(о книге: Светлана Михеева. «Отблески на холме». – М., Воймега», 2014)На обложке – меланхолически загадочный свет в окнах невысокого дома. Дом располагается, кажется, на пустоши. Видны чёрные стволы деревьев в зелёных болотистых сумерках. Похоже, этот зыбкий сумеречный свет проникает и внутрь книги, в стихи.
В самом деле, чувство, что стихи Светланы Михеевой состоят из неуловимого света и его предчувствий, из полумрака, готового его впустить, не покидает до конца книги.
Не поцелуй, чешуйка, вдавленная в смолу,
Робкий отрок, уснувший в своём углу,
Мог бы вдруг поддаться, открыться весь,
Обрести очертания или вес.
Кажется, эти стихи говорят с читателем с помощью подобного «мог бы открыться», робкой светотени в углу, являющей диковинные очертания сосредоточенному и взыскательному взору. Взору, надо заметить, почти детективного свойства, выслеживающему подозрительный переход из света в тень и обратно, из выявления скрытого и погружения в него. Перед нами речь, глядящая назад, на погибающее длящееся настоящее в надежде услышать там шорохи – не будущего, поскольку в это мгновение его нет – а неведомого «ждущего», вместилища самых роковых вопросов и неназываемых ответов. Полуэлегическая форма многих стихов в книге как раз и благоприятствует теме перехода и границы. Герои их: та, что ведёт свою речь от первого лица, поток времени, где притаилось то самое «ждущее» и меняющий лица и даты и неведомое alter ego рассказчицы, к которому она взывает (причём интересно, что alter ego героини мужского рода), к которому он взывает, различая контуры своего двойника в грядущем и пытаясь самоопределиться через него. Порой само время оказывается здесь тождественным этому таинственному двойнику:
На нас косились дни, как сумрачный прохожий.
Двойник – это «голос, разделившийся на два», тот, кто когда-то умер и отдал полноту сердца героине-повествовательнице, чтобы тот чувствовал собственную нечёткость и инаковость. Чтобы предчувствовал встречу с ним там, где «чужое в нас болит как недостача». Сомнение в своей реальности и одновременно убеждённость в существовании другого – вообще едва ли не самый важный мотив в книге. Знаменательно поэтому, что две главные метафоры в ней – метафоры дома и корабля. Автор ставит вопрос о том, насколько дом является кораблём, а временный приют, кажущийся вечным – приютом для неожиданных находок и скитаний, для творящейся «в маленьком углу» истории. Тут припоминается Эмили Дикинсон с её чувством заповедности тайны, с её ироничной сдержанной улыбкой. Притом что Дикинсон, как писал о ней Торнтон Уайльдер, использовала на протяжении всей жизни и реформировала форму сентиментального поздравления к религиозному празднику, что придаёт её стихам флёр отдалённого умиления и экзальтации – в глубине стихов Михеевой тоже царит ласковая отрешённость с внезапно вспыхнувшими светлячками иронии в дебрях пуританской добродетели (чего стоят эти уменьшительно-ласкательные «дамочки», «лодочки дворов» или сухие костяшки, которые протирает смерть на фоне убаюкивающе-бодрой интонации автора). Приходят на ум и строки Чеслава Милоша о непрошеных гостях в открытом настежь доме:
В том-то и польза поэзии – она напоминает,
Что трудно оставаться тем же самим собою,
Что дом наш раскрыт настежь, не запираются двери
и невидимками гости заходят и выходят.
Здесь, как и в стихотворении Милоша, посещение непрошенных гостей – залог присутствия в человеке высших сил, дающих человеку его имя и статус. Любимые автором чердаки и чуланы – традиционные хранилища тайны – при своей недвижности впускают в себя корабельный дух целеустремлённости, путешествия к намеченной цели. И дом-корабль плывёт. Поэтому и дух истории – дух корабельный. Однако история может разрешиться, лишь когда кто-то потеряет связи с собой «единственный радостный раз». Тогда только этому кому-то позволено входить в дом привидением, чьё присутствие – залог жизни дома, его устремлённости в неведомое.
При том что в книге много безымянных домов, есть в ней стихотворение, посвящённое дому конкретному – Дому Поэта в Коктебеле под знаменательным названием «Привидение в Коктебеле». В нём дом являет собой ту самую границу, о которой говорилось выше, между героем и наступившим днём, и с последним герой находит много общего («я здесь такая, как и ты, - молчащий, трогательный, тёмный»). Появляющееся в конце привидение сводит время и человека вместе, намекает на их слияние в «ждущем» (что есть привидение как не сгустившееся до невидимости время?). «Южное» присутствует в книге именно как опасное «за гранью», где «страх большой физического тела» претворяет пот и кровь в неверность бликов, в грузное дыхание полдня. Так желание яростной честности и риска в стихотворении «Африка» («я страстно желаю того, что способно гореть») продолжается «Крымскими стихами», где то, что маячило в стихах условно северных – искания в собственной зыбкой структуре гарантов бытия – испытывается своенравными манерами южной природы.
Вообще, как видно из названий трёх разделов книги – «Цветочные ключи», «Крымские стихи» и «Странствия» - «я» (лирическая повествовательница) этой книги любит путешествовать (тут есть, например, цикл «Воображаемое путешествие в Италию», где тема соотношения истории и вечности звучит в новых декорациях), ведь путешествие – универсальный хронотоп, объединение времени и пространства, позволяющий стереть различие (наконец-то!) между привидением и человеком. Об этом написано последнее стихотворение в книге - «Странствие», закольцовывающее её композицию (дублирующее, кстати, панораму стихотворения «Экскурсия» с той разницей, что «Экскурсия» только о проигранной возможности катастрофы, тогда как «Странствие» о катастрофе разрешившейся и спасительной). Странствие – необходимый ритуал, способный зажечь смысл, и те, кто погибают в его финале, становятся заповедью грядущим людям, мостом, соединяющим плакальщиков с их будущим:
Утром войдут и возьмут, вынесут, будут рыдать,
Скажут, умерли скоропостижно,
Вечная память любовникам,
Вечная память любимым.
Жизнь коротка.
скачать dle 12.1
