Дикое чтение Ольги Балла-Гертман(
все статьи)
В самом конце прошлого года литературовед, критик, эссеист, доктор филологических наук, доцент филологического факультета Воронежского государственного университета Александр Житенёв, уже известный заинтересованным читателям, в частности, монографией «Поэзия неомодернизма» (2012) и сборником статей «Emblemata amatoria» (2015) (и написавший существенно больше того, что смогло в эти книги уместиться), издал, под таинственным названием «Палата риторов», ещё один небольшой сборник некоторых своих написанных за последние три года текстов – как исследовательских, так и эссеистических и посвящённых частным сюжетам из трёх основных областей (опять же, внимательный читатель наверняка усмотрит их больше, чем заявлено): поэзии, исповедальности и истории эмоций (1).
В разговоре с автором Ольга Балла-Гертман (предполагающая, среди прочего, что этот сборник – результат усилий и замыслов столь же исследовательских, сколь и художественных, – в том, по крайней мере, отношении, что в сущность художественного входит ещё и – несомненное здесь – гармоническое совмещение разных смысловых пластов, сложное распределение динамических равновесий, – в общем, смысловая пластика) постаралась, насколько возможно, прояснить авторские замыслы и умыслы, подтексты и внутренние связи книги, – словом, всё то, что образует несомненную – что бы сам автор ни утверждал – цельность этого небольшого, но чрезвычайно интенсивного сборника.
Ольга Балла-Гертман: Прежде всего, мне хотелось бы прямо спросить о том, что объединяет всю книгу: во-первых, всех её героев, во-вторых, все три направления внимания, соответствующие трём её разделам: историю эмоций, исповедальность и поэзию. На чём же – по-вашему (читатель, пожалуй, может думать и иначе), всё это удерживается вместе, стоит ли за этим цельная концепция или совокупность таковых?Александр Житенёв: Разножанровые материалы, написанные на разные темы и по разным поводам, конечно, трудно воспринимать как единство. И действительно, в книге нет последовательного развертывания магистральной идеи. Скорее, речь идет о пунктирной разработке единого проблемного поля.
Очень условно я бы обозначил его как исследование «лиминальной», пограничной субъектности. Её «пограничность» может быть задана экзистенциальным кризисом или ощущением творческой исчерпанности, но задача всегда одна и та же: переопределить связи с миром, преодолев разорванность личностного бытия.
«Лиминальность» предполагает ответственный и серьезный поиск решений в ситуации, когда и личный, и культурный опыт оказываются недостаточными, и нужно освоить новый – тот, для которого еще нет языка.
Исповедальность – наиболее органичная форма его освоения, поскольку она направляется потребностью в абсолютной аутентичности и подлинности. В свою очередь, с языком эмоций связывается рефлексия над «тотальностью» авторской явленности и – шире – над пределами выразимого в слове. Поэзия в этом наборе координат кажется мне наиболее важным инструментом самостроения и обретения важнейших решений. Именно эта вынесенная за текст книги и, в общем, довольно эфемерная логика позволяет мне связывать разрыв времени в фотографиях Эди Слимана и в лирике Петра Разумова, сопоставлять формы артикуляции переживания в прозе Николая Кононова и в скетчбуках Дерека Джармена.
О.Б.-Г.: На презентации книги в московском Доме Цветаевой вы говорили о том, что предмет вашего внимания в сборнике – книги (и вообще культурные явления) непрочитанные, недозамеченные. С чем бы вы связали их недозамеченность? И верно ли я понимаю, что с помощью исследовательских инструментов и исследовательских же результатов вы решаете, по существу, философскую задачу – осмысление человека в пограничной ситуации?А.Ж.: Недозамеченность – вообще интригующая тема. По двум причинам. Во-первых, потому, что в условиях кризиса «произведения» любое высказывание может состояться только в сознании современников, и у него нет шансов быть оцененным в какой-то иной временной перспективе. Во-вторых, потому, что перенасыщенность культурного поля сейчас изначально переводит многие книги в режим «потенциального» чтения, «вероятного события». Недозамеченность – это, в каком-то смысле, норма современного медиаполя. А вот прочитанность и оцененность – нарушение этой нормы.
Объяснение того и другого – в переменчивой конфигурации параметров литературной актуальности. Меня интересует прежде всего то, что находится за пределами её горизонта. Не эстетическое «ретро», конечно, но всё внеположное той логике, которая кажется сейчас единственно убедительной. Если соотнести эту мысль с тем, что было сказано о «лиминальности», меня интересуют возможности иного бытия. Словесного в первую очередь, конечно. Ведь «пограничность» – это всегда шанс на «другое». Это — состояние расплавленности всех ценностей, норм, представлений. «Второе рождение», если вспомнить известную философскую формулу.
У меня такими недозамеченными книгами стали прежде всего работы о себе и «для себя» – дневники Уилла Макбрайда, книги набросков Дерека Джармена, интервью и теоретические выступления Эди Слимана и др. «Пограничные» еще и в том смысле, что это работы «нелитературных» людей.
О.Б.-Г.: «Нелитературность», как я понимаю, для вас тоже – шанс выхода в некоторое другое по отношению к литературе, расширения её возможностей? И – отчего же именно литературоведческие, искусствоведческие средства видятся вам наиболее адекватными для решения задачи, по существу своему философской?А.Ж.: «Нелитературность», конечно,
– способ расширить представление о том, что может стать литературой или переживаться как художественное высказывание. Из всех направлений размышлений на эту тему мне более всего интересен повод, который вынуждает переступать границы известного. Повод, который наделяет пишущего правом на речь.
Таких поводов может быть много. Мне кажется, естественнее всего связывать с ним исключительность опыта, которая заключает в скобки все культурные условности. Но эта задача – перехода через границы субъектности и опыта – жизненная, а не философская, и рефлексия здесь вторична. А вторичность принципиально уравнивает все рефлексивные позиции как внешние и неаутентичные. В этом смысле между философской и филологической точками зрения нет особых различий. Филологическая, наверное, даже более выгодна, поскольку позволяет пережить возникновение «лиминального» слова как возможность собственного опыта.
О.Б.-Г.: Главная предпосылка Вашей книги – взаимосвязь письма и телесности, письмо как продолжение телесности и снятие границ. Как же связаны письмо и телесность?А.Ж.: Связь письма и телесности может быть пояснена разными способами. Например, через отсылку ко все тому же «лиминальному» опыту, в котором тело оказывается единственной тотальностью, которая доступна субъекту и которая есть он сам.
Вообще интерпретация субъекта через тело вполне традиционна для XX века. Если связать воедино возникшие в разных контекстах соображения на этот счет, то для книги наиболее важны, наверное, мысль о слове как субституте тела – собственного или чужого, представление о том, что слово «инкорпорирует» витальную энергию субъекта и мысль об «эротической» заряженности адресации. Поиск целостного образа себя неотделим от поиска того другого, который мог бы им наделить. Или – в том варианте, который интересует меня – от разговора с утраченным другим, по отношению к которому все остальные собеседники второстепенны и случайны. Здесь открывается возможность для ещё одного прочтения слова через телесность, для «эротики искусства», о которой упоминала Сьюзен Сонтаг.
Другое дело, что я пишу, в основном, о сюжете утраты, и здесь вся обрисованная мной схема дана как бы в негативе: как система невозместимых отсутствий. Ведь переход в иную реальность совершенно не обязательно должен одарить спокойствием или смыслом.
О.Б.-Г.: Вы говорили также, что одним из интересовавших вас в книге сюжетов был поиск границ между миром искусства и жизненным миром. – Стало ли яснее в процессе работы, как проходят эти границы (и есть ли они вообще)?А.Ж.: С одной стороны, граница возникает там, где слово оказывается несостоятельным. Терпит поражение, поскольку не может служить творческому раскрытию и самоутверждению писателя. В любой творческой практике, мне кажется, это происходит более-менее регулярно, и причины могут быть глубоко различны. Но эта граница, с другой стороны, возникает и там, где статус и значение слова стремится приобрести вещь – например, вклеенная в альбом художника «роза, засушенная и ставшая бессмертной». То есть, граница проявляет себя в исчезновении какого-то сущностного качества и его замены другим, так мне кажется. В наиболее наглядном из вариантов – когда то, что должно означать, овеществляется, а то, что должно оставаться вещью, перестает ей быть. Это всегда граница знаковости.
О.Б.-Г.: Всех героев вашей книги если что и объединяет, то – неукладываемость в рамки, сопротивление общим порядкам и описаниям. Как же вы решили задачу их описания в рамках одной книги, какой язык для этого нашли – или то были несколько языков? И, если можно, скажите, пожалуйста, подробнее о ваших методологических ориентирах.А.Ж.: С позиций научного педантизма правильнее всего было бы назвать мой подход эклектическим, но я сам назвал бы его гибридным. Имея в виду не только разноприродность и противоречивость образующих его идей, но и их очевидные взаимосвязи.
Общая логика работы с материалом определяется несколькими предпосылками, которые видятся мне отвечающими главной задаче – исследовать творческое сознание в работе. Мне кажется важным постоянно соотносить поэтику и авторскую саморефлексию, взаимодействовать одновременной с несколькими контекстами, варьировать дистанцию по отношению к предмету за счет разных форм работы с цитатой. Слово нужно заставить «играть», переакцентировав в нем смыслы, но не нарушив связь важнейших элементов. Создать внутри текстового корпуса траекторию чтения, которая была бы вполне убедительной, хотя, возможно, и не согласовалась бы в тем, как писатель видит текст сам.
Я стараюсь работать с микроконтекстами, с разрастанием смыслов вокруг словесной формулы и использую те приемы, которые позволяют это делать. Это элементы мотивного анализа, осмысление авторских концептов, выявление семантических нюансов, связанных с новой категоризацией мира.
О.Б.-Г.: Я бы попросила также сказать несколько слов об исследовательском проекте «Анализ границ литературы», которым вы сейчас руководите. Что же всё-таки выясняется об этих границах?А.Ж.: Это
– научный проект «Эстетическая новизна и литературность как проблемы теории и творческой практики XX века», выполняемый в рамках гранта Российского фонда фундаментальных исследований. XX век, по определению Ролана Барта, «стал веком размышлений о том, что такое литература», и я с коллегами буду стремиться выявить и типологизировать наиболее значимые варианты ответов на этот вопрос. Как данные теоретиками, так и предложенные самой литературной реальностью.
Прошедшее столетие поставило под вопрос любые «готовые» определения искусства. Важнейшим вектором развития литературы стал поиск путей выхода за ее пределы. Роман Якобсон в этой связи предложил термин «литературность», обозначивший набор элементов, позволяющих воспринимать текст как художественный. Но «литературность» связана не только с осмыслением условности, с пересмотром морфологии искусства, традиционных жанрово-родовых схем. Она соотносима также и с концептами «витальности» и «новизны», о которых тоже будет идти речь в рамках проекта. Поскольку новизна – главное средство литературной легитимации, построения иерархий, а витальность – самое очевидное проявление «подлинности» высказывания, его экзистенциальной обеспеченности.
О.Б.-Г.: Связана ли эта книга какими бы то ни было линиями преемственности с Вашими предыдущими книгами – «Поэзия неомодернизма» и «Emblemata amatoria»?А.Ж.: Как разножанровый сборник, объединенный несколькими идеями, «Палата», конечно, ближе к «Эмблематам». Она так же строится ассоциативно-тематическими блоками, границы которых строго не заданы, и так же оказывается подчинена условной программе, связывающей тексты и мотивы их создания. То есть, в ее основе – экстравагантная тематизация исследования как разновидности дневникового дискурса, когда исследуешь что-то не из аристотелева «любопытства», а из желания понять, куда тебе самому следует двигаться.
Главный лейтмотив «Эмблемат» – дорога в ад, эрос как способ самопознания и саморасточения; в «Палате» – преодоление соблазнов, путь в «закрытый сад» как искусственно выгороженное пространство покоя. В этом смысле две книги связаны отношениями контраста: они не опровергают друг друга, но соотносятся как «песни невинности» и «песни опыта», в которых слово – и чужое, и собственное – проверяется на способность «выражать»: очаровывать, сбивать с пути, истязать.
Но есть, наверное, и еще одна общая черта: это имитация нормативности ненормативного. Попытка писать о феноменах, о которых, кажется, почти ничего нет на русском, вроде Эди Слимана или Пьера Клеманти, так, как если бы уже была какая-то традиция их интерпретации. Или писать о репрезентации сексуальности совершенно нейтрально, как если бы queer studies уже давно существовали в российской интеллектуальной культуре на правах явления, лишенного всякого вызова.
О.Б.-Г.: И, наконец, каков смысл названия «Палата риторов»?А.Ж.: «Палата риторов», Rederijkerskamer – реалия голландской культурной жизни XV-XVII веков, тип артистического сообщества, созданный по образцу средневековых цехов. В отсылке к ней для меня важны акцентуация искусственности текста («ритор») и принцип единства в разнообразии («палата»). Мне очень понятно стремление редерейкеров к декору, к орнаментации литературной работы эмблемами и девизами. В моем понимании это – указание на исконную «зашифрованность» текста, который может быть обращен сразу к нескольким адресатам или типам читателей и предполагать разные, в том числе не связанные, пласты смысла.
Размещение на обложке каллиграфической работы Йохана Геринга служит примерно той же цели, что и название – указывает на естественность многослойных прочтений. Немецкая фраза «И так возлюбил Бог мир…» закручивается в спираль, отсылая и к черному солнцу меланхолии, и к бесконечности странствия по словесному лабиринту.
_______________ 1. Александр Житенев. Палата риторов: избранные работы о поэзии, исповедальном дискурсе и истории эмоций. – Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2017.
скачать dle 12.1
