ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Лаборатория КС. ДЫХАНИЕ – ЭТО ГОРЕНИЕ

Лаборатория КС. ДЫХАНИЕ – ЭТО ГОРЕНИЕ

Редактор: Ольга Девш


Дискуссия о рассказе Андрея Рубанова «Воздух» (Андрей Рубанов. Жестко и угрюмо. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2019) 

Критики-субъективисты: Сергей Баталов, Сергей Диваков, Александр Евсюков, Анна Жучкова, Алия Ленивец, Валерия Пустовая, Елена Сафронова, Евгения Тидеман.



Евгения Тидеман: В рассказе «Воздух» Андрея Рубанова очень много отсылок к дыханию. К процессу дыхания, к эволюции дыхания. Герой говорит, что он рыба – и в тоже время не может дышать полноценно. Я подумала, что перед нами три стихии: воздух, потом море как вода и остров как земля – и я жду огня, четвёртой стихии, какого-то тайного элемента, который должен возникнуть…

Елена Сафронова:  Герой там курит всё время – этого недостаточно для огня?

Евгения Тидеман: дыхание – это и есть огонь. Дыхание с биологической точки зрения – это горение. И текст пронизан постоянными напоминаниями о дыхании, о том, как это тяжело, просто и прекрасно – и тут же рядом смерть с разными биографическими подробностями.
Мне было очень интересно читать, и Иличевский постоянно в голову приходил. Напоминает переплетение и продолжение тела в пейзаж. Но концовка, как обычно в современной прозе, для меня непонятна. Чтобы понять финал, мне надо долго ходить, догадываться, думать... Для меня весь предыдущий текст гораздо больше нёс плотности и смысла, чем внезапный выход.

Елена Сафронова: то есть вам не показалось, Женя, что открытый финал, это естественный выход из этой «хроники одного утра»?

Евгения Тидеман: Да. Но гораздо более ценными были некие зацепки и  какие-то ходы до, а финал – лёгкий выход. Может быть, в нём есть какой-то синтетический смысл, но я его не вижу или не чувствую.

Анна Жучкова: Аглая Набатникова, жена Андрея Рубанова, писала в фейсбуке (это открытая информация), что рассказ «Воздух» был написан давно, когда они еще не были женаты: «Андрей с гордостью сказал мне, что я впервые там появляюсь как персонаж. Мне было лестно стать персонажем прозы Андрея, и я предвкушала – что же я прочитаю? В рассказе было много о другой жене и сложных мужских рефлексиях после развода, а я была представлена как нечто под одеялом в финале, которому сказали «привет». Я обиделась. <…> Андрей выслушал мои претензии, рассказ переделывать не стал, но убрал его навсегда в стол. <…>  Для этого, нового сборника я уговорила автора взять тот рассказ 12 года».
Я же, прочитав рассказ, а потом пост Аглаи, поразилась: мне как раз финал показался очень сильным и о-очень влюбленным. Какой умной, совершенной, красивой видит он свою женщину! Все, что было в рассказе до того, – мужская история, а потом к одному большому миру добавляется другой большой мир, теперь уже женский.

Валерия Пустовая: зато читатель ту, бывшую жену, не видит, а эту, новую, видит. Это комментарий для Аглаи…

Алия Ленивец: я прочитала весь сборник «Жестко и угрюмо». Он меня не особенно вдохновил, но этот рассказ мне нравится. Он более личный, воздушный. Как-то теме любви я там большого внимания не уделила, хотя для себя тоже отметила, что в конце – гармония… Финал очень обнадёживающий, и заставляющий жить, как и вообще весь рассказ.
Этот рассказ – жизнь, рассказанная на нескольких страницах и уложенная в несколько часов художественного повествования. Действие начинается около 3-х часов ночи («пора меж волком и собакой»), а завершается утром. Герой идет встречать рассвет на виллу Тиберия и возвращается в гостиницу. Фабула, с одной стороны, настолько проста и безыскусна, что выглядит не просто одуряющим штампом, но невероятной пошлостью. Однако мировая литература знает и не такие «хулиганства».
Герой фиксирует всё, что встречает на своем пути, сопровождая увиденное воспоминаниями и размышлениями. Так, встреча с мусорщиком рождает целый ворох разнообразных тем: борьба с мусором как национальная идея страны и повод для политических игр, мусор как еще одна «достопримечательность» Неаполя, Неаполь и Капри, разница между материковой и островной ментальностью...
Человек этот обладает уже изрядным жизненным опытом: между периодом «бывшая жена» и «сегодняшняя любимая женщина» – огромнейший путь, испещренный городами и странами. Рассказ не только об острове Капри, хотя действие происходит там. География текста необычайно широка: Россия (Москва, Рязань), Италия (Бриндизи, Капри, Неаполь), Афганистан (Кабул), Таджикистан (Душанбе); и он говорит о том, что он ездил в Грецию, Турцию, Португалию, Испанию (Мадейру), в Крым, на Каспий, Балтику, в Иудею...
С другой стороны, рассказ пропитан литературными и культурными «кодами»: Пушкин, Гоголь, Горький, Жюль Верн, Джек Лондон, Хемингуэй, фильм «Человек-амфибия» – и пейзаж как иллюстрация к нему; Тиберий, Август, Калигула, Иисус... Мы понимаем, что повествователь, говоря о себе, рассказывает историю жизни нашего мира: скупыми, но точными мазками рисует огромное полотно. И эссеистическое повествование наполняется яркими красками: встречей с болезнью и сосуществованием с ней до конца; осознанием бессилия перед чужой болью; силой и самовластием судьбы, когда человек, прошедший Афган, погибает от палёной водки; огромной всепоглощающей любовью, которая бессмертна; красотой и всемогуществом природы; познанием себя и того, кто рядом… Это путь постижения себя и одновременно человека, который находится рядом, который с тобой и откликается в тебе. (Теперь я знаю, как её зовут – Аглая.) И Бог, действительно, сохраняет всё, хоть мы и не всё можем понять, увидеть и уловить. Остаются не только камни – материальная часть культуры, но наша память, сохранившая истории жизней Тиберия, Калигулы, Христа. И жизнь героя, и жизнь его бывшей жены, и сегодняшней прекрасной жены…
У Андрея Рубанова определенный имидж («я-герой», как указывает аннотация книги): мачо, сражающий наповал женщин своей лихостью и смелостью, бунтарь-романтик, рубящий сплеча. А в этом тексте он тонко вплетает жизнь конкретного мальчика в мировую историю, незаметно декларируя при этом неразрывность «реального, полуреального и совсем нереального». То, что он понимает сам, что знает, но каким-то неведомым образом, его девушка.
В рассказе нет ярко выраженного конфликта и новеллистического пуанта в финале, но текст держит читателя в постоянном напряжении: его нельзя читать «по диагонали» или «вполглаза», здесь такое количество образов, что, потеряв хоть один, можно упустить главное. Это конфликт стихий, я согласна с Женей, и одновременно конфликт человека и правителя, неизменный, неизбежный – мы снова возвращаемся к Пушкину, к противостоянию человека и толпы, – но это и внутренний конфликт с самим собой. При этом повествование не маркировано никакими действиями, кроме одного – человек просто идет к рассвету, восходу солнца. Добиться такого внутреннего напряжения при внешнем штиле – большое мастерство.
Мне понравилась фраза, которая иллюстрирует не только этот текст, а может быть эпиграфом ко многим текстам Рубанова: «Астматик – даже самый темный – всегда немного философ. Он любит и уважает то, что другие даже не замечают». Вроде бы простая истина, которую мы все знаем. И в то же время тут самоирония, стёб над собой, но без желания понравиться, без попытки показать – а я вот ещё и так с собой умею, – здесь этого нет, здесь именно честный взгляд на себя. Я не интеллектуал, не интеллигент, но какую-то правду жизни я знаю, потому что я воспринимаю её нутром, потому что я её прошел.  Человек, который хочет дышать, жить, хотя это ему даётся с таким трудом. Кто-то просто дышит, не замечая, не понимая ценности воздуха, ценности жизни как таковой. Вот она провозглашается в этом тексте очень отчетливо.

Александр Евсюков: спасибо, Алия! Есть интересное ощущение, что рассказчик гораздо более откровенен в поведении и в мыслях рядом со своей женщиной, чем один на один с читателем. Здесь он частенько позирует, даже когда признается, как сильно жалел себя.
Возможно, отчасти так и задумано. Сам рассказ – это попытка изжить тщательно скрываемую рану  разрыва с первой женой через приближение к Италии, стране-разлучнице. «Моя первая жена тоже влюбилась в этот язык, этот воздух; прожив три года в Бриндизи, вернулась в Москву беременная; имени отца я даже не спросил; к тому времени мы разошлись, она имела право спать с кем угодно; Италия тут ни при чём», – убеждает меня и себя рассказчик, и в этом смысле он представляется недостоверным.
Под напускным равнодушием клокочут эмоции, которые порой прорываются в полу-истерических интонациях: «Я ценил его, ясно?» Очень хочется выглядеть уверенным, но внутренне рассказчик ни в чем сейчас не уверен. Как мне представляется, именно потому воспоминания о «лучших друзьях» (прежде всего об Алискине) выглядят уже не сдержанными и брутальными, а какими-то стертыми и почти равнодушными. И поэтому, когда рассказчик вдруг сознаётся: «половина моих друзей были мертвы – я жил вместо них, за них», то сердце на это никак не отзывается.
Также не раз возникает ощущение самоповтора – Рубанов кратко пересказывает то, о чём написал в своих ранних романах: и в «Сажайте и вырастет» и в «Великой мечте».
Явно не хватает рассказу и внимательного редактора: «На западе длинной змеей огней мерцал Неаполь», хотя на самом деле Неаполь находится на севере и северо-востоке от Капри. Или «вздернули на кресте», хотя вздергивают человека исключительно на виселице.
Вообще многочасовые (а в воспоминаниях – многолетние) блуждания в потёмках выражают смятение, а вот финал приближает рассказчика к гармонии, спокойной уверенности, без необходимости постоянно что-то доказывать. Новое чувство и становится тем самым «воздухом», которым можно жить и ценить который тоже необходимо.

Анна Жучкова: вот как получается у Рубанова сделать из реализма символизм? Ведь многочасовые блуждания в потёмках действительно символ, метафора. Здорово!

Сергей Баталов: мы все по-разному читаем. И для меня этот рассказ не о личных взаимоотношениях и, наверно, не о любви, а об обществе. О том, как человек из нашего российского общества, проживший довольно сложную и тяжёлую жизнь, вдруг попадает в совершенно другую среду, более тёплую, во всех смыслах, средоточие цивилизации, культуры, красивой природы. Внутренне напряжённый, прошедший огонь, воду и медные трубы – он начинает постепенно оттаиватьДля меня этот текст больше о цивилизационном столкновении. Тема любви здесь вторична, как мне показалось.
Рубанов очень интересно работает с пространством. С одной стороны, этот рассказ про один день, одно утро одного дня, с другой стороны, он вспоминает практически всю свою жизнь. И детство своё, и как он из армии вернулся, и как он бизнесом занимался. Помимо этого есть экскурсы в историю, культуру, тема Тиберия возникает тоже неслучайно.
Она и расширяет внутреннее пространство рассказа до античных времён. И автор таким образом размышляет о Тиберии, видимо, сопоставляя его с собой. Тиберий тоже прибыл туда фактически пленником, боялся покушений, боялся за свою жизнь… это очень знакомые для рассказчика ощущения. Помимо прочего, он видит, как деятельность Тиберия постепенно заложила основы той цивилизации, которую он наблюдает теперь вокруг себя. То есть, он понимает, что всё то, что он видит в Италии, оно не с неба свалилось, а было построено там людьми. То есть это история человека, замёрзшего внутренне, и человека, потихоньку оттаивающего…

Елена Сафронова: это история цивилизации или всё-таки история человека?

Сергей Баталов: это история цивилизации, показанная через человека: типичный представитель нашего общества попадает в другую среду. Помните, мы обсуждали рассказ Сенчина, где человек мог спастись, но никто не выпрыгнул? А тут можно сказать, что это история человека, который выпрыгнул. И пытается освоиться в совершенно другой среде, наблюдая за своими внутренними переживаниями. И вот финальная фраза, мне кажется, она именно об этом: надо учиться чувствовать какие-то более тонкие вещи, что в той среде, где он вырос, было в принципе невозможно. Если коротко, то это мои впечатления. Сам рассказ очень понравился.

Сергей Диваков:  мне из трёх пластов, которые там есть (и уже говорили, что они перемешаны, и это здорово) показался убедительным только один, где Андрей, точнее, его лирический герой, описывает непосредственные впечатления – свой путь, как он утром (ночью) вышел, идет и так далее. А два других – исторический и воспоминания о жизни – показались как раз достаточно шаблонными, потому что такие вещи, по идее, вводятся для переключения размерности. То есть для того, чтобы сравнить отдельную человеческую жизнь и впечатления с чем-то большим, за пределами нас: со смертью, с жизнью в целом. Не помню у кого был пример про блоху и слона. Что блоха, путешествуя по слону, в течение своей жизни может пройти лишь кусочек хвоста и не способна увидеть слона целиком. А за счет переключения появляется сверхопыт, благодаря которому мы можем увидеть слона целиком. Но Рубанову, мне кажется, сделать переключение не удалось.
Ему удалось другое. Мне очень понравилось читать те части, где он описывает Италию, как он находится здесь, вот этот взгляд блохи, которая видит часть хвоста слона, – у него получается здорово. К блошиному взгляду проще подключиться. А взгляд на слона в целом, как мне кажется, ему не удается. Отчасти потому, что сделан достаточно шаблонно. Вот эти вещи, где он вспоминает «половина моих друзей уже умерла…» и т. п.… очень многие так писали и пишут. То есть он пытается вроде сказать всё это напрямую, но зачастую такие вещи гораздо лучше понимаются, когда они сказаны не напрямую. Это как в «Маленьком принце»: только когда нарисовал барашка в в ящике, стало убедительно. Когда автор пытается непосредственно рисовать барашка и говорить напрямую: «вот есть жизнь, вот смерть, вот дыхание, кому-то оно даётся легко, да? – а я вот задумываюсь…» – получается, что это простое решение, но оно не всегда является лучшим.    
В этом плане уместна параллель с «Кислородом» Ивана Вырыпаева, где рассматривается примерно та же тема на основе примерно той же метафоры про дыхание: два лёгких как два танцора, живущие внутри. У Вырыпаева через более сложные, казалось бы, образы (хотя, с другой стороны, и более дидактичные) проступает внутреннее существование. Мы часто понимаем что-то не когда нам говорят об этом напрямую, а когда нас подводят к этому через какой-то образный ряд, абстрактную метафору. Вот этого в частях, посвященных историческим экскурсам, Тиберию и воспоминаниям о собственной жизни, мне не хватило. Автор начинал меня подводить к некоему пониманию в той части, где описывал свои непосредственные впечатления: вот он идёт встречать рассвет – и я уже подходил к этому рассвету, а он мне – ба-бах! – выдает совершенно посторонние вещи про свою жизнь, про своих друзей. Но при этом в целом рассказ мне понравился за счёт стиля. За счёт синтаксиса, я бы даже сказал. Он какой-то ритм задаёт даже в тех частях, которые не понравились. И читается достаточно легко.

Елена Сафронова: с рассказом «Воздух» у меня произошла практически такая же история, как в прошлом году с рубановским «Финистом – ясным соколом», который я сразу прочитала как социальную сатиру и что бы потом вокруг ни говорили, не смогла изменить свою точку зрения на него как на цивилизационный анализ или что-то подобное…
В данном случае, к рассказу «Воздух» я отношусь не как к рассказу, а как к очерку, который даже не претендует на художественность, либо претендует, но в очень скромных пределах. То есть чрезмерной художественности я в этом тексте не вижу. Он, простите, на мой взгляд, не сильно отличается от путевой заметки, которую может сделать любой даже не блогер, а просто человек, поехавший в Италию, в Испанию. По-моему, это обычная запись в блоге о путешествиях. Жанр травелога позволяет делать записи вроде: «…а вот я пошёл по какой-то дороге, а по этой же дороге две тысячи лет назад шёл император Тиберий, и я задумался, вот я и Тиберий…» – и так хорошо это звучит.
Понятно, что рассказ автопсихологический и во многом автобиографический. Это понятно и по, так сказать, восстановлению биографии, в сличении с такой однозначно автобиографической вещью, как «Сажайте и вырастет». Картины деревенского детства, картины взросления через болезнь, как он занимался спортом, – перекликаются, пусть и не дословно. То есть своё детство Рубанов воспроизводит достаточно дотошно. Исходя из сверки этих страниц, нет оснований каприйскую часть рассказа считать фантазией и выдумкой. То есть, действительно, человек описал три часа на Капри, одну свою прогулку и те аллюзии к делам давно минувших дней, которые ему навеяли пейзажи. Когда Аня Жучкова сказала, что вторая жена Рубанова обиделась, что там первая фигурирует, а она появляется эпизодически, – это подтверждает тот факт, что этот рассказ действительно полностью взят из жизни.
Помните Белку в «Ледниковом периоде»: «И что?»  Собственно, мой месседж такой же. Нет никакой писательской доблести, чтобы подробно, даже красиво, даже грамотно (хотя Александр Евсюков заметил редакторские неточности) описать какое-то собственное приключение, эпизод из своей реальной жизни.
Мы не можем запретить писателям исповедальные тексты. Но, по-моему, не должны и преувеличивать их значение для писательского мастерства или доказательства писательского мастерства. Чувак ходит по Капри, жалуется самому себе на астму и при этом не забывает постоянно курить.  Мне хотя бы совести хватает не писать о том, что мне воздуха не хватает, если я много курю. Этот текст имеет смысл как очерк. Он тогда обретает смысл. Утилитарный, приземлённый, но всё же смысл…

Анна Жучкова: что курить – вредно!

Александр Евсюков: есть наблюдения об островитянах, что они особые… И оно, на самом-то деле, точное: ты понимаешь, что на острове возникает особая психология – ко всему подходить более ответственно. Если какие-то вещи ты не подготовишь, не возьмёшь с собой, посуду, нужную технику там, лекарства и т.п. – там этого уже нигде не добудешь; а тут на материке к этому можно относиться более безалаберно… Это правильное, точное наблюдение, но в тексте оно не срабатывает.

Анна Жучкова: срабатывает! Мы же говорили про цивилизационный аспект? Так вот на Земле, как на маленьком острове, мы должны быть ответственны, и тема мусора, кстати, тогда тоже обретает актуальность. Мусор на Капри такая же достопримечательность, как замок Тиберия. Мусор как вершина цивилизационного пути, которым мы пошли…
Но мое слово будет о другом. Я считаю, что из автопсихологического материала Рубанов как раз делает высокую прозу. Во-первых, проработаны образы. Не знаю, где Неаполь относительно Капри, но вижу живые образы, например, про ночное море, «залитое фиолетово-ртутным лунным светом», энергия которого «ночью делается как бы твёрже, прочнее».
Во-вторых, это очень художественное произведение с точки зрения внутренней организации текста. Здесь всё построено на контрасте: от высокого к банальному, от абстрактного к конкретному. И если идти по тексту, то сильная и слабая доля будут чередоваться везде и во всем. Скажем: «океан и вовсе приводит меня в восторг». Следующая фраза «моё детство прошло вдали от солёных берегов…, где были только скучные зайцы, ежи и мыши». «Любой ущербный, недужный...» – следующая фраза: «там трещат под ветром пальмы. Там пахнет солёным бризом и рубищами библейских пророков». Очень высокая нота взята, какое-то детско-сказочное представление о другом мире. И самая грубая фраза рассказа здесь же: «я ценил его, ясно?» И всё это сделано намеренно. Это не просто путевые записки, всё продумано. Какой это дает эффект уже сказали: в одном маленьком рассказе мы видим и историю жизни и любви, и развитие цивилизации, и социальность, и метафизику. Мне очень нравится в языке Рубанова разговорность, обыденность, которая вдруг оборачивается символом. И то, что казалось полностью реалистическим повествованием, оказывается повествованием метафорическим.
Так воздух становится символом творчества. Герой ведь не просто вспоминает Тиберия, а говорит, что Тиберий хотел власти и ради власти отказался от любви. Герой видит каменные развалины виллы Тиберия, чувствует остатки энергии мышц и фантазии его строителей-рабов, а дух Тиберия уловить не может. Потому что (мне кажется, это ключевая фраза рассказа): «Усилие мастера никогда не исчезает, в отличие от усилия властолюбца».
Главной мыслью этого рассказа является личное, жизненное решение героя. Зачем он рассказывает историю своего детства, взросления, карьеры? Потому что стремился к власти, как Тиберий, к тому, чтобы стать знаменитым, быть запечатлённым, так сказать, «в камне», как Тиберий, понастроивший дворцов: «В правление Тиберия римская держава достигла невиданного порядка и процветания. Казна ломилась от золота, граждане имели вдоволь хлеба и зрелищ, и если тот или иной патриций придерживал наличные, копил монеты — Тиберий сурово наказывал скупердяя: не копи, вкладывай, затевай новые стройки...». И у героя тоже были деньги, и слава, все мы знаем историю Рубанова. Но здесь он понимает, прям на наших глазах понимает, что это не даёт ему дышать. «Что я делаю здесь, – говорит он, – среди зимы, когда надо деньги зарабатывать? Я ничего здесь не делаю. Прилетел посмотреть, как солнце встаёт над морем. К чёрту ваши тюрьмы, войны, деньги – этим нельзя дышать». И... грудь перестаёт болеть, герой начинает дышать и спускается обратно в мир.
И рассвет, которого не хватило Сергею Дивакову, он же есть, всего два абзаца, но очень мопассановские. У Мопассана в «Легенде о горе святого Михаила» (про искушение) изображен каменный замок на закате среди моря: «Все необъятное пространство песка было красно, красен был горизонт, красен весь огромный залив. Одни только отвесные стены аббатства, стоявшего на вершине горы, высоко над землей, как фантастический дворец, как поразительный волшебный замок, сказочно причудливый и красивый, оставались почти черными в пурпуре умирающего дня». У Рубанова же рассвет: «Потом оно ударило снизу всею силой, окрасило облака розовым золотом, отменило их и покатилось вверх, и закричали чайки в унисон своим сухопутным собратьям»… Очень похоже. А потом герой спускается вниз и сразу за величественной картиной абзац про то, как «городишко проснулся. Матери уговаривали детей поторапливаться в школу. Зеленщики вытаскивали ящики с лимонами». Начинается движуха-бытовуха, но воспринимается она как полнокровная радостная жизнь: «я дышал, и он тоже дышал. Он был жив, и я тоже». Это главная мысль рассказа: от камня к воздуху. От власти к творчеству. От заботы о личной славе к тому, чтобы жить и дышать.

Елена Сафронова: Аня, это не трюизм?

Анна Жучкова: Трюизм. Всё трюизм. Вообще сюжетов в литературе мало, мыслей ещё меньше. Но когда мы это проживаем сами и говорим об этом искренне, горячо, энергично, всей своей литературной личностью доказывая снова эту правду, она становится актуальной, мне кажется. Так что стиль рассказа меня очень радует, его контрастность во всём, его образность – это отлично. И литературщина, и банальщина, и истина, которая не боится говорить штампами. «Восторг», «изумление», ну кто так сейчас пишет? – только Рубанов. Контрастное соединение литературных штампов с грубоватой банальностью я считаю именно художественной особенностью его стиля.

Валерия Пустовая:  очень трогательно про Капри. Я читала рецензию Ани Жучковой в «Знамени» (февральский номер). Там ты как раз рассуждаешь, как писатель работает с банальностью.
На меня рассказ произвёл противоречивое впечатление. Первое, что меня привлекло в нём, – этакие прыжки мысли. Сначала автор будто прыгает по плоским камням. Вбросил один мотив – скакнул на другой. Еще рассказ похож на раздельные, тоненькие волоски, которые автор на наших глазах берется эффектно переплести. В начале рассказа всё кажется плоским и однолинейным. Слишком ясно видно, из чего нам складывают этот рассказ. Каждый из этих мотивов: ушла жена, не хватает воздуха, смерть сильных, издёвка над своей мечтой, предательство себя, безвоздушная жизнь, море как вытесненная мечта детства, – вступает однолинейным трюизмом, но постепенно рассказ становится объёмен, полифоничен, в нём возникает глубокая перекличка мотивов, как в музыке.
При этом слог автора, на мой взгляд, или грубо ритмичен, или мало ритмичен. В нем нет музыкальности. Слова тут как шершавые, дикие камни. Но рассказ музыкален композиционно. Мотивы проникают друг в друга, взаимно друг друга питают, усиливают. И вот я чувствую, что не различаю больше отдельных тоненьких волосков, а вижу объёмную, трёхмерную конструкцию, которая живёт по законам переплетённых в ней мотивов. Я вижу, например, как углубляется тема «смерть сильных». Возникает фигура Тиберия, которая преображает автобиографический нерв рассказа: «мои друзья умерли молодыми, а я живу». Это поднимает повествование на новый уровень. Вот он, рассказчик, слабый, но живой, пришёл к сильному, но мёртвому Тиберию. И – прошлого не чувствует. И следа от когда-то сильного не осталось.
А Рубанов еще докручивает, доприподнимает этот мотив – столкновения сильных и слабых, относительности силы и слабости. Конечно же, он не прошёл мимо образа самого великого проигрыша, вершинной слабости христианства. Рассказчик иронично замечает, что Тиберия миновало событие Распятия.  Сильный, могущественный Тиберий, который всем заправлял в государстве, ничего не почувствовал, когда случилось величайшее событие в истории цивилизации, культуры и духовной истории. И соотношение силы и слабости теперь в рассказе не такое однозначное и ясное, как поначалу, когда слабогрудый рассказчик бродил по родной деревне с сильным другом,  и друг дышал за двоих.
Очень мне понравилось, как поворачивается в рассказе тема предков, тема происхождения жизни. Вся жизнь представляется как эволюция силы. Но силы – как ошибки, безвоздушного существования: «мой предок долго выбирал, два или три миллиона лет дышать ему на земле или под водой. Наконец выбрал, взял, значит, кайло в руки, палку-копалку и поработил ближнего». Твоя мысль, Аня, что не туда эволюция жизни заводит. Получается, что она заводит не туда в масштабе и личном, и всечеловеческом... 
Если взять другую группу мотивов: море, жена, мечта, воздух… Очень интересно про «жена ушла». Жена ушла, потому что мечтала об Италии. Но на самом деле это не жена мечтала об Италии, а он всю жизнь мечтал о море. И то, что ушла жена, каким-то образом обнажает тот факт, что он сам отдалился от мечты о море, сам предал свою детскую мечту. Предательство жены и есть предательство себя: каким-то образом жена здесь действительно не виновата, и дело не в Италии и даже не в жене – хочу я продолжить рубановскую фразу из рассказа.
Море и воздух для меня тут слились воедино, в этом какая-то новая жизнь, новая идея жизни: «…надо или умереть, или начать жизнь заново. […] И вот я на море. И вот я дышу морским воздухом». Герой ищет что-то стихийное, то, чем можно жить и дышать. Вначале это звучит плоско, однолинейно: болезненному ребенку не хватало моря и воздуха, просто физиологически. А потом мотив дорастает до смыслового дефицита всей жизни.
Мне очень понравилась кульминация. Грубо сделано, согласна, к грубости образа я ещё вернусь. Но даже эта простая фраза: «придёт здешний хозяин», – наращивает объем. Рассказчик долгое время называет хозяином Тиберия, он то ли в шутку, то ли всерьез ждет призрака Тиберия. Неужели Тиберий наконец появится из-за угла, выкопается из небытия? Нет. «Здешний хозяин» в кульминации рассказа – это солнце, которое светит на правых и виноватых, сильных и слабых. И я согласна с Аней, что этот вершинный образ рассказа – рассвет у моря – снимает проблему героя. Очевидно, что дальше – только развязка, музыкальное нисхождение, затухание, уход монолога в многоточие.
Многоточие выглядит оживленным: за рассветом следуют образ бодрого утра в городе, встреча с любимой. Но это уже не акцентная часть повествования, это утро, в котором ничего не происходит, потому что исчерпан конфликт. Это пребывание уже спокойное. «Можно было дышать дальше», – говорит рассказчик. И я отмечаю преображение мотива дыхания: снятие его болезненности. Рассказчику «можно было дышать дальше» не потому, что ему стало легче в его грудной слабости, а потому что, тупо, при виде солнца ему перехватило дух от восторга. Или вот последняя фраза возлюбленной, она совершенно замечательная, бросает ехидный отсвет на весь рассказ. Она говорит: «Если куришь – забудь про сверхчувственный опыт». Ты должен бросать курить, чтобы увидеть дух Тиберия, – говорит она ему. И я понимаю, что, боже мой, у рассказчика астма и ему, да, конечно, надо бросать курить, согласна с Еленой Сафроновой, – но возлюбленная эту связь курения и болезни игнорирует! Брось курить, чтобы увидеть дух Тиберия, иначе забудь про сверхчувственный опыт – предлагает ему она, показывая, что для нее нет проблемы с его дыханием. Она не видит в нём слабака, не видит слабогрудого ребёнка (как он себя называет). Перед ней стоит сильный мужик, который привёз её сюда, в Италию, и сейчас оплатит ей завтрак, у неё всё окей. Для неё, в отличие от его бывшей жены, он уже не человек с проблемой, не человек, который что-то не решил, – нет, он всё решил и будет решать еще.
Теперь о том, что мне не понравилось. В рассказе я не поверила в человека с астмой, не поверила ни секунды: тема дыхания тут слишком для конструкции. Я не чувствую, что герой трудно дышит. Не чувствую его нехватки. Нехватка воздуха превращена в аллегорию. И я вижу расчёт писателя на то, как эта аллегория, эта нехватка воздуха будет разрастаться, превращаться в символ и цивилизации, и эволюции страны, и его собственной судьбы. И я этому не верю. Сшит рассказ слишком рационально, мне это не нравится. Вот это переплетение линий полифоничное – оно сделано и глубоко, и в то же время слишком от ума.
Во-вторых, образ возлюбленной, мне кажется, перегружен. Мотив ее полусонного существования появляется в рассказе как-то зряшно. У меня впечатление, что это прорыв некоего интимного чувства рассказчика, оно не литературное, это – захотелось воспеть свою милую возлюбленную. И захотелось так человечно, искренне, что это выпадает за пределы рациональной в остальном конструкции рассказа.
В-третьих, скатывание в публицистику. Дельфинья радость жизни – это как-то плоско, публицистично сказано. Он ещё и раскручивает эту метафору дельфина с ложной посылки: «в прошлой жизни я был рыбой». Понятно, что это натяжка, ведь в целом рассказ абсолютно чужд мистики. Дух Тиберия вот не явился. И поэтому такой импульс для метафоры: «в прошлой жизни я был рыбой» – выглядит недостоверно, а следовательно, проваливается, выглядит пустой фигурой речи и дельфинья радость жизни. Или такая фраза: «сама островная жизнь делает островитянина особенным» – простите, о чём это? Аня отметила фразу: «Усилие мастера никогда не исчезает в отличие от усилия властолюбца», – а мне кажется, она годится разве что в статейку, еще и не самую оригинальную. Это не просто трюизм, это элементарная сборка плоской мысли, не оплаченной опытом, чувством. Так пишут журналисты, чтобы отделаться от неинтересной темы. «Слабогрудый парнишка понял, что есть края, где ущербные дышат полной грудью» – тоже такое спрямление мотивов рассказа в аллегорию, специальная подсказка читателю, вдруг не поймет полифонии. Или тут: «я установил особенные, интимные отношения с воздухом» – не люблю вот эту лозунговость. Для шершавого Рубанова это слишком глянцевая, блескучая фразочка. «Интимные отношения с воздухом» – куда там, милый, мы уже поняли это без тебя, зачем ты нам делаешь эти твои подсказки, как будто камушки подкладываешь, чтобы мы лучше восходили наверх, к смыслу и вилле Тиберия? И вот это еще: «луна поспешила за кулисы», «туча только украсила процесс»…
Замечательно Анна Жучкова в рецензии раскрывает, как Рубанов работает с банальностью – фразами, которые вроде как недопустимы в литературе. Но вот для меня вкрапление такого уж сильного литературного наивняка, который ниже простой мастеровитости, было каким-то… ну, как-то мне неудобно стало за автора. «Туча только украсила процесс» – это что такое… может быть, от нехватки слов. Может, тут эффект нехватки слов даже поэтичен, скажут мне. Может быть, это даже прием. Но на меня это не произвело впечатления.
И в целом рассказ для меня, из-за того, что аллегоричен и умно построен, немножечко не дышит. Он существует, он меня убеждает, он интересен, он цепляет какие-то интересные темы. Но я не вижу живого целого в нём. Слишком программированы шаги этого поднимающегося к солнцу человека, слишком понятен рисунок мотивов в плетении. И сам эффект автотерапии тоже слишком ясен, бросок и сунут мне под нос. Такое подношение рассказа читателю меня немножко раздражает. Хотелось бы, чтобы рассказ был более интимен, более закрыт, больше оставался тайной-в-себе. Тогда бы он задышал сам, а не при благодаря нацеленным усилиям, как Рубанов пишет в рассказе: «разодрать грудь и помогать лёгким дышать». Мне кажется, рассказ тоже так сделан: он разодран, и Рубанов делает массаж лёгким рассказа. На этой жизнеутверждающей, я считаю, ноте я завершу.

Елена Сафронова: Ох! Интересный момент – этот вот человек, который всегда действует в рубановских рассказах. Это, по-моему, одна из его загадок. Всё-таки кто он? В полном смысле автор или некий конструкт? Мне всё время кажется, что это в полном смысле автор, хотя многие из нас и не без оснований, и аргументированно отметили, что это чуть более сложная материя, чем просто человек, которому нравится всем совать в нос свои грязные носки. Я этот вопрос задавала и самому писателю по итогам прочтения «Сажайте и вырастет», когда мы с ним сделали небольшое интервью. Ну, он, в общем-то, признал, что, по крайней мере, в этой тюремной книге его герой – это сам автор, который ведёт такую литературную игру, предупреждая, что многое в книге искажено. Поэтому в рассказе я тоже вижу человека исповедующегося, который перевешивает автора. А вот фантастика Рубанова – это другое дело. Когда человек умеет фантастику, умеет отрываться от реальности, по-моему, это дауншифтинг – описывать просто кусок своей жизни и своих мыслей.

Анна Жучкова:  Я хотела про финал продолжить. Финал мне показался классно сделанным. Герой уже готовился к завтраку, пришёл в свой номер, думает, сейчас сядет, ноги вытянет, отдохнёт. А там – оба-на, богиня! Он ее сначала описывает как греческую статую: «мраморные губы, щёки, веки; слишком красива для меня». Потом у неё оказываются многочисленные мистические и религиозные таланты. Кстати, вопрос веры и религии появляется только здесь. Ранее Христос упоминался в контексте «власти». А с появлением женщины звучит тема духовности. Возлюбленная героя еще и сновидец заодно. И непринужденно так объясняет, что надо делать, чтобы встречаться с духами... Мужчина спустился с горы, пришел в мир – а там женщина, и вообще другая какая-то реальность. И женщина прекрасная, и эта новая реальность прекрасная. То есть, мне показалось, необычно сделан финал. Снова взлёт. Когда ждешь уже успокоения.

Валерия Пустовая: может, это заявка на новый рассказ? Есть чувство, что тут начинается новый рассказ, смещение границ финала?

Анна Жучкова: да. Если про стиль, язык, то мне кажется, он своей профессиональной якобы неопытностью бравирует: «я не профессиональный, смотри какой я не профессиональный, зато чувствую по-настоящему».

Валерия Пустовая: очень неопытный Рубанов – ёлки-палки!

Алия Ленивец: он понимает то, о чём говорит Елена, он это понимает, он достаточно умный человек, он, даже больше – он чувствует, чувствующий он. Многое ловит не словами, не головой, а какими-то другими частями своего организма. Он понимает уровень своего дарования. И вот эту свою «тёмность» постоянно выкладывает, чтобы оправдаться: читатель не ожидай от меня большего, я же тёмен, я же не интеллектуал, я не претендую ни на что. Тем не менее, он очень даже претендует быть кем-то конкретно… Писателем? Большим писателем? Очень даже претендует.
Но он понимает эту грань, о которой говорит Елена, очень хорошо. Но почему-то не борется с этим, никуда не идёт. В одном из интервью он говорит примерно следующее: «Я не пользуюсь метафорами, потому что они для интеллектуалов, а я пользуюсь сравнениями». Он как-то всё время пытается настроить читателя, чтобы тот не ожидал большего. Но когда читатель не считывает всё то, что он, по его собственному мнению, вложил в текст – он очень сильно обижается. Мне кажется, в нём лукавство есть.
При этом удивительно обилие штампов с этой вот сделанностью, – то, о чём Лера говорила, – от ума. Но это штампы, которые он не перерабатывает. Хотя, мне кажется, он их видит. Я не понимаю, почему он не перерабатывает… Но когда в целом читаешь текст – а вроде и ничего. Как-то всё работает в обратную сторону. Вот что странно для меня, в этом неуловимость. Мне этим нравится Рубанов. Когда странное соединение даёт какой-то другой эффект.
В «Патриоте» совершенно банальный, мелодраматичный финал, который, кажется, вообще убивает там всё, что можно убить хорошего, – но при этом роман-то всё равно работает. Он всё равно делает то, что он должен делать. О главном он всё равно говорит. И читатели считывают и понимают. Это какая-то рубановская тайна; я имею в виду, самого организма, самого человека. Как человека, писателя – неважно. Вот кажется, вроде и путевая заметка, и очерк; мне тоже думается, что это письмо – не вполне художественное; но при этом он, в итоге, читается как художественный текст. Хотя по всем этим признакам, по письму, по вот этому лексическому ряду он совершенно не художественный.

Елена Сафронова:  я тоже об этом говорила. Это не художественный текст, ни разу.

Алия Ленивец: но работает как художественный. Считывается как рассказ. Как это Рубанову удаётся сделать? Вот это мне непонятно. У меня эти вопросы без ответа, нужно ждать ещё книжки.

Елена Сафронова: ребята, а нет такого, что просто каждый вычитывает, что хочет?

Алия Ленивец: ну, вот это же нужно суметь написать так, чтобы каждый вычитывал, что хочет!

Евгения Тидеман: у меня есть маленькая мысль всё-таки про конфликт стихий. Мне сейчас пришло в голову, что такое воздух у Рубанова…
Что такое дыхание? Почему воздух не может без воды? Даже вышедшие на сушу организмы всё равно вынуждены в дыхании использовать воду. Вот наши лёгкие – они тоже во многом такой прибор для увлажнения этого процесса. Кислород идёт в кровь; на самом деле, кислород – это окислитель, это то, что связано с горением, связано с дыханием.
И получается такой интересный парадокс: вроде бы мы огонь можем водой залить. И это как бы противопоставление. В то же время мы не можем этот огонь зажечь при дыхании без воды. То есть, без воды мы не сможем дышать на физиологическом уровне. И получается, что воздух, вода и огонь здесь очень сильно друг друга предопределяют. И то, что он говорит: «я был рыбой» и «я задыхаюсь» – это потому что рыба больше приспособлена к поглощению кислорода, его в воде просто меньше. Может быть, Рубанов неосознанно (или осознанно?) продвигает и такую идею, не знаю, натурфилософскую: что вышедший на сушу, ты уже не можешь жить так, как ты жил там, в воде. Есть уже несостыковки в отношениях со стихиями.
Остаётся, конечно, вопрос про землю, – и этот пятый элемент, да. Но пятый элемент здесь позвучал – тело. А земля – это может быть этот авторский ландшафт, пейзаж и тело, которые… очень сопряжены: тело с пейзажем, на это тоже прямо указано. Вот это меня сильно зацепило сейчас, когда я вас слушала…

Анна Жучкова: земля – пятки у ребят грязные были, в деревне они бегали по земле. И камни: на острове Капри камни везде. У Рубанова ещё идет речь о стихии женственности. Женщина и вода. Возвращаясь к своей женщине, он, как эта рыба, возвращается обратно в свою стихию, где может дышать.

Валерия Пустовая: Класс! Это суперфинальная точка!скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 744
Опубликовано 20 мар 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ