ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Евгения Вежлян. ОТ ЧЕГО НАМ НУЖНО ОТКАЗАТЬСЯ, ИЛИ НЕЧТО О КРИЗИСЕ ГРУППОВОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

Евгения Вежлян. ОТ ЧЕГО НАМ НУЖНО ОТКАЗАТЬСЯ, ИЛИ НЕЧТО О КРИЗИСЕ ГРУППОВОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ



Как-то раз, в начале 2000-х я выступала на одной конференции
.  Речь в докладе шла о трансформациях интеллигенции в постсоветский период. Доклад большим успехом не пользовался. По ходу изложения я находила себя причастной к некоторой подразумеваемой общности, которой адресовывался  разбираемый мною в докладе интеллигентский «месседж». «Мы воспринимаем это так-то и так-то», «от нас требуется…» - говорила я. Одна коллега после доклада не могла не спросить меня «Кто такие мы?». И с тех пор вот уже двадцать лет этот вопрос, как пепел Клааса, стучит в мое сердце. Потому что весь мой дальнейший опыт обращения с этим словом показывал, что оно всегда ускользает из пространства само собой разумеющегося, ненавидит common sense и его интуиции, поскольку любое его употребление срывается в жест назначения общности, а любой такого рода жест вызывает сопротивление. «Нет никаких нас». То есть такое «мы» -  это некоторый ноумен: оно очевидным образом существует и ощущается, пока на него не укажешь и не назовешь его. И тут «мы» превращается в «они», в некоторое сообщество, о котором можно говорить лишь из позиции вовне, потому что оно тебя - именно в качестве говорящего о нем - из себя тут же исторгает.

«Мы» современных «нас» никогда не согласится быть  ни «фейсбучной общественностью», ни «очередью на Серова», ни «тусовкой», ни «литературным сообществом», ни «интеллектуальным сообществом” и тем более «либеральной общественностью», ни всем этим вместе. Но «мы» может быть найдено и в том, и в другом, и в третьем - со своими ценностями, установками и способами опознания своих и чужих. А также ритуалами разного назначения  - от гратификации (премиальные вручения, разные чествования) до остракизма («нерукопожатность» во всех ее проявлениях). Итогом этого года для меня стал кризис поэтического сообщества, одного из значимых для меня «мы».  Думать про этом трудно, но я хочу попытаться. Говорить буду в стилистике «истории без имен». Во-первых, потому что называние любого имени потенциально ведет к конфликту, а во-вторых потому, что тут важны не имена, а процессы и их закономерности.

Вчера объявила о прекращении деятельности одна весьма важная поэтическая премия, а до этого - пришла к состоянию, близкому к делигитимации  - другая, чей символический капитал, казалось бы, был обеспечен десятилетиями существования. Вопрос, на который нужно было бы ответить - даже не о том, кто и в чем виноват. Сейчас важно понять, как устроена такая ситуация, при которой от поведения конкретной личности и реакций на него сообщества зависит существование институций, которые должны бы обладать некоторой степенью устойчивости к подобного рода возмущениям - потому что они институции? И что такое, собственно это самое «поэтическое сообщество», о кризисе и распаде которого в последнее время так много пишут? Совпадают ли границы поэзии как явления с границами «поэтического сообщества»? Иначе говоря, можно ли быть вне сообщества и быть «поэтом»?

Есть те, кто знают ответ на этот вопрос. Они обычно цитируют Пушкинское «ты царь, живи один». Но я вот вспомню вариацию на стихотворение того же автора, написанную Данилой Давыдовым еще в «вавилонские» времена, и пусть она будет эпиграфом к дальнейшим рассуждениям: «пока не требуют поэта / но вот вот уже и потребовали. / сказали чтобы садился рядом / чтобы чувствовал себя как дома / чтобы типа не парился / наливают потом ещё наливают / потом говорят: свободен иди / погружайся в заботы мира».

Довольно очевидно, что тут Давыдов обыгрывает пушкинское «двоемирное» противопоставление «широкошумных дубров», сиречь метафизически «фундированного» горнего мира поэзии и «суетного света». Вместо «метафизической» санкции поэзии в этом стихотворении появляется санкция социальная - собеседники, собутыльники, единомышленники - только они и «требуют» поэта в его собственном качестве.

Это стихотворение очень точно передает атмосферу 90-х - начала 2000х. Именно так  обстояло дело. Мы практически каждый день встречались в литературных салонах. Мы говорили «у Димы, у Лены, у Сида, у Татьяны Георгиевны» - и понимали без пояснений, о чем идет речь. Мы вдохновенно и самозабвенно «тусовались». И слово «тусовка» тогда обладало исключительно позитивной коннотацией. А за всем этим нашим тусованием и литературным клублением стояли большие и важные процессы. Осуществлялся огромный проект создания новой литературы, поиск новых социальных оснований ее существования. Появившаяся тогда социальная роль «литературтрегера» - в некотором роде уникальное историческое образование. Поскольку с «культуртрегером», который призван стать медиатором между культурным проектом и его публикой эта новая роль не имеет ничего общего. Литературтрегер - это такой литературный деятель, для которого главным материалом приложения усилий являются сами формы организации сообщества пишущих, своего рода community building. Моментом запуска литературтрегерского проекта был организационный дефицит начала 90-х, промежуток между падением советского социально-экономического порядка функционирования литературы и возникновением рынка. У этой деятельности было две пресуппозиции: одна - доставшаяся в наследство от старого литературного порядка - это представление о литературном пространстве как о системном целом, и это означало, что литературу можно мыслить лишь как некую тотальность, по отношению к которой можно находиться либо изнутри, либо вовне, а вторая, коренящаяся тоже в литературном прошлом, но идущая от неофициальной культуры - это, собственно, идея сообщества, или, как называет этот тип социального объединения Юрчак, «общества своих».

Потом то, что происходило на литературной сцене 90-х пытались описывать языком теории социальных полей Пьера Бурдье. Но у Бурдье различительные «позиции» на поле литературы - не имеют имен, они внеличны и вовсе не конструируются  агентами, а всегда уже-существуют,  определяя «агентность». Бурдье писал о стабильном обществе, где эти предзаданные «позиции» гомогенны наличной структуре «внешнего общества» с его предзаданными «габитусами» (они же «вкусы» и «классы»). Конечно,  ничего похожего в постсоветской России не было. Каждое «место» нового литературного пространства было продуктом личных творческих усилий, имело имя и персональный стиль осуществления. Литературтрегерство 90-х было особой разновидностью индивидуального литературного творчества, социальной демиургии. В итоге же все сводилось к формуле «литература - это мы». Литература как целое оказывалась равна формируемому сообществу, и невозможно было разделить личное и литературное: выпасть из сообщества - означало стать нелигитимным с литературной точки зрения, выпасть из пространства как такового, стать тенью. Так граница литературных пристрастий совпала с границей человеческих отношений. Вопрос о том, почему основой для этого строительства стала именно поэзия, как говорится, выходит за рамки нашего рассмотрения здесь и заслуживает отдельного текста, но в этом проекте литературы именно она стала доминантой и, следовательно, мы говорим тут о поэтическом сообществе определенного типа прежде всего. Этот тип сообществ предполагает жесткое соблюдение демаркации «свой - чужой», и весьма щепетильно относится к «чистоте» своих рядов. И  потому любые эстетические конфликты тут же превращались в личную вражду и противостояние, а литературная полемика велась в таких жестких и зачастую травматичных формах, и формулировках на границе этической допустимости. Но, при всех издержках, именно такая структура литературной социальности оказалась на тот момент наиболее эффективно работающей на сохранение и развитие поэзии. Она придавала конфликтам смысл «необходимости», мобилизовала, превращала вкусы в убеждения, за которые хотелось бороться. То есть, среди социальной аномии именно эта форма организации сообщества подпитывала то, что Бурдье называл illusio, удерживала специфические ценности сообщества «в действии», постольку, поскольку существует борьба за них. Созданному в 90-е литературному пространству была присуща замкнутость. Именно она  придавала всем «сюжетам» вид необходимости, разжигала требуемый пыл.

 Но вот пришли десятые годы с их всеобщей политизацией и сетевизацией. И пространство начало размыкаться. Основной «сюжет» литературной политики нулевых оказался слишком специфически-эстетским на фоне глобальных кризисов и политических размежеваний, то есть перед лицом политики как таковой.  Сквозь бинарное «литературное пространство» прошли новые линии рассечения и борьбы, нарушив прежде тщательно оберегаемый принцип его автономии. И вот тут-то это пространство выказало прежде не ощущаемую неустойчивость. Построенное на бесконечно усиленном личном факторе, на принципе репутаций и репутационных исключений, оно более не может оберегать себя от того усложнения и умножения принципов исключения и борьбы, которое привнесла в нее новая политическая повестка.

Отвечая на заданный в начале этого нашего рассуждения вопрос, о том, совпадают ли границы поэзии с границами сообщества, утвердительно, лишь уточню, что да, в 1990-е годы была построена такая конфигурация литературной социальности, когда границы поэтической легитимности совпадали  с границами конкретного сообщества. И теперь мы видим, как эта конструкция распадается, а сама идея поэтической легитимности должна быть неминуемо поставлена под вопрос. Так ли уж важно быть поэтом? Настолько ли это ценно, чтобы ради этого можно было пожертвовать иными, вне текущей специально- поэтической повестки лежащими, ценностями? Нужно ли вообще быть поэтом в том смысле, какой придавало этому слову поэтическое сообщество, или все это неминуемо уходит в прошлое?

Такова, как мне кажется, текущая литературная повестка. И если мы честны, то должны признать хотя бы ее наличие.


__________
Евгения Вежлян. Поэт, литературный критик, доцент РГГУ.



Фото Анатолия Степаненко.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 641
Опубликовано 28 дек 2018

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ