптики то смягчает, то усиливает еще одно чувство, которое снова кажется коллективным, пусть и в масштабах не всей страны, а  одного, и единственного в своем роде, Литературного института — печаль от утраты и вину за то, что мало кто из нас нашел в себе душевные силы хоть попытаться помочь мастеру в тяжелые времена. Стихотворение «23 мая» посвящено так рано ушедшему преподавателю Литинститута Алексею Антонову, незабываемому для нескольких поколений выпускников.
«Давай дойдём до чебуречной, // пока старушка не мертва...»: здесь автор упоминает ближайшее к институту кафе — «Чебуречная СССР». Оно появилось уже в текущем веке, но пришлось в этом районе настолько кстати, и устроено в таком искусном соответствии названию, что мгновенно стало легендарным.

А в нижеследующих строках есть и отсылка к Севастополю, родному городу Антонова, и упоминание его губительной привычки, и такие узнаваемые для выпускников Лита воспоминания о беспечных возлияниях в окрестностях Тверского бульвара:

У бывшего гардемарина
похмелья нету с бодуна.

…будили криками округу,
не разбирая в этот час,
что крепко-накрепко друг к другу
смерть приколачивает нас.

Стихотворение «Зима перебелила города» — явная вариация на тему романса Евгения Юрьева «В лунном сиянии снег серебрится». Знакомый набор образов Ольга Аникина «перемолола, перелицевала, и снова снегом перецеловала», заново осмыслив это морозное словесное кружево с восхитительным изяществом, но и придав новой версии сильные ноты горечи и разлитой в воздухе неизбывной трагичности:

Ты жаждал обновления — и вот
забытый фокус, древняя уловка:
злодейка, душегубица, воровка
в сиянье белом медленно плывёт.
И на ветру серебряная дрожь
и острые стекольные игольца,
и никнут к пальцам ледяные кольца,
и ложь нежна, и да пребудет ложь.

Так мягко стелет, так бормочет: спи,
что словно не на улице с огнями,
а рядом с занесёнными санями
нашёптывает во глухой степи,
где лошадиный взгляд заледенел,
и пустота направо и налево
так, что не видно чёрного на белом,
и белый свет неодолимо бел

Отдельно можно выделить в сборнике стихотворения, в которых повествование ведется от первого лица. В этом верлибре интонации гораздо более личные, автор отходит от отстраненности. Но поэтическая речь Аникиной по-прежнему правдива, сильна и пронзительна, и касается далеко не только лирической героини:

Внутри меня
живёт моё время —
больное, наивное, жестокое.
То время, когда я горланила
лучшие свои песни —
такие наивные, такие жестокие, больные.
То время, когда я влюблялась
в тех, кто на меня лишь похож:
в жестоких, в наивных, в больных

У героини нет сомнений, что ее «больное, наивное, жестокое» время прошло. Она теперь способна оценить свой путь в таких исповедальных строчках из стихотворения «И кем бы я стала, и где бы теперь была»:

Как я училась нищим не подавать.
Как я училась послушно идти в кровать
и пить из горла в подъезде ли, в коридоре.
И, двигаясь в липкой массе покорных тел —
как я училась определять предел,
как я училась бить по своей Гоморре.

Зла не изведав, не познаёшь добра.

Не менее откровенно описание события, которое, наверное, навсегда оставляет жгучий след в душах тех женщин, с которыми оно происходило. Хотя не названо, о чем идет речь, почему-то с первого четверостишия становится понятно, куда и зачем героиня направляется, и дальнейшие строфы лишь подтверждают догадку. Впрочем, возможно, что и это обман восприятия, и каждый читатель разгадает ребус по-своему:

Не в ларёк, не в метро, не на почту.
Под навесом, у самых дверей
две фигуры — иду для того чтоб
всё случилось уже поскорей.

Три пролёта — и буду на месте.
Мне удобней спускаться пешком.
Хорошо, что сегодня в подъезде
пахнет кошками и чесноком <...>

Снег лежит, водянистый и сладкий,
словно ромом залитый бисквит.
И слыхать, как на детской площадке
перекладина подло скрипит.

Пожив в своем «больном, наивном, жестоком» времени, грустные выводы сделала героиня. Можно соглашаться с их сутью или отвергать, но нельзя не признать красоту и логичность построения:  

В законе сохраненья вещества
у ненависти вечные права.
А если любишь, ты всегда без правил.
Бесправней тех, кого ты целовал.

В чем же выход? В том, что всегда можно отыскать источник безусловной любви, и всегда реально стать для кого-то светом. Поэт напоминает, что раз животные воспринимают нас как богов, значит, мы умеем быть для другого живого существа — а значит, и для себя самих — авторами, создателями вселенной:

Я голос, и я повелитель еды. Я запах,
яркая краска в небе моей собаки.
Я делаю свет и умею его убивать.
На улице ночь — может, это моя работа.

Если долго следить за воздухом, можно почуять,
в котором часу я вернусь, и вообще вернусь ли.
Я никому не служу, я служу не знаю кому,
впрочем, такова моя воля.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 172
Опубликовано 21 ноя 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ