О Леониде ШевченкоХабургаев учит: «после того, как ты умер – расслабься». Куда там: вон уже бормочут, задыхаясь - «приди и говори со мной», кропят страницы и фотографии проточной водой (из-под крана), «магия без последствий», некромантия на дому, балдеет городская луна, коптит свечка («свеча сальная воску ярого»), аbyssus abyssum invocat, в общем, и для полноты ощущений - голос водопада (фонограмма «звуки природы»). А ведь предупреждали, еще Федор Михайлович остерегал от спиритического дискурса: «не вертеть столов, не связываться». Наши спириты как-то раз решили дозваться Древних (Сократа, что ли, Платона) Достучались, приняли наставление – толковое, подробное, а в конце – подпись: «Катя Злая и свинья с поросятами». «Черти с того света рожки показывают», - говорил, опять же, Достоевский.
Возможны вариации: «двое в комнате», например - я и… Багрицкому так, помнится, явился Дзержинский. Незваный ghost – хуже не придумаешь. Это с одной стороны.
С другой стороны подступает некто, вооруженный трезубцем и Лакановской сетью – пригвождать (к историческому/литературному контексту) и улавливать (единицы смысла). Затем – кропотливая работа, стерильный инструментарий, предельная аккуратность: обнажение приёма… обнажение лицевого нерва… Некрасиво? Что делать.
А начало всегда типовое: NN (Леонид Витальевич Шевченко), родился (в 1972) в городе (Волгоград), учился ( Волгоградский пединститут, Литературный институт в Москве), работал (сторож, дворник, библиотекарь, журналист), публиковался («Отчий край», «Арион», «Знамя»), автор сборников («История болезни», «Рок») – пауза – убит 25 апреля 2002, посмертно изданы книги… в воспоминаниях современников остался… стоп. Перемотка, поехали заново.
"Эльдорадо – это не там, где не умирают, а там, где не закапывают». (Шевченко, «ПО»). Я, кстати, предлагаю хоронить памятники, зарывать бронзовых истуканов – хуже не будет. А людей (бывших живых), все-таки, по-старинке: «костёр – и сразу на небеса». Так или иначе, в какой-то момент приходится умереть – если действительно жаждешь будущего. Старый мотив – «вырваться из круга» - с некоторых пор имеет привкус дзенского цинизма, но это по-прежнему честный мотив. «В 2002-м не умереть совсем», - я читаю с интонацией разочарования. «Звездные мальчики уходят из мира, как уходит из Кремля Иоанн Васильевич Грозный. Демарш, маневр, шоу. Ложный суицид ребенка». («Собиратель голосов»). Вышел в предбанник, перекурил, вернулся – ревоплощение, сэр. О таком ли мечталось? Мамлеев уточняет: потустороннее – не по ту сторону жизни, а по ту сторону понимания, - взгляд, конечно, правильный, - однако запредельная онтология бывает явлена лишь мёртвым глазам. По Толстому (каноническое): «Вот умрешь – и все узнаешь. Или перестанешь спрашивать». Появление Льва Николаевича предсказуемо – за смертью грядет Воскресенье (иногда), но об этом позже.
Сперва осознание: мир одушевлен и - сверх того - ритмически организован. Великое осознание, с которого начинается поэзия: «стучат монеты, кости спички, /на Лобном месте ночь и турки,/ полупустые электрички/ катают в тамбурах окурки,/ ты обернулась и сказала…» (Шевченко, 1990г). Вот оно: всё движется, сталкивается и разбегается, сцепляется и разлетается по разным полюсам, лишнего не существует, всё устроено, всё танцует, а один говорит! «Осенний мир осмысленно устроен / и населён» - доказательство Фомы в переложении Заболоцкого – это следует почувствовать, почувствовав, найти свою мелодию соответствия (голосу Бытия) – далее везде, dahin, dahin, ультрейя, господа пилигримы, вперед и вверх, а если споткнулся… нет, не спотыкаются на этом пути, а если… «заткнись и танцуй», - поют тебе Майк Науменко и гр. «Зоопарк» и современная группа Alai Oli тоже поет «заткнись и танцуй», в конце концов, «даже впав в смертельную истому… смолчи, мой друг», - убеждает Заболоцкий, ибо теодицея, и всё правильно. Поэту гораздо сложнее, нежели ученому, спросить «как устроено?», этот вопрос – кощунство, посягательство на целостность чувства. Вознесенский однажды очень верно расставил знаки препинания: «Россия, я твой капиллярный сосудик, / мне больно когда – тебе больно…» До вопросов ли тут!
«Скривив подрамники свободой», на сцене появляется мятеж – единственный доступный поэту способ, не отстраняясь от мира (оставаясь поэтом), задавать вопросы. Волошин: «В начале был мятеж. Мятеж был против Бога. И Бог был мятежом. И все, что есть, началось чрез мятеж». Гностической линии в текстах Шевченко можно посвятить отдельную главу в стиле Александра Дугина (сколько раз, например, нам встретилась «София»?) – зачем? Интереснее наблюдать, как в «Истории болезни» удлиняется строка, нащупывая скрытые звенья жизни, как искривляется, скользит среди туманных фигур умолчания. Что видно? «Мне хотелось любви, но в стакане блестела свобода, / Как истлевшая пара танцует, истлевшая пара». «…Словно Гамлет сказать над рекой: отче наш бездыханный, / как признаться тебе во грехах на исходе тепла, / если каждую облачность обморок рваный и странный, / и другая отчизна со мною невестой была?» Мир – странная штука, он самотождестевен, и при этом двоится, троится и т.д., a rose is a rose is a rose, но «что угодно может быть чем угодно»; наш миропорядок, насыщенный пустотами, способен отрицать свою многозначность и претендовать на исключительность/общеобязательность. «И череп Мальвины рыдает в просвете». Что еще?
«Лишь ходы в никуда, либо танец минутной детали,
молчаливый сожитель, вкушающий лиственный шум.
Вы устали, свинцовые ветви. И грустные дали
за дверьми переменно преследуют душу и ум».
(из «Увертюры»)
Когда были найдены черные промежутки в безупречной ткани бытия, когда было рассказано о них, окружающие ответили: «нежный возраст», «исследование границ дозволенного», общем, «неймется», а демиург всего этого великолепия уже с любопытством принюхивался к возмутителю спокойствия. Может статься, именно он, повелитель машины иллюзий (Иалдабаоф – подходящее имя) подкинул идею: не нравится – уходи! Flying home, home in the meadow… Русалка бредит о чудесной стране, то и дело поглядывая в учебник Гессе: «Ах, Гарри, нам надо продраться через столько грязи и вздора, чтобы прийти домой! И нет никого, кто бы повёл нас, единственный наш вожатый – это тоска по дому!»
«Я снова проснулся, и лёд почерствел,
на днях обещали подмогу,
дырявые дали, растерзанный мел,
у класса второго немыслимо дел –
уйти гренадерами к Богу»
(из «Фарса»)«Ничего, я уйду от устройства червивой защиты/ от лукавых чертей, от лукавого…» («Фарс»)
Прозрение далеких плато, зарождение темы «крестовых походов», хождение за пределы карты («там – чудовища»), битва за Иерусалим, Китеж, Атлантиду, исландская медаль «За взятие Родины» сверкает как солнце нового мира. Творение мифа, короче говоря. Высокого, чистого мифа. «Когда нас в детский сад водили/ эльфы - и никто не умирал, / когда у мальчиков были крылья, / на дудке юноша играл». («Золотой век).
«Мне снился город дальний-дальний,
и трамваи как парусники летели,
а на площадях аквариумы стояли,
и рыбы через стекло глядели.
Попугаи перелетали с крыши на крышу,
палочки Ганга в фонарях горели,
и я знал, что в этом доме живет Тарковский,
а в том Набоков – и он пишет книгу.
А в концертном зале играл на флейте
Курехин, и единорог бежал по снегу…
(«Сон»)
«Это будет жизнь другая, / апельсины, апельсины, / это будет наважденье, /миф, контрольный выстрел в сердце…» - именно так и должно быть, но только кто-то потихоньку убивает праздник, пожирает конфеты, откусывает головы и разлучает влюбленных, поджигает драмтеатр, крадёт луну. Дрянной советчик, грошовый сценарист, директор цирка Хлудов, начальник бытия, грозящий уволить с работы и прислать бритоголовых молодчиков – одно имя уже названо, вот второе, найденное Стругацкими: Гомеостатическое мироздание. Познав это имя, начинаешь видеть оборотную сторону удивительной, всеблагой «всеустроенности». По Кортасару (долгая цитата): «И в этот миг я вдруг понял весь ужас того, что так изумляет и восхищает религии: нетленное совершенство мироздания и бесконечное вращение земного шара вокруг оси. И задохнулся от тоски, от нестерпимого ощущения вынужденности. Я принужден терпеть, что солнце встает каждый день. Это чудовищно. Бесчеловечно».
Хочешь разнообразия? Один уроборос, другой уроборос, третий уроборос, встаньте, дети, в круг. «Nevermore! Nevermore!», - хрипит мудрая птица – заклинание не действует, змей сжимает кольцо и сильнее вцепляется в собственный хвост. «На кровати Толстого по ночам спят ужи» (Шевченко, «Вечный понедельник, темная лужайка (в Ясной Поляне)»). Тотальная гармония и черные промежутки. ВСЕНОРМАЛЬНО.
Здесь допустима истерика. Позволительно даже - на манер Толеньки Падова - выть навстречу скрытому миру, о котором нельзя задавать вопросов. В голове шевелится примерно такое (цитирую себя): «…смерть, где твое жало, где твоя дудка пастушья? уведи нас отсюда, роди нас, мёртвых, обратно! крысы Лавкрафта беснуются в стенах, неживые коты Мамлеева (Бажова) охотятся на них – мы слышим, но ничего не видим! глаза, глаза, магистр Теодор, верни нам глаза!»
«И время кончилось – ни голоса, ни звука,
и это всё, и это навсегда.
Необходимо вырваться из круга,
хотя бы жизнь и кончилась тогда».
(«Зазеркалье»)
Возвращаться противопоказано, инициатическая мистерия не подразумевает обратного вектора, что случится, если прервать ритуал – некоторым известно, остальные, думаю, догадываются. Значит, надо двигаться - ощупью, впотьмах (чудотворя), слушать отголоски плача, подголоски мрака, слушать кровь и нейронные позывные. Поэзия с ёё бурей и натиском, стремлением в горние пространства и прочей безудержностью (промчался и не заметил) малопригодна, когда дело доходит до освоения темных областей. Слово здесь вторично – кругом «неминуемое неименуемое»; идёт съемка на видеокамеру, ночью – безо всякого освещения, микрофон камеры забит песком/заполнен насекомыми, нечеловеческое восприятие оператора обострено. От «Истории болезни» через «Рок» движемся к «Русской книге мертвых», третий глаз (дыра в голове) ведет макросъемку реальности: в фокусе – пульсирующие нервы метафизики – протянулись от ключа к фонарю, от пожелтевшей фотографии к ножницам, клочок волос, прокуренные зубы (челюсть в стакане), от блокнота (на пыльной обложке выведено: З.Х.) к земле – горстка земли, еще горстка…
«А что если все происходит само по себе? И мнительный наблюдатель просто-напросто галлюцинирует наяву, отчаянно сопротивляясь работе безличностного механизма?» (РКМ, «Собиратель голосов»)
«Собиратель…» - особенная повесть, как принято говорить, «этапная» и «программная», в которой «кристаллизуется авторская позиция», а мы учимся, наконец, «видеть надвое», наблюдая предельно автобиографичного N («рассказчик») и его «одушевленный метод»… да к черту! – и Никиту Соловьева, провинциального иерофанта, заклинателя голосов. N купается в Солярисе, Соловьев записывает шепот (видения – звучат!). Никиту Соловьева сбивает машина, он погибает, «потому что хотел этого всей душой, всем телом, ибо не мог уже смотреть на мир глазами человека и ощущал в себе зарождение новой жизни – лёгкой и чудесной» («Собиратель голосов»). В этой игре нельзя без отражений: балансируя между безднами, не знаешь, куда качнёшься. Иван-навИ, иверни-выверни, очнёшься в астрале – полный мутабор, «в твоем теле – новое тело, в твоих глазах – новые глаза; но это существо – не ты; это существо – чужой; чужой и близкий». (РКМ, «Чужой и близкий»). Техника безопасности, подстраховка: один погиб, другой остался («множество форм я сменил, пока не обрел свободу», - бард Талиесин). Мир ловил их, но не поймал.
И все еще брезжит на горизонте Кортасаровское «сообщество желаний», или карасс Воннегута, чтобы собраться на кухне, чтобы чай, глинтвейн и рассеянный свет, и девушка черно-серебряная напевает «Summertime», и вдохновенный анархокоммунист перелагает Кропоткина стихами, а его друг вещает о светлом «никогда», говорит: «моя утопия – чистый дух, принимающий любую форму, собственный мир, настраиваемый и населяемый мной (во всех смыслах), каждому по вере, каждому по миру – и ходить в гости» (улыбается); в углу – зеленоглазый рыжий зверек пригрелся на коленях высокого, хмурого юноши (юноша как юноша, подумаешь - наполовину дракон), зверьку снится сад, заросший орешником, и кто-то подхватывает: «душа – ядрышко, ее надо найти, отвоевать, вырвать у страшного и грозного, мягкого и обволакивающего, индивидуального мира — мира скорлуп…», «белка-каббалист», - смеешься ты, все вместе, вы вдыхаете дым и выдыхаете в окно удивительное облако-собор.
Какая блаженная чушь!
«Твое одиночество (предупреждение номер три) –
главное условие этого перелета»
(«Карта»)
Изображение снова дрогнуло, разделилось: Петр Пустовойтов и Паша Косточко. Второй – неугомонный революционер, «адепт обречённого рассвета», он таскает за собой сценарии Фассбиндера, манускрипт Делёза и Гваттари, сумку, набитую расческами, он курит трубку и затевает в городе заварушку с мистическим оттенком, его среди ночи «винтят» люди в камуфляже, он исчезает. Петр Пустовойтов живет не в пример тише – эдакий просвещенный, галлюцинирующий (видящий?) обыватель: оформить на себя квартиру, прибраться в мета-библиотеке, выпить пива с местными юродивыми – бесхитростная повесть. Правда, у Петра какие-то чудные отношения с Временем: родители его накрепко застряли в 85-м, а Пустовойтов свободно перемещается между прошлым и нынешним – но это, наверное, мелочи, наподобие тех, что описаны Сашей Соколовым. («…Недавно (сию минуту, в скором времени) я плыл (плыву, буду плыть) на весельной лодке по большой реке… Была (есть, будет) очень хорошая погода, а река -тихая и широкая, а на берегу куковала кукушка (кукует, будет куковать), и она напела (напоет) мне много лет жизни. Но это было (есть, будет) глупо с ее стороны, потому что я был совершенно уверен (уверен, буду уверен), что умру очень скоро, если уже не умер». («Соколов, «Школа для дураков»)
Главное, разумеется, звук, музыка. Косточко наигрывает детям «Вальс Мао Цзэдуна», Пустовойтову снится клавикорд с перемешанными клавишами. «Он открыл крышку и опустил руки, понимая, что клавиши расположены не так – то есть, они перемешаны, но не беспорядочно, а с алхимическим, как в возрожденческих фолио, умыслом. Руки двигались навстречу друг другу.. получалось что-то Робин-гудовское, похожее на фон из…» («Степень родства»). Для контраста: в реальном мире в это время исполняли «Детский альбом» Петра Ильича. До сих пор исполняют. Зарисовка «из жизни»: Москва, крупный бизнес-центр, стекло и металл, просторный холл, кожаные диваны, венские ароматы из кофейни. Звучит фортепьянная музыка – Дебюсси, Чайковский. На высоком помосте стоит электророяль, и девочка в сером платье едва касается клавиш. Над роялем нависает светящийся конус, позади – гигантский экран, где – в такт музыке – сменяются картины осеннего леса. Девочка листает ноты, хрустальным взглядом скользит по лицам посетителей. Один из них достает айфон, хочет сделать памятное фото – широкоплечая охрана тут же возникает на пути кадра. Девочка баюкает «Старинную французскую песенку», но вдруг, вскинувшись, стряхивает ее с рук и сбегает с помоста. Пьеса продолжает звучать. Картины осени продолжают сменяться.
Бизнес-центр «Легион». «Духи ада любят слушать эти сладостные звуки».
Итак, на прошлом уроке мы научились распознавать (главным образом, по звучанию) фальшивую реальность и фальшивые иллюзии. «Путь фольклора – путь смерти», «катакомбные христиане – ежики в тумане» (заблудились, то есть), наши отцы, имперские эзотерики, тамплиеры пролетариата, строили блаженный город Азалот и рыли канал, чтобы соединить Волгу с рекой Океан - «в 91-м году каналом завладели оккупанты», «по канальскому поселку шастали одноглазые твари», you are welcome to Innsmouth - есть такое место на земле. Туда уводит сей канал… сами знаете, куда. Подленькая сказочка: «Кто успел – тому помирать, кто остался – тот дурачок». Единорог питается младшими братьями. Натворили мифов, нечего сказать, и - самое забавное - не разучились ощущать то, что ощущает перед припадком скорее, эпилептик, чем мистик. Князь Мышкин - для примера… «Затем вдруг как бы что-то разверзлось перед ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно помнил начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался из груди…». Между прочим, император Константин - также почетный эпилептик, со всеми последствиями, как то: небесное знамение, победа в битве у Мульвийского моста… "Во имя знака вы победите!» Пора освобождать Иерусалим! Пора набирать разгон для финального броска, концентрировать яркость для большого взрыва – пора возвращаться к поэзии.
КРАСНО-КОРИЧНЕВЫЕ ДУХИ
Со мной ненормальный ребенок-аллах:
«Мы ржавые листья на ржавых дубах» –
со мною могила и баба Астарта,
мы связаны накрепко маг-вертопрах,
слюной астматической Эдуарда.
Но чтобы я делал без этих людей,
без темного света и черных идей,
без песенки этой чужой и хреновой
и без религиозной накидки бордовой?
На дубе зеленом зеленый листок,
но я выбираю химеру с хвостом,
и кровь молодую в походной бутылке,
и ржавчину эту на бритом затылке,
и эту любовь с перекошенным ртом.
Долго ли можно прожить, ведя подобные речи? Старый знакомый (очередное его имя, предложенное Башлачевым, – Абсолютный Вахтер) тщательно прицеливается, цель произносит монолог: «Мы открыли дорогу. Другую дорогу (в общем-то, известную, но позабытую): ON THE ROAD, шоссе "на тот край”, подальше от монументального истеблишмента и презренных игроков в бисер, туда, туда, "где апельсины зреют”, где мы сможем стать самими собой: полубогами, полусвободными, полупечальными...
У ловца-мира появился серьезный враг. Но не надо строить иллюзий: он (то бишь, мир) более опытен, имеет связи на самом Верху и никогда не допустит полной победы. А зачем она нужна, полная победа?
Впереди дорога.
Остальное – текст».
(из предисловия к альманаху «ШАР»)
Кончено. Залп!
«Ранним утром 25 апреля 2002 года Лёню Шевченко нашли в скверике у «Молотова гаража» с проломленным виском. С убитого поэта подонки сняли жёлтые замшевые ботинки и золотое обручальное колечко. Но я не верю в банальное ограбление». (Т. Брыксина, «Нелюбимый ребенок»)
«Над городом салют. Победа». (Шевченко, «День победы»)
«Степной волчонок, страшный человек…».
Прощай, волк. Мы где-то рядом.
И здесь, где всё случилось и закончилось, совершается «контрапунктический прорыв», меркнут подобия, круша зеркала и декорации, восстают образы, соединяются в симфонию Воскресения. После того, как ты умер – воскресни. Труднейший экзамен сдаётся врагу, враг провалился на этом экзамене (пал Вавилон), ученик будет жить. «Воскресение: новое тело и новый мозг, новая поэзия и новый танец, и новая Ясная Поляна, ставшая однажды центром мира, форпостом, Кремлем всеобщей, но ДРУГОЙ и долгой жизни». («Вечный понедельник, темная лужайка (в Ясной Поляне)»). До всеобщего Торжества еще очень неблизко. Покамест – «как живой с живыми». Слово «как» еще не удаётся убрать, но стараемся, продолжается поиск. Равнение на Вечность (по Августину).
«Мы не умрём, пока под шелест крыл,
Вскрывая Волгу, наполняя Нил,
идет Весна по ржавым водостокам»
(«Апокалипсис»)
Правило хорошего контрапункта: следует летать, совпадая со своим отражением.
скачать dle 12.1
