ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Елена Крюкова. ХОД ПТИЦ, РЫБ И ЛЮДЕЙ ПО ВЕЛИКОЙ НАШЕЙ ЖИЗНИ

Елена Крюкова. ХОД ПТИЦ, РЫБ И ЛЮДЕЙ ПО ВЕЛИКОЙ НАШЕЙ ЖИЗНИ


(О книге: Олег Рябов. Осторожно - женщина! - М.: Вест-Консалтинг, 2018) 

 
Поднять впечатление до знака, зарисовку превратить в большую картину, умершее время - в вечно живое, - для этого, кроме таланта, нужно еще и мужество.

Мужество посмотреть прямо в глаза тому, что с тобой когда-то произошло - и забыть, что оно произошло с тобой.

Ибо записать - написать это произошедшее так, чтобы оно стало не мемуарами, а искусством, дано немногим: именно таким вот мужественным.

Поэт Коля Шатков ("Шатков, или Жизнь поэта") появляется на фоне московской богемы 60-х - вместо портрета Шаткова мы сначала видим Андрея Вознесенского, Генриха Сагира (Сапгира, понятно), читаем вместе с героем Федоровм письмо - из Ленинграда - Михаила Дудина... Эпоха разворачивается веером. Но она предстает не в атмосфере унылого советского официоза. А в плывущем табачном дыму грандиозных, великолепно-неряшливых московских квартир, где звучат тревожные контральто, где гремят или вышептываются гениальные стихи, где пьют, едят и снова курят - до одурения, и где творится то самое высокое искусство, о котором грезит Федор, прибывший из Горького и отчего-то со страху (видать, А. М. Горькому подражая) ворочающий на "о".

Кадр наплывает совсем иной. Столичная богема - это одно, а человек, греющий собою землю, - это совсем другое. Жулин из рассказа "Это недалеко" получил телеграмму от дочери: "Мама умерла", - и решает рвануть из поселка на похороны жены. Где, что, когда? - не знает. Просто идет. И устает. И наваливается ночь. Он умащивается в будке, желая уснуть, обнаруживая, что пола нет, вместо него - голая земля. 

"В город приду, надо будет перво-наперво на могилку к маме сходить, подумалось Жулину — лет десять уже не был. И стало ему после этой мысли как-то покойно.
Земля в углу полуразобранной будки, обманчиво показавшаяся ему поначалу и сухой, и мягкой, и даже тёплой и на которую он с надеждой улегся, проявила своё коварство: совсем скоро стало понятно, что землю эту надо греть, и Жулин решил про себя: «Я её согрею». <...>
...Но я согрею её, думалось Жулину, он отдавал земле всё своё тепло, окончательно засыпая и думая, что он ещё «догонит». Это было совсем уже на рассвете, когда выпала утренняя роса".

Жизнь и смерть! Ведь это вечные темы искусства. Что там темы - архетипы. На них, на этих двух китах, и держится все, что мы знаем и не знаем, любим и ненавидим. В рассказах "Смерть старика", "Космеи Нины Веревочкиной" - такое крепкое сплетение навечного и быстро сгорающего, конечного и бесконечного. Это трансцендентная материя искусства. Олег Рябов выходит на эти тончайшие рубежи, не боится говорить о "неговоримом" и трогать там, где висит табличка "не трогать". И однако наиглавнейшая тайна у него всегда остается неприкосновенной. Как любой, впрочем, сакральный неприкосновенный запас.

И чем (с виду) обыденнее ситуация, предстающая в рассказе, тем священнее и необъяснимее эта тайна, лежащая под всеми слоями этой простой и сложной, воздушной и плотной, однородной и многослойной прозы. Рябов совмещает несовместимое. В этом еще одна его прелесть. Героем можно быть не только на войне, а быт, если захотеть, запросто можно поднять до бытия. Домработница Лиза удерживает хозяина-старика, невыразимо тоскующего по умершей жене, от самоубийства. Охотничье ружье не выстреливает. Человек не берет на душу невытравимый грех. Хитрость Лизы шита белыми нитками (она пугает старика, что, взяв такой грех на душу, он на небесах не встретится с любимой супругой), но эти белые силки совершенно не объясняют читателю ни очевидности, ни секрета. Понятно лишь одно: Лиза старику Ивану Семеновичу послана, она и есть поворотный знак его жизни, - как, впрочем, все мы друг для друга.

Находки Рябова - находки художника. "Бабушка ломала хрящеватые уши капусты своими большими руками", "Отливающая розовым чешуя, размером с юбилейную рублёвую монету", "Я прямо теплом наполняюсь, когда разговариваю с моими земляками на базаре", "Они сидели под пальмами, похожими на гигантских стрекоз", "И голуби. Их было просто много. Они сидели на карнизах, подоконниках, на крышах, где-то наверху, на выносной штанге фонаря. Они перелетали с места на место, чистили пёрышки, ворковали, целовались, но прилетали заниматься любовью только на мой подоконник", - все это может родить только художник, и радуешься, встречая эти чудеса в тексте, как дитя.

Рассказы сменяют друг друга, плывут друг мимо друга, как легкие лодки по медленной спокойной реке, и в один момент вдруг чудится, что это и не рассказы вовсе, а сама жизнь течет неторопливо, временами останавливаясь, чтобы показать нам то один свой бок, то другой, как роскошный экзотический фрукт или обычная наша, в реке или озере ходящая большая рыба, - а потом опять вращается, зависая в пространстве и позволяя нам, временным и грешным, собою, вечной, всласть полюбоваться.

Вот что умеет Олег Рябов. Это умеют немногие.

"Беременная негритянка из Сомали по имени Пипа сшила мне рубашку из чёрного лёгкого шёлка на старой машинке «Зингер» за одну ночь в сарае, собранном из сухих коричневых пальмовых листьев, на пустынном цейлонском пляже" ("Рубашка от Пипы"). По прочтении книги хочется в благодарность сшить автору рубаху, летнюю и просторную, легкую, - для работы и отдыха, для всего, что радует душу. Сшить ее из слов, легких или тяжелых, сверкающе-золотых или болотно-тинных, - так, как он сам умеет. С любовью.

Такой он художник, Олег Рябов.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
889
Опубликовано 24 фев 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ