Редактор: Ольга Девш
(О книге: Винтерман Изяслав. Страсть страстей. – М.: СТиХИ, 2018.) О если бы я только могХотя б отчасти,Я написал бы пару строк О свойствах страсти –
сказал поэт в прошлом веке. С тех пор прошли десятилетия, во время которых тема страсти-любви всё более смещалась в сторону периферии поэтического и вообще художественного внимания. Причины, по которым это произошло, многочисленны, их не перечислить, но одна из них называется угасанием цельности человека, расколом его природы, деградацией, симптомы которой – с одной стороны утрата интереса человека ко всему, что происходит в нём «на глубине» формообразования как его самого, так и окружающего мира, и с другой – небывалое возрастание интереса к самой форме, гипнотическая зачарованность поверхностью, будь то новая линия моды, которую демонстрирует тот или иной кутюрье, вид отдыха на модном курорте или способ проведения очередного зрелища или фестиваля, в котором интерес к содержанию самих фильмов или, скажем, стихов – вторичен.
И всё же, несмотря на то, что тема любви стала чуть ли не нежелательной, чуть ли не свидетельствующей о дурном вкусе, Изяслав Винтерман идёт на риск создания своих «восьми строк» о свойствах страсти, и книга его, названная «Страсть страстей» в перекличку с одной из библейских книг с названием «Песнь Песней», говорит нам как раз о любви.
Только любовь может меня спасти.Небо – волной нас подымает над... –тело с душою, чтобы на миг свести,и откатить назад;Чтобы рассвета розовая вода стыла в ладонях, будто огонь, легка...Чтобы два сердца вместе взошли туда –в небо, на облака....Если наутро выпадет боль росой.Если мелодия лучше без слов, как свет, –прямо в глаза – слепит, а по косой –жжёт под тяжестью век.Деградация человека, идущая, однако, в параллель с восходящей, хотя и куда менее малочисленной, а скажем точнее – минимальной по количеству участников людей линией, продолжающей Дантов путь восхождения, внутренне присущий как задание, как потенциал – любому человеку, – этот упадок интереса человека к себе, к проникновению в себя, в свои высшие сферы не мог не отразиться на самом способе поэтической деятельности.
Стихотворение, как и человек, иерархично обладает некоторой условной этажностью, которую мы разделяем на тело-душу-дух. Тело стихотворения – это буквы, текст, синтаксис, грамматика, форма строф и т. д. Душа – это то присутствие эмоционального, психического и архетипического, что мы считываем как тонкую информацию, произнося стихотворение вслух или про себя. Это также колебания воздуха при чтении вслух – звуковое тело стихотворения, которое проникает в наше тело через рецепторы восприятия и вызывает к жизни нашу душу, вибрирующую в ответ.
И наконец – дух. То вневременное начало стихотворения, которое соответствует нашему вневременному началу, заложенному в нас при рождении. То неуловимое, которое очень трудно обозначить словами, но почувствовать вполне возможно, ибо у нас есть для этого органы восприятия, и именно наличие этой сущности отличает нас от умных животных, которые её всё же лишены.
Все эти слои, при их наличии, взаимопроникающи, и их трудно отделить один от другого.
Но именно дух, если он ещё не заблокирован, участвует в ощущении и целостном переживании стихотворения в качестве «послевкусия», именно он сообщает читателю – животворит ли это стихотворение, прибавляет ли оно жизни к жизни, является ли оно приоткрытой дверью к высшему человеческому потенциалу или ограничивается лишь работой с формой, с «поверхностью», опирающейся лишь на интеллект как на инструмент ценный, но вполне ограниченный, и именно им одержимо человечество, в том числе и его поэтический сектор.
Не думайте, что я ушёл в сторону – вышесказанное мне необходимо было проговорить для того, чтобы выявить роль книги Изяслава Винтермана в контексте современных поэтических практик.
Итак, начиная с «формальной школы» изучения литературы, исследователи поэзии переносят своё внимание лишь на одну из частей тройственной природы стихотворения – на его тело, на его «приём», как скажет Шкловский, на способ его формообразования, и этим почти ограничиваются. Методологически это был верный ход, выводящий поэзию из сферы произвольного субъективизма. Но вместе с тем он оставлял за скобками большую часть «состава стихотворения». И часть поэтов пошла ему навстречу, сосредотачивая внимание на способе организации стихотворения, к которому прилагалось некоторое «производство новых смыслов», при утрате интереса к нерасшифрованным и именно что обладающим энергией жизни и смысла –
вечно новым, но не познанным новой критикой смыслам.
Понятно, что о любви или сострадании в таких условиях говорить крайне некомфортно. Тут лучше говорить о травмах, политике, боли и т. д., что с точки зрения формы является более доступным материалом.
О любви говорить трудно. Во-первых, само слово дискредитировано, во-вторых, как сказать о том, что не имеет названия, вполне его утратило? Уже ученик трубадуров Данте столкнулся с этой сложностью:
..Здесь изнемог высокий духа взлёт;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила...Высшая форма любви лишает поэта слов. Но тем не менее у неё есть и те уровни, о которых ещё возможно говорить или хотя бы попробовать говорить, потому что всё время молчать о любви нельзя, молчать о любви – это молчать о себе. Но вот только как говорить, каким образом? Обратимся к уже процитированному стихотворению Винтермана:
...Если наутро выпадет боль росой.Если мелодия лучше без слов, как свет, –прямо в глаза – слепит, а по косой –жжёт под тяжестью век.Свет (со времён трубадуров один из синонимов Amorʼа, силы любви-влечения), встреченный прямым, «линейно-перспективным» взглядом слепит, замечает автор. И поэтому об этой сущности лучше говорить, либо символизируя, как это делает Дельфийская пророчица у Гераклита, либо смешивая исповедальность с иронией – способ видения, представленный в книжке Винтермана. Ирония снимает высокопарность и даёт возможность прислушаться к любовной ситуации как к обычно-необычной, знакомой, почти родственной.
Исповедальная линия:
У тех, кого нет, перестало болеть...О страсти и снеге – о них всего чащея думал, о голосе – тысячу летзвучащем...О штандере, жмурках наперегонки...О блеске кремнистом... От взгляда – вспыхивают огоньки –монистотемнот, к которым привык...О тени, режущей свету веныпод скрип половиц, – вжик-вжик –благословенны... Ироническая:
Я всею силой зацветал –блестел метной цветалл.Багряной осени обваллицо обогревалпереизбытком слов и вин,слияньем половин.Да не закончится – аминь! –прощальный хэллоуин. Символизация вполне продуктивно используется поэтом на страницах своей повести о страсти. Два устойчивых символа – снег и свет пронизывают речь автора, находясь в неразрывном единстве. Снег – это тот же свет, тот же символ чистоты, таящейся на дне любого истинного чувства, «честности» по Мандельштаму, что и свет, но только более материальный. И если свет неуловим, хоть и красочен, то снег и в падении, и в метели, и в покое – носитель тех переменных телесных форм и их метаморфоз, которые можно потрогать, ощутить рукой и глазом – свойство, без которого редкая любовь может выжить.
Я не могу выдуть воздуха шар,сделать стеклянный глоток.Снег – чисто-белый густеющий пар,а не материя строк.Вот он болит, будто старый ожог,тысячи прожитых лет.Посланный лучик нашёл рычажок –сыплется девственный свет.Только любовь оставляет штрихи –бледных следов завиток.Неузнаваемо бел, как стихи,снег для двоих – между строк. Снег и свет как стихия стихии и стихия эроса был открыт, пожалуй, уже упомянутым Борисом Пастернаком в его хрестоматийном: «Мело, мело по всей земле, во все пределы…» Символизация для русского уха непривычная, но вполне убедительная.
Интуитивно, ненамеренно автор чувствует, что страсть Амора каким-то образом связана со всем, что окружает героя и его возлюбленную, что она имеет отношение не только к ним, а ко всему раскрытому вокруг космосу, и это, мне кажется, входит в ряд главных достоинств книги наряду с искренностью, иногда напоминающей чаплинскую в сочетании с катулловской, но, кажется, ещё более беззащитной. А для того, чтобы быть беззащитным, нужна великая отвага.
В большей своей части современное искусство, как и геростратовская «реди-мейд» существует, лишь паразитируя на огромном энергетическом потенциале классического «искусства всерьёз». Для того, чтобы такому «новому искусству» существовать ему нужно для выживания найти серьёзный объект передразнивания или снижающего диалога. Дюшанов писсуар может быть «искусством» лишь в стенах музея или на мысленном фоне Рембрандта с Леонардо. Сам по себе он как предмет искусства невозможен. Концептуализм, например, вообще не имеет собственной энергии, он использует накопленную до него энергию «искусства всерьёз», и он это освоил одним из первых. И у него в этом смысле масса последователей, и первое правило – используй чужую энергию, если нет своей. И второе – будь смешлив и ироничен, не открывайся, ибо открывать иногда по сути нечего.
Быть отрытым и беззащитным, плыть на своей энергии – отвага, а не приём. Ибо даже открытость и беззащитность, «искренность» также вполне могут быть использованы в качестве формального приёма при умелой подаче.
В книге Винтермана делается усилие быть всерьёз открытым, быть всерьёз искренним, не срываясь в защитную ролевую функцию или маску. Душа стихотворения, представленная не как приём, – случай редкий, и как уже сказано, отважный.
Женщина эта могла бы меня зажечь!Ангел мой если – могла бы меня украсть в город печали и счастья – и камень с плеч,и в тридевятое царство, где только страсть.Я полечу за ней, но пока пешком. Ночью кромешной – в мчащийся товарняк –я на ходу запрыгну и с вещмешком...Только пешком, без груза – тогда верняк...Я на краю балкона стою, машу –крылья пытаюсь высвободить на миг,вросшие в грудь и в спину... С трудом дышу.Падаю, падаю... Ангел мой, обними! Звучание стиха сбивчиво, почти неумело, почти отрывисто, почти банально… Мы учимся говорить на забытом языке. Вообще же, к разряду забытых истин относится и «космичность» любви-страсти, говорящей «векам, истории и мирозданью». В такой ситуации глаза всерьёз и как-то странно-убедительно становятся солнцем, и здесь можно вспомнить, что они и солнце и есть на своей глубине – одно и то же, как повествует алхимическая наука и мифологическая истина о происхождении человека. Вот как автор описывает закат солнца, продолженный прикрытыми глазами любимой:
Лес тихо обожжён тобою,последним солнцем из-под векВ книге есть великолепные по точности и выразительности метафоры, напоминающие практику метареалистов –
…все черты искажены и ломкив приглушённом ходе темноты,в запахе поплывшей киноплёнки,склеенной во всех местах, где ты! Те, кто имел дело со старой киноплёнкой, знают, что, если луч проектора, падающий на неё, слишком жарок и светел – материал ленты оплавляется. Чаще всего это случается, когда бабина с лентой останавливается, как останавливается взгляд поэта, не в силах оторваться от светоносного лица любимой. Поэтому, чтобы фильм продолжить это место нужно склеить, деформировать… Расшифровка этой метафоры поистине чудесна.
Книга о любви – в 21 веке само словосочетание звучит несколько подозрительно и даже вульгарно, но тут уж ничего не поделать. Почти любое стихотворение о любви в наше время (да и не только в наше) – неудача. Ибо описывать абсолютные вещи – почти всегда обрекать себя на неудачу, на поражение. Высказать то, что не поддаётся высказыванию – задача мучительная. Но молчать – это утрачивать себя самого. Давайте помнить, что великая тема любви-страсти в русской литературе началась с Тредиаковского, с переводных стихотворений из французского романа «Остров любви». Наивные, открытые строки о «чувстве», хотя и не очень целомудренном, потрясли тогдашних слушателей, как удар грома. До этого о таком в русских стихах не говорили. Но без них не было бы ни стихов, посвящённых Керн, ни стихов, посвящённых Штемпель.
Тема любви сегодня вытеснена из своей многомерности и объёмности в ограниченную область тела, область секса. Современный поэт о чувствах не говорит, если только они не травматичны или не находятся в сфере «гендерных проблем», да и то речь пойдёт прежде всего, скорее об эмоциях, отнюдь не соединяющих (Эрос – бог единения), а разъединяющих людей.
И эта тема тоже обозначена в книге, но в качестве этапа в сюжете отношений. Эта пульсация от секса к Amorʼу, богу звёзд и творцу бесконечных форм, являет одну из самых живых, живительных и проникновенных эмоциональных и смысловых звучаний книги. Есть в ней, как уже сказано, что-то от мимики Чаплина, влюблённо смотрящего на свою слепую цветочницу. И этот любящий взгляд, его пластика присутствует в книге, и это по-настоящему трогательно.
И даже некоторые сбивчивые и невнятные места (впрочем, они отчасти, наряду с иронией, входят в авторскую манеру повествования), работают отчасти на создание образа полусмешного, полувеликого человечка в нелепом наряде, следящего за слепым лицом, в надежде прозреть самому, неведомо для себя переживая не дающееся словам, но движущее космос чувство по имени любовь. Или, во всяком случае, его начало.
скачать dle 12.1
