Колонка Михаила Квадратова(
все статьи)
(О книге: Дарья Тоцкая. «Море Микоша». Роман. М.: Издательство Де'Либри, 2020 г. – 290 с.)В селе Глыбоке, что в Карпатах, жил когда-то гуцул Микош Ракоци. Глыбоке расположилось близ Унгвара, в современности – города Ужгорода, крепости, что лежит на пересечении исторических путей многих народов. Родился Микош в девятнадцатом веке, ближе к его середине; известно, что до большой войны, но сколько их было, тех войн. Скорее всего, и до образования Австро-Венгерской империи, однако, какая разница; про политику нет в романе «Море Микоша». Карпатские горы известны чудесами и легендами; от начала времен в горах жили многочисленные племена, волшебные мифы разных народов передавались от поколения к поколению и переплетались друг с другом. Ко времени повествования, например, еще был здоров лесной дед Чугайстр, волосатый гигант, учитель танцев, поедатель мавок.
Тогда еще в каждом селе лечил травами и предсказывал будущее колдун-мольфар. А в волшебной древности, в незапамятные времена, здесь обитали и другие диковинные существа, но постепенно вымерли или ушли подальше от неспокойных людей в глухие места.
«Чудеса в то время в Серебряной земле случались все реже. Так гуцулам приходилось подстерегать их и жаждать нарочно: разбивать стоянки у ручьев, ожидая в них чудесных явлений, – как бы не пропустить чуда-то; а то доводилось месяцами, а то годами даже молиться всем селом на одинокий придорожный камень, чтобы тот замироточил и явил миру спасительный лик».
Дарья Тоцкая – художник; для меня ее картины реалистичны, кто-то же назовет их абстракцией: в изобразительном искусстве свои термины. Похоже, язык книги является продолжением ее опыта в живописи; ее литературный метод – магический реализм, а именно – двоемирие, включение мистики в обыденную картину мира. При этом текст по-настоящему красочный и плотный. Перед нами роман художника-визионера.
Ужгород – духовная родина автора романа; карпатские реалии и история этой земли ей близки. Разные люди населяли Серебряную землю, с разными традициями, говорящие на разных языках: один и тот же предмет в соседних селах может называться по-разному. Вот, например, как в романе рассказано об обычной картошке и ее названиях.
«А взять те же
крумплi – кому понадобилось обзывать картофель таким неблагозвучным словом, будто корова хрустит кукурузными стеблями? То ли дело в Глыбоке, нежно и протяжно –
барабулi, в Ґарнаґлях чуть с искоркой от непотушенных углей –
барабо́
ля, а в Дзяндзюблях так и вовсе колокольчиковые
барабо́
льки. <…> А дальше жили гуцулы, к которым рыба сама выходила с утра в сети (не иначе соскучившийся по селянам Пструг!), и картофель они величали так странно, будто травили байку и прежде всех сами рассмеялись –
мандибу́
рка. Рядом с ними жили неулыбчивые гуцулы, к которым рыба в сети сама не прыгала, и те только смотрели на радости соседей, но зависть считали грехом, и радовались тому, что имели – и называли свой картофель коротко и даже с вызовом, –
бурка. Еще через две полонины на столы подавали
га́
ндабурку – и была она у них и правда особой, и пахла еловыми утрами и грибными полянами… А было еще одно гуцульское село так высоко в горах, что, говорят, сами там путали, кто спустился к ручью умываться, – селянин или Бог… И придумали тогда иначе здороваться –
Sevrus! – а картошку обозвали попроще –
рiпа, оттого, что она у них и не родилась, а вызревала только настоящая репа…»
Мифология разных народов и разных конфессий на карпатской земле переплетается и дает причудливые рисунки. Местные верования и официальная религия, похоже, практически всегда уживались. Сельские священники вписывались в местную жизнь с ее магическими ритуалами. Хотя все зависело от конкретного служителя. Вот, в село приехал отец Сумуил.
«Первое, что он сделал – запретил входить в храм в грязной обуви – чтобы не платить служкам часто за уборку. Затем закрыл церковный двор для диких людей из леса, хотя те вели себя тихо и обуви не имели никакой, тем более, грязной, но своим просветленным лесом видом мешали вести проповедь – о вечном, о человеческом».
Предыдущий же священник, отче Сфагний, пока гуцулы справляли в лесах Русальные недели и прыгали через костры в лесу, спокойно полол свой сельдерей в огороде.
«Надо сказать, что тогда в Глыбоке еще не было Сумуила, вместо него боролся с сельскими страстями и бесами отче Сфагний, сам до того странный, что мог сойти за непевного. Поговаривают, что учился он то ли в Пражской академии, то ли в самом граде Мухене на лекаря, но открыл в университетской библиотеке по ошибке как-то раз не ту книгу, – и в одночасье бросил резать мышей и лягушек, разрыдался, постригся, отрекся от наук, и до конца своей недолгой жизни даже курице не мог голову свернуть. Что такого могло быть в треклятой книге, теперь уже никто не разберет и спросить о том некого…»
Всякая жизнь – движение, будь то перемещение в пространстве или проживание во времени. Каждый человек рождается, и это начальная точка отсчета, а вот пришло время, и человек умирает. В романе описана жизнь Микоша Ракоци. Все в его жизни не очень просто, как и у любого человека.
Вот, например, были ли Магда, согрешившая с нечистым, и Лина – мать Микоша – разными женщинами, или одной, Магдалиной, и сыновья их были ли разными людьми; ну конечно, Микош не мог быть наводящим на селян страшным Полорогим. Хотя принять одного за другого дело простое, всякое случается. «Тут нужно заметить, что у гуцулов имя Магда никогда не было самостоятельным именем, но, как и Лина, являлось частью имени Магдалина».
«…голос ночами нашептывал Лине Ракоци, что сын ей совсем не родной, а Ласло давно живет с другой и счастлив на чужбине больше, чем был с ней…»
«Магда ведь и сама знала, что согрешила. <…> Одни говорили, что нечистый был нездешний и вельми рогатый, другие клялись на образах, что напротив, комолый, третьи – что светился он весь в темноте мотыльковым особым отблеском, а четвертым мерещилось, что прикрывал он наготу одолженным пальто. Но все сходились во мнении, что даже из-под полы был виден в ночи его
мо́
тлох: бесцельно, срамно болтавшийся между ног до земли; а поутру на том месте вырастали дурные травы: дурман, белена и
псячья гречка».Нет, нет, только показалось. Это разные женщины; совсем разные матери и разные сыновья. У Микоша есть отец, которого он хочет увидеть всю свою жизнь. Его отец никакой не нечистый, а всего лишь безобидный сойфер, что значит пьяница и гуляка.
В этом мире все зыбко. И вообще, если даже попытаться роман пересказать, начать коварно спойлерить – ничего не получится. Такой он многослойный. Каждый внимательный читатель может понять все по-своему. Распутывать эту книгу – занятие увлекательное, медитативное, от которого тяжело оторваться.
Так кто таков Микош – или духовидец, или же бедняга, видящий свою жизнь во сне, что не очень сильно отличается. Или волшебство тогда еще не совсем испарилось. Места заколдованные, мистические. В горах всегда так. Все не просто. В аннотации к книге указано, что море Микоша – это колебания его состояний: от приливов надежды до неверия в возможность нахождения истины как смысла жизни. Но, может быть, море Микоша – это еще и смерть; море, которое всегда с нами, конечная точка нашего маршрута. И не обязательно море, это может быть и озеро, и просто колодец. Вода – символ коллективного бессознательного. А еще вода – враждебная человеку стихия. Хотя без воды нет жизни.
«…и так остались наедине гуцул и Смерть. Баба Смерть всегда выбирала для себя обличье бесполезности: глядела осенью в саду побуревшим яблоком в белом кружеве плесени, оборачивалась распустившимся на нитки отрезом ткани или угоревшим за день утенком. А еще она любила смотреть на всех из черного бездонного колодца – брось в него камень, и не всегда услышишь всплеск».
Смерть подступает к селу со всех сторон. В лесу бродят недобрые существа. Идет сорокадневный дождь. В полночь в саду из-под корней старой сливы выползают миноги, речные черви и караси. Местная красавица топит в колодце трупы женихов.
«…Ничего нельзя было оставлять в селе на русальную неделю – кинешь собаку, то спортится, на беду только будет гавкать и на чужую смерть. Корову забудешь вывести из стойла – нальется вымя не молоком, а ужами и речными миногами. Святые травы и чабрец особо держали цветы закрытыми до конца злополучной недели, и опадал заведомо цвет шиповника, и одна только птица не покидала Дзяндзюбли на русальную неделю – девятисмертная птица козодой. Крики ее и пробуждали Мертвое озеро, и выходили из него темной ночью незваные, мертвые гости. Тщедушные, полынно-бледные, и несмелой поступью шли на место живых. Хозяйничали в селе, доставали забытые вина и припасы, а если не находили ничего, то раздирали гражды в щепу».
Море Микоша – мертвая вода. Смертельные игры в начале пути, змееныш, живущий в колодце. И вот уже змей, вырвавшийся из моря, забирает старого Микоша. Все кончено. Человеческое время отмерено. Да и смертельное зло, совершенное в детстве, выросло во зло общемировое, в большую войну.
Но есть и те, кто берегут Микоша. Когда-то кальман подарил ему сырного коника. В волшебные времена это был ритуальный предмет, оберег, шестиногий игрушечный коник из сыра. И сейчас можно найти таких коников, но только в отдаленных селах, и они скорее всего, просто сувениры. Коников вышивала и мать Микоша на рушниках. Коник, который в середине жизни набирается сил, становится огромным и носит Микоша по небу. Сырный коник и багульный змей поддерживают Микоша слева и справа. Жизнь и смерть удерживают нас в равновесии. Постепенно все расшифровывается и распутывается, как в алхимическом трактате, в таком деле главное быть трудолюбивым и внимательным.
«Дождь зарядил сильнее, еще сильнее, черня прибрежные камни. Но Змей был чернее их, и, заскользив по открытому морю, скоро унесся прочь от войны. Он направлялся в края, где горела без устали и смены свеча, освещая непростой труд вышивальщицы. Змей нес Микоша в не преданный дом, где каждый день рождались милые сердцу коники. Туда, где жила снова мать, и мычала призывно не проданная, возвратившаяся большая корова, где вилась под ногами волчком собака, ласке радуясь больше, чем брошенной кости. Туда, где материн взгляд светлел вечным долгим рассветом, лившимся дымным ладаном в шепотах лип. Туда, где парила песня без слов, рожденная на полонине к утру из карпатской сопилки».
«Море Микоша» – в какой-то степени герметический текст, замкнутый сам на себя, уроборос. А вообще – это поэзия, идущая от живописи. И очень хорошо написано.
*
P. S. Странная история произошла в городе Санкт-Петербурге. Триста лет назад была заложена Библиотека Академии наук, а двести лет назад – Публичная библиотека. Огромные запасы книг, в каждой книге свои главные и второстепенные герои. Герои шевелятся, перемещаются, покидают книги, выбираются за пределы книгохранилищ. А между библиотеками всего две с половиной версты. Крепкий персонаж такое расстояние покроет легко, слабый – тоже, за несколько переходов. Книжные герои из одной библиотеки повадились в гости к персонажам книг из библиотеки другой. Получилась дорога со встречным движением. Персонажи книг встречали героев из других сюжетов, влюблялись и размножались. Плодились неведомые сущности. Граничной фигурой этой зараженной персонажами книг области оказался эллипс. В фокусах эллипса находились Библиотека Академии наук и Публичная библиотека. Между фокусами лежала добрая треть Невского проспекта – Дворцовые и Биржевые улицы. Каких-то новорожденных персонажей случайно ловили петербургские писатели, размещали улов в своих книгах и становились знаменитыми.
Известно, что одним из первых, испытавших на себе данное явление, был Николай Гоголь из Сорочинцев. Молодым человеком Гоголь жил три года во флигеле дома Лепена, на территории внутри эллипса, почти на оси, соединяющей два фокуса-библиотеки. Здесь, в эпицентре потоков, были написаны «Записки сумасшедшего», «Вий», «Невский проспект». Во флигеле Гоголь задумал почти всё, что потом описывал в течение жизни.
Может и автор романа «Море Микоша», Дарья Тоцкая из Ужгорода, окончившая Санкт-Петербургский институт культуры, разместившийся в здании на Дворцовой набережной, в загадочном эллипсе, как раз подвергалась воздействию потоков литературных персонажей?
Но это примечание факультативно.
скачать dle 12.1
