ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Анна Жучкова. НА ДНЕ ПРОПАСТИ ВО РЖИ: ИСПОВЕДЬ РАЗБИВШЕГОСЯ

Анна Жучкова. НА ДНЕ ПРОПАСТИ ВО РЖИ: ИСПОВЕДЬ РАЗБИВШЕГОСЯ


(О книге: Александр Чанцев. Желтый Ангус. – М.: ArsisBooks, 2018. - 362 с.) 

 
Ловить детей над пропастью во ржи – это о чем? Я раньше думала, о бережном отношении к детству, которое сегодня – важный тренд в нашей литературе: от фантастического «Дома в котором…» М. Петросян до антропологического «Наверно я дурак» А. Клепиковой. И сколько ещё…  

Но сын мой, подросток, сказал: это о том, чтобы дети были в безопасности при переходе из детства во взрослость. Потому что на этом пути многие разбиваются.

Книга Александра Чанцева – исповедь разбившегося.

Современная отечественная литература мне чем дальше, тем больше напоминает ледяную горку нашего советского детства. Ребятишки скатываются с неё, замерев от восторга или визжа, а она большая-пребольшая, и на ее темной, как глубокая вода, ледяной поверхности чего только не происходит: кто-то пытается и не может подняться, на кого-то наехали, куча мала, хохот, «поберегись!» - и очередной катальщик проносится мимо. Но детство закончилось. Нет больше таких горок. Двойная потеря - страны и детства - стала каким-то непреодолимым рубиконом для нашей литературы. Один за другим писатели скатываются с огромной ледяной горки и оказываются внизу, в советском детстве. И смотрят оттуда искренними глазами, такие хорошенькие, раскрасневшиеся на морозе ребятишки. Памяти памяти блин. А жить кому? Кому идти вперёд, строить, делать, думать? Кому растить следующих детей? 

Александр Чанцев из потерянного поколения, чье взросление пришлось на 90-е. «Рожденные в конце 70-х расставались с Союзом неосознанно, будто отнятые от груди. От детства. Они оказались одной ногой там, еще в Союзе, другой – в новой реальности. То есть – между двух стульев. Самым потерянным из потерянных поколений».

Я писала ранее о представителях этого (нашего) поколения, «новых экзистенциалистах» Анне Козловой и Александре Снегиреве. Александра Чанцева можно было бы отнести к ним же, но вот только он – не наш боевой товарищ. Он из породы жалующихся. Если Козлова и Снегирев мужественно борются с тошнотворной неустойчивостью льда, то автор «Желтого Ангуса» сдался, сел на попу и скатился, и смотрит теперь снизу на огромную ледяную гору и думает, что надо бы подняться, начать взрослую жизнь ответственного человека – да сил нет. Усталость. Пустота. «Тянет, как в сон, умереть».
Первая часть книги – история падения в пропасть ребенка, которого никто не поймал. Студент Саша учится в Японии. Вроде бы престижно, но нет денег, есть возлюбленная, но у нее тухло пахнет из влагалища, она бухает и истерит, и зачем она Саше – непонятно, может, потому что при деньгах? Из японского колорита лишь описание съеденного. Всё остальное – привычное уже в литературе, пьянство, б…ство, объединившее русских, американцев, японцев, корейцев и воссоединившее бывший Советский Союз.

В этом межнациональном разврате нет, как у Хемингуэя, «четырёх Б» (бокс, бутылка, бой быков), нет энергии слова, энергии жизни. Повествование напоминает технику Камю и Сартра, при которой личность изымается из текста, а фиксация деталей быта приобретает статус мысли и чуть ли не глубокомыслия:

«Беспокойно заворочался от шума отходившего поезда спящий на соседней скамейке пьяный клерк. Белая рубашка с пятнами пота, похожими на контуры материков на школьном глобусе, мято вылезала из черных брюк, очки будто соскальзывали и блестящего от жира носа. Очнувшись, он, видимо, чтобы больше уже не сморило, закурил, ломая сигареты. Mild Seven, 1 mg, как у её матери, с презрением отметила Масако-тян – «настоящие мужчины должны курить что-то покрепче или уж совсем бросить». Курение не помогло, поскольку скоро он опять спал, - сигарета, долго тлев на его губе, упала на скамейку между ног».

Ритм обманывает: кажется, это начало какой-то истории. Нет, образ пьяного клерка случаен, колебания плоти книги он не спровоцирует. Собственно, как и все остальные подробно описываемые фрагменты быта. Они просто загоняют в сартровскую тошноту. В экзистенциальное непреодолимое одиночество. Первая часть книги заканчивается рассказом об инцесте со старшей сестрой и сценой болезненного мастурбирования: без божества, без вдохновенья. С одним желанием – выплюнуть из себя остатки чувств, стать совсем пустым. Чтобы стать свободным: «свобода – это отсутствие. Пустота».

Нет, свободным становятся не так.

А как?

Поиску ответа на этот вопрос посвящена вторая часть книги. Воспоминания о детстве, которые постепенно переходят в отдельные мысли. В множество рассыпанных по странице случайных мыслей. 

Если в самом первом приближении назвать критерии хорошей литературы, это будут язык, композиция, личность. Язык и мысль – материал (без языка мы не мыслим, а мыслим так, каков наш язык); композиция – форма (образ мира в произведении); личность (автора), его мировоззрение – содержание произведения.

С композицией в книге А. Чанцева дело обстоит плохо. Первая часть, хотя и приближенная к фикшн, вязкая и тягучая. Она стремится, но всё не может родить историю, повторяя похожие друг на друга зарисовки пьющих студентов и вялого секса. Хотя есть среди этих сцен и запоминающиеся: фантазия про снег и латиноамериканскую Марию, словно вырвавшуюся из плена Маркеса и Борхеса («Мария и снег»), рецепт по усыплению пьяной любовницы – огреть её бутылкой, всё равно наутро ничего не вспомнит («The scream of the butterfly»).

Первую и вторую часть скрепляет общий афоризм, тривиальный, но не лишенный эффектности: «Дети мучают собак, ящериц, птиц. Эта жестокость к миру – не просто способ познать его, но предчувствие будущей боли, желание заранее отомстить за неё. Однако потом вдруг жестокость кончается, иссякает, как молочные зубы, и начинается боль. Человек пытается быть хорошим, любить других, родителей и друзей, честно или притворяясь при этом, играя, чтобы понравиться, вызывать любовь и не чувствовать боли. То есть любовь – не более чем обман, лекарство от боли, а боль – это и есть жизнь. Ради которой надо постоянно, как работать в тухлой конторе, обманывать. И когда-то человеку надоедает это бегство. Он прекращает этот марафон. Он снова хочет стать ребенком и осознано причинять боль». Повторение этого пассажа в обеих частях книги можно трактовать как попытку сопоставления двух частей книги: японской и русской. Хотя на самом деле их объединяет скорее чайльдгарольдовское нытьё, а ницшеанские размышления о самом большом куске закваски (кто кому вправе причинять боль) не согласуются ни с простым и жёстким японским менталитетом (принимай всё как есть или самоубивайся), ни тем более с менталитетом русским (ищи в страдании смысл). Мысль сопоставить современную Японию и Россию через сознание героя, его прошлое и настоящее интересна, но эквивалентной ей композиционной структуры в книге нет, а есть вот только это повторяющееся рассуждение про любовь и боль, которое в конечном счете может быть просто ошибкой редактора. Еще одна слабость структуры в том, что названия рассказов, из которых состоит то ли связный, то ли все-таки дискретный текст, художественно незначимы: они не замечаются и стираются в потоке сартровской тошноты, тоски и одиночества.  

Вторая часть книги начинается с поэтичных воспоминай о детстве. Она хороша там, где искренна, но в остальном это привет Прусту, Белому, Саше Соколову, Александре Николаенко и «Памяти памяти» - хотя нет, книга Александра написана раньше. В любом случае, очень надеюсь, что преувеличенное восхваление «Памяти памяти» в этом году послужит хотя бы тому, что этот жанр наконец-то выйдет из моды:

«Когда мое тело принадлежало тебе? Я мог это знать? А как (же тогда)? Пустые качели, сирень и школьный туман. Ворожит твое тело, ворует тебя. Знал. Просто забыл. Никому нету дела. Когда мое тело принадлежало тебе? Летело так быстро, так быстро, так чисто, что ничего не осталось за ним. Телесная мгла. А тело же мыслит, купается в буре, вопит и кричит. И Шерлоком ищет в уклейках листвы, в тишине у реки, скамейки у дома. Крыльцо покосилось. Кто знает теперь? Сама очевидность. Неявное тело, а больше ничто. Крапивы изжога, отчаянный шаг. Тело немело, рыдало хотело».

Однако дальше текст начинает сыпаться, становясь в итоге перечислением отдельных мыслей, по форме претендующих на статус афоризмов, по смыслу больше похожих на статусы вконтакте:

«Восстанавливаться одиночеством – подобно уринотерапии».
«С большой буквы пишется уже не Бог, но Система».
«Потерять красоту – к свободе».
«Плач ребенка – единственные слова, к которым прислушиваются».
«Враги человека – близкие его. И дальние. И средние. И он сам, конечно».
Блестящая фраза при тривиальности смысла – узнаваемый стиль Чанцева. Даже поэтическая установка не избавляет его от банальности:
«Душа, склоняясь ко сну, дну воет на луну в снегу».
Хотя встречаются и забавные изречения: «Кармический дауншифтинг – в следующей жизни хочу быть собакой. Да простят меня буддисты и мусульмане. Счастливо кружащей по двору вокруг хозяина собакой. Порода обсуждаема».
«Детективы – то же порно. Порно возбуждает одни рецепторы, детективы – нервные окончания любопытства».

Ирония могла бы спасти этот стиль. Пафос его убивает.
Проваленная композиция сигнализирует о том, что образ мира мы в произведении не увидим. (Мне кажется, композиция напрямую соотносится с образом мира произведения. Если она слаба, то и образа мира нет). Эта книга не покажет нам ни Японию, ни Советский союз, ни современную Россию, а только автора изнутри. Писатель Чанцев увлечен лишь собой, своими чувствами и ощущениями. Перед нами классическая картина душевного застоя, одиночества и тоски, возникающих от того, что локус контроля смещен наружу, а фокус внимания внутрь (продуктивнее наоборот):

«Есть фантомные боли. А как называется – когда всё на месте, но чувствуешь себя все равно ампутированным?»
«Не могу рассчитывать на любовь только потому, что вырос? Забрать бы у детей (им не нужна), да размер не подойдет».

Книга Чанцева должна быть очень интересна тем, кто любит Чанцева, то есть прежде всего ему самому. Самое лучшее в ней – личность автора. Не потому, что это какая-то особенная личность, хотя он описывает себя и красивым, и зеленоглазым. А потому, что искренняя: «если бы во мне проснулся ребенок, он заплакал бы, как в темной комнате без родителей».

У Саши в детстве была черепаха. Не только в детстве, она прожила в семье 27 лет, что поразительно для черепахи в неволе. И жила так долго, потому что Саша ее очень любил. Кормил с рук, пожимал ей лапу. Он знал про свою черепаху Маргушу всё-всё: что, нагревшись на солнце, она очень быстро бегает, что больше всего из еды любит внутренность кабачка и наедается им так, что лапки и голова потом не влезают под панцирь. Позднее к Маргуше прибавилась черепаха Шарлотта. А потом – маленький мужчина-черепах по имени Черепах. Когда через 27 лет Маргуша умерла, осталась одна Шарлотта, - пишет автор. А Черепах? Что стало с Черепахом? Для меня это оказалось главным вопросом книги. А вовсе не то, почему она называется «Желтый Ангус» (Ангус - то ли область в Шотландии, то ли порода коров, то ли имя короля каких-то островов. Объяснение про короля, кстати, подходит: Александр Чанцев - одинокий король своего острова).

Видится что-то символическое в том, что Саша рос, любя черепах. Не английского спаниеля, не кошку, не хомячка в конце-то концов. «Все очень удивлялись-смеялись, когда говоришь, что домашние животные – 3 черепахи. Не знаю, они очень классные». Это так пронзительно-одиноко, так наполнено щедростью детской любви, что напоминает из Януша Корчака: «у ребенка нет ничего своего, он должен отчитываться за каждый даром полученный в личное пользование предмет <…> Может быть, поэтому он так ценит ничего не стоящие пустячки, которые вызывают у нас удивление и жалость: разный хлам – единственная по-настоящему собственность и богатство – шнурок, коробок, бусинки…»

История про черепаху – нежнейшая сердцевина книги. Она разбивает эстетство и позерство взрослого Саши. И относиться к нему как раньше – как к нарциссу современной литературы – уже не получается. Нет, была конечно в его детстве и линия, которая привела позднее к нарциссизму: «В детстве, сочиняя свою Нобелевскую речь…» Но о ней в книге сказано лишь мельком.

Самораскрытие – самая сильная сторона книги. Рецензенту «Желтого Ангуса» даже не надо крутить текст туда и сюда, искать аналогии, обнаруживать смыслы. Достаточно быть просто внимательным. Автор и сам про себя всё расскажет:

«чувства, но совсем мало – и тебе не хватит. Я ж почти импотент в этом смысле. Зато, ха, у меня много мыслей».

«Мне хочется почувствовать простые эмоции – есть, спать, гулять – и радоваться им. Мне хочется сделать самые простые вещи сложными, наложить на них схему метафор, таблицу умножения сравнений, накинуть лассо поэтических формул – может, тогда я пойму эти простые старые вещи?»

Нет, это вряд ли. Умножение сущностей – путь в пустоту. А вот главная проблема книги уловлена верно. А также следствие этого экзистенциального фиаско: «После нас не останется следов – только точки. Не останется, понятно, детей, потому что они всегда чужие. Не останется идей, потому что их если примут, то унесут люди – боковой съезд, когда шоссе вперед. Не останется книг, потому что из них вырастаешь. А до Бога разве дотянешься?» Наверное, каждый на выходе из детства вдруг в обморочном ужасе понимал, что невозможно сосчитать звезды и объять разумом границы космоса и что смысл человеческой жизни неизвестен. Но все же мы продолжали жить и искать ответы. А Чанцев остановился на констатации этой ошеломленности.

Третий критерий хорошей литературы – язык и мысль. Это творческий материал для изготовления книги. У Чанцева материал начинает превалировать над всем остальным. Процессу формулирования мыслей отводится слишком много внимания и любования. Хотя встречаются и хорошие сильные образы: «застигнутое неглиже, утро будто вздрагивает», «Когда раструб урагана, раскидав клочья облаков, впился в ионосферу и присосался пиявкой к животу небо, в нем что-то треснуло. И скоро сверху повалил снег. <…> Вспаханная ракетами земля жадно пила. После крови людей вкус растаявшего снега завораживал. Когда напьюсь, решила земля, рожу зелень…».

Однако важнее всего, что, несмотря на недочеты книги, мы видим в ней  настоящего Чанцева: трогательного ребенка, одинокого внутри имиджа эстета и интеллектуала, живого внутри полой статуи. Не знаю, рассчитывал ли автор на такое прочтение. В любом случае, после неё невозможно по-человечески его не полюбить. А это, наверное, и есть главное в литературе.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 855
Опубликовано 24 фев 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ