Ольга Балла-Гертман. ПЕРЕВОДЯ ЧЕРЕЗ ТЬМУ

(О книге: Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология / Сост. и подгот. текстов Е. Сошкина и С. Шаргородского; коммент. П. Криксунова, Е. Сошкина и С. Шаргородского. – М.: Новое литературное обозрение, 2017. – 728 с. – (Художественная серия)


На то, что необходимость комплексного изучения литературного наследия Михаила Генделева (1950-2009) назрела давно, составители сборника, Евгений Сошкин и Сергей Шаргородский, обращают читательское внимание в первых же строках предисловия. Со времени смерти поэта не прошло ещё и десятилетия, но дистанция, образовавшаяся с тех пор между ним и нами, уже даёт возможность оценить, что Генделев – одно из самых ярких, резко-индивидуальных и мощных явлений в истории русского слова.

Настало время, говорят Сошкин и Шаргородский, приступить к «реконструкции его парадоксальной и протеичной поэтической мифологии», а кроме того – канонизировать (используя близкую герою сборника формалистскую лексику) «младшие жанры» его творчества: эпиграммы, псевдоэпитафии, стихи на случай, тексты песен, дружеские послания и шуточные стихотворения, всякого рода малую прозу – газетные фельетоны, очерки, эссеистику… Включить всё это, рассеянное по рукописям и страницам разных израильских изданий и до сей поры воедино не собиравшееся, в общую систему его поэтики, проследить неслучайность всех этих случайностей. Тем более что, по свидетельству составителей, «высокие» и «низкие» жанры Генделев чем дальше, тем всё менее друг от друга отделял, и черновики его ясно показывают: «шуточные стихи подчас могли отпочковаться от серьёзного замысла или, наоборот, оказаться поглощёнными таковым».

Подступы к реконструкции целого, к которому всё это принадлежало, в представляемой книге и делаются. Перед нами – первый шаг к систематическому осмыслению литературной личности Генделева, даже несколько первых шагов.

Это, скорее всего, не то издание, с которого знакомство с Генделевым стоит начинать, тем более что, к счастью, он у нас очень неплохо издавался в последние полтора десятилетия, в том числе ещё при жизни: в 2003 году в московском издательстве «Время» вышло его «Неполное собрание сочинений», в 2006-м там же – «Из русской поэзии», стихотворения и поэмы 2004-2005 годов, ещё через два там же – «Любовь война и смерть в воспоминаниях современника», стихотворения и поэмы 1996-2008 годов, в 2004-м в московско-иерусалимском издательстве «Гешарим / Мосты культуры» – сборник стихотворений и поэм 1996-2004 годов «Лёгкая музыка»; ещё в 1993-м издательством «Текст» был опубликован его роман «Великое русское путешествие», а три года назад «Книжниками» – сборник «Великое (не)русское путешествие», включивший в себя переиздание романа, путевые очерки и прозу о ливанской войне 1982 года. Можно ещё вспомнить «Книгу о вкусной и нездоровой пище, или Еду русских в Израиле», выпущенную «Временем» в 2006-м.

Зато если это всё (или хотя бы отчасти) уже прочитано, – собранные здесь обширные примечания к Генделеву становятся незаменимы. (И, само собой, оказываются стимулами к тому, чтобы прежде читанное – перечитать и перепродумать.) Тем более что предваряется книга кратким, но содержательным очерком жизни поэта, «составленным, – как говорят издатели, – по различным печатным, архивным и изустным источникам», – он способен задать прочитанному биографическую матрицу.

Стихи 1980-2000-х годов, не включавшиеся самим Генделевым в его авторские книги или вовсе не публиковавшиеся прежде – хранившиеся в его архиве и в собраниях его рукописей в разных частных архивах, занимают в книге первую, но не самую большую часть. Некоторые из них вызваны к жизни его переводческой практикой и дают представление о том, как он её видел: а видел он её, уточняют комментаторы, «как "продолжение” исходного стихотворения другим автором в ином времени и культуре».

Переводя Гвироля через тьму,
за известковое держа его запястье –
и нам уже
– не одному –
переходить течение несчастья.
В тумане берег твой, нельзя назад,
а впереди дымы сошли на воды
и – потому –
идем, мой страшный брат!
Плевать, что поводырь не помнит брода.

[1983]

Это – о выдающемся еврейском поэте и философе средневековой Испании Шломо ибн-Гвироле (ок. 1021/22 – ок. 1053-58), влияние которого на собственную поэзию Генделева, как пишут комментаторы, стало «одним из определяющих». (Девять стихотворений Гвироля с предисловием переводчика читатель найдёт в этом же томе ниже – и поразится мощи их звучания, уничтожающей временны́е расстояния:

Молний пером, ливней тушь расплескав,
осень писала, туч откинув рукав,
письмо по саду небес, и немыслим сам
был сад лазури и пурпура в небесах.
Тогда земля, небесный ревнуя сад,
расшила звездáми покровы дерев и трав.)

Не включены сюда – Генделев бы одобрил – неопубликованные, «по преимуществу незрелые», как говорят составители, стихи ленинградского (то есть – до 1977 года) периода, – кроме поэмы «Свидетель», которая была написана около 1975 года, но в конце 1980-х – в начале 1990-х текст её был радикально переработан автором и теперь несёт на себе узнаваемые признаки его поэтики тех лет, включая характерное оформление строфы «бабочкой»:

Зато мы получим (хотя и тоже неполное, однако) разнообразное впечатление о Генделеве как авторе шуточных стихотворений и «малой прозы», рассыпанной доселе в неизвестной у нас израильской периодике.

В текстологическом разделе – краткое описание основных архивных собраний рукописей и других бумаг Генделева (Сергей Шаргородский) и обзор ряда стихотворных отрывков и черновых вариантов, которые впоследствии разошлись по разным законченным стихотворениям (Евгений Сошкин).

Большой раздел «Переводы» представляет работу Генделева-переводчика – не очень большую по объёму, но значительную как по уровню поэтического напряжения, так и в смысле расширения горизонтов русского слова. Переводил он, прежде всего, средневековых еврейских поэтов. Из них здесь, кроме Гвироля, Иегуда Галеви (ок. 1075-1141), врач, философ и «величайший поэт так называемого "золотого века” испанского еврейства», и раввин, поэт и путешественник Иегуда аль-Харизи (ок. 1165-1234). Каждый представлен единственным стихотворением, как и живший в XVIII веке Леви Ицхак из Бердичева (ок. 1740-1810) – цадик, выдающийся деятель хасидизма, много сделавший для его распространения в Польше, Литве и Украине. Далее – современные Генделеву израильские поэты, которыми он занялся позже, хотя вообще израильскую поэзию не жаловал и был, как пишут составители, знаком с нею по преимуществу в подстрочниках и чужих переводах. Это – Иосиф Паперников (1899-1993), Дан Цалка (1936-2005), «самый знаменитый поэт современного Израиля» Иегуда Амихай (1924-2000) и особенно значимый для Генделева «живой классик живой поэзии Израиля» Хаим Гури (р. 1923), с которым он даже дружил лично. Некоторые тексты снабжены собственным пристрастным предисловием переводчика, выговаривающего здесь свои ценности, – в частности, в предисловии к Амихаю он не упускает случая лишний раз ущипнуть Бродского, с которым соперничал: «По-моему, Амихай не рискует в стихе. Поэтический темперамент не понуждает его к прогулкам по канату, не чреватым падением лишь при полной вере в наличие этого волоска над бездной. В этом смысле Амихай похож на Бродского – прочностью и безрисковостью поэтики, традиционализмом». Сюда же составители включили переложение первого действия (дальше работа почему-то не пошла) мольеровского «Тартюфа» «современным, обиходным и лексически сниженным языком, предпринятое по заказу тель-авивского театра "Гешер”».

Очень интересна – и вполне была бы достойна быть изданной отдельным томом и в существенно расширенном составе – теоретическая часть. Это – раздел «Поэтика», вобравший в себя некоторые из написанных о Генделеве аналитических текстов. Можно спорить, почему отобраны именно эти (о Генделеве по-русски написано изрядно качественных текстов, в чём читатель может убедиться, например, на сайте поэта, в рубрике «Исследования»); можно сожалеть, что сюда не в полном составе вошёл посвящённый Генделеву мемориальный блок «Нового литературного обозрения» № 98 (4) за 2009 год (оттуда взяты только работы Майи Каганской и Михаила Вайскопфа), но отобранные, безусловно, – хороши и содержательны. В «Каменных водах» Вайскопф прослеживает характерные для Генделева приёмы работы со словом и их эволюцию, вообще – особенности его словесных и образных стратегий, взаимоотношения его с русскими поэтическими традициями, рассматривает его историософию, а также связь его мироощущения с Израилем и укоренённость его в еврейской традиции и образности; реконструируя поэтику Генделева, выявляет существенную её связь с его онтологией – и даже с его демиургией, поскольку находит возможным говорить о претензиях поэта на (пере)создание мира и о принципах этого (пере)создания. Дэвид Паттерсон представляет Генделева как поэта изгнания, а сознательный выбор им израильской идентичности – как источник его внутреннего разлада; подчёркивая глубокую связь поэта с еврейским – то есть, изгнанническим – мировосприятием, Паттерсон говорит, что изгнанничество для него не только не прекратилось с «въездом в Иерусалим» [1], а скорее, даже усугубилось, усложнилось. Евгений Сошкин рассматривает Генделева в связи с «русскоязычной литературой Израиля» как проектом, приходя к выводу, что этот несостоявшийся проект в своём роде состоялся, только единственным представителем этой литературы стал сам Генделев. Сергей Шаргородский выявляет единство поэтики Генделева, несмотря на все метаморфозы и настойчиво подчёркивавшийся поэтом разрыв с его ленинградским прошлым; представляет Генделева как поэта-сновидца, визионера, мистика, метафизика. Майя Каганская анализирует одну из линий поэтической родословной Генделева, восходящую к Лермонтову. Ту же тему продолжает Елена Толстая, усматривая в Лермонтове «ролевого прототипа, близнеца» израильского поэта. «Пунктир о Генделеве» Петра Криксунова – собрание заметок автора о совместной с его героем переводческой работе над средневековыми еврейскими поэтами, а также о текстах и поэтике самого Генделева, в частности, о слиянии на него Т.-С. Элиота.

Перед исследователями стоит и более крупная задача, чем реконструкция поэтической системы Генделева (и шаги к ней в сборнике тоже делаются): понять место Генделева в русской словесности, которое составители называют уникальным и даже «в чём-то диковинным».

«Диковинность» этого положения – в том, что поэт сам, намеренно, себя за рамки этой словесности вынес. И до конца дней – даже подолгу живя в последние годы в России – настаивал на том, что он к ней не относится.

Он всячески отказывался и отталкивался от усвоенных в России (из которой приехал в Израиль – 27-милетним) литературных влияний и собственных, к моменту отъезда уже десятилетних, литературных опытов. Настолько, что не соглашался признавать вполне своей первую изданную им (кстати – уже в Израиле, только написанную в Ленинграде) книгу «Въезд в Иерусалим» и не включал текстов из неё в переиздания.

Отчасти (но лишь отчасти) непринадлежность Генделева русскому контексту подтверждают и авторы «теоретической» части сборника. «<…> в современной русской поэзии, – пишет Майя Каганская, – он ни с кем не перезванивается — не с кем». Впрочем, тут же опровергает она и надежды поэта на принадлежность контексту израильскому: «Об ивритоязычной и говорить не приходится: это настолько разные ветви культурной эволюции, что даже не оспаривают одно экологическое пространство».

Никогда ни на каком языке, кроме родного русского, художественных текстов не писавший (знающие свидетельствуют, будто в освоении иврита поэт не продвинулся далее повседневного разговорного уровня), Генделев видел цель своей жизни в том, чтобы – собственными силами и при участии единомышленников – впрочем, довольно немногих, – создать новую литературу: израильскую литературу на русском языке, если и имеющую отношение к России, то разве только такое, какое, например, литература нигерийская, пишущаяся на английском языке, имеет к Великобритании. То есть такую, которая занималась бы всецело израильской жизнью и культивировала бы исключительно израильские смыслы – всеми средствами, от содержания до эстетики, которая, следовательно, тоже должна быть собственной и укореняться в израильском культурном опыте. И это – в случае Генделева – была не просто идея, но продуманный проект.

«Русскоязычная литература Израиля, – объяснял поэт в одном из вошедших в книгу, написанном в 1986-м году эссе, – литература не русская не потому (или – не только потому), что авторы её – евреи и израильтяне, но потому, что:

– она описывает израильскую действительность (или исходит из израильской действительности);

– рассчитана первоочерёдно на израильского читателя (русскочитающего, а, в призрачной перспективе, и ивритоязычного;

– ориентирована – не только и не исключительно – на русскую культуру, не единственно на российскую ментальность и опирается не только на российский опыт.»

«Всё вышеперечисленное, – признавал он, – даёт основание предположить, что русскоязычная литература Израиля  н е   с у щ е с т в у е т. Зато в Израиле существуют русскоязычные писатели, что само по себе означает, что русскоязычная литература Израиля  с у щ е с т в о в а т ь   м о ж е т.»
Он даже усматривал у литератур такого типа серьёзные традиции.

«Современная литература Нигерии англоязычна по форме – но глубоко нигерийна по содержанию. Не только язык – показатель обособленности литератур. Вдали своих лингвистических прародин жируют англоязычные, испаноязычные, франкоязычные литературы. И страна проживания не определяет писательского подданства – Ф. Кафка и Г. Мейринк – пражане, но уж никак не чешские немецкоязычные беллетристы.»

От всех названных прецедентов замысленная израильская русскоязычная литература отличалась в одном принципиальном отношении: она не возникала стихийно, не складывалась как система. Её надлежало именно создавать, и именно усилием.

Одинок, как уже было замечено, Генделев с этой идеей не был. Он не раз обсуждал её в разговорах с переселившимися в Израиль русскоязычными литераторами: с поэтом Анри Волохонским (сильное влияние которого, к слову сказать, испытал в пору работы над своей второй книгой, вышедшей в 1981 году, – «Послание к лемурам»), с прозаиками Юрием Милославским и Львом Меламидом, с эссеисткой Майей Каганской… Но, пожалуй, только он проводил её в жизнь так настойчиво, так последовательно и продуманно. (Не говоря уже о том, что многие из тех, в ком он видел соратников по проекту и на кого возлагал надежды, из Израиля в конце концов уехали: и Анри Волохонский, и Юрий Милославский, и Леонид Гиршович, и Кирилл Тынтарев, и Юлия Шмуклер… Как пишут составители книги в «Кратком биографическом очерке» своего героя, «с 1979 г. еврейская эмиграция из СССР была фактически пресечена советскими властями, приехавшие в Израиль варились в собственном соку, читателей становилось всё меньше. Иллюзии культурного взаимообмена развеялись: за вычетом людей, нашедших пропитание у официозных кормушек, Израиль отторгал «русский» культурный анклав и не желал поддерживать его существование, предлагая на выбор абсорбцию или изоляцию.» Но даже позже, после того, как «в 1993 г. Генделев получил премию фонда Р. Эттингер за достижения в области литературы, а в 1995 г. премию Я. Цабана (премия министерства абсорбции) в номинации «поэзия» – в те годы высшие израильские литературные премии для литераторов-репатриантов, пишущих на родных языках», он не видел себя в достаточной мере признанным за пределами «русского» анклава. А важным чувствовалось именно признание за пределами: то есть, обретение израильской русскоязычной литературой статуса универсальной.)

Только Генделев (кстати, независимо от того, что в последние годы и сам жил по преимуществу за пределами Израиля) – считая это своей миссией – вырабатывал для русскоязычной литературы своей страны не одну лишь идеологию, объясняющую читающим и пишущим, чем именно должна быть такая литература, но и образность, поэтику, совокупность приёмов, характерные черты которой были замечены уже при жизни Генделева – по крайней мере, были проговорены сразу же после его смерти. В одном из тех текстов о поэте, об отсутствии которых в сборнике остаётся только жалеть, – в статье Александра Бараша «Смерть и бессмертье – два близнеца», опубликованной в мемориальном блоке о Генделеве в 4-м (98-м) номере «Нового литературного обозрения» за 2009 год, уже, по горячим следам, сказано об этом кое-что принципиальное. Бараш говорил тогда о том, что поэтической речи Генделева свойствен «минимализм, подвижническая аскеза в выборе средств. Минимализм без редукции. Без редукции чувств, мыслей, связей с внешним миром. Более того – с их конденсацией и переходом в другое качество. Пафос очищается и возгоняется в лабораторных условиях диалога с высшим» [2], – вплоть даже до того, что некоторые его стихи производят впечатление написанных «как будто на некоем праязыке: максимально-простом, исходно-общем» [3]. (Кстати, эта же статья прекрасно вписывает поэзию Генделева в контекст многовековых, идущих ещё с XVIII столетия традиций именно русской литературы – не отказывая ей притом, что важно, в универсальности, понимая её пути к этой универсальности: «<…> может ли, – задаётся вопросом Бараш, – стихотворение, написанное на русском языке, отражать опыт, не связанный с русским опытом?» Ответ его таков: «Тексты Михаила Генделева – из тех, которые отвечают: может, в той мере, в какой данный язык способен представить универсальную картину мира. Для этого поэт, пишущий иное стихотворение, должен быть, с одной стороны, естественным носителем другого опыта, изнутри другой жизни, и в то же время – естественным носителем, переносчиком русского языка в новом контексте. Эта задача сродни художественному переводу, но перевод осуществляется не на уровне слов, а на уровне, если так можно выразиться, ментального синтаксиса, коммуникативной практики словосочетания и предложения» [4].

Аскетический минимализм и диалог напрямую с высшим – не единственные, но весьма существенные черты несостоявшейся русскоязычной литературы Израиля, – а что она так и не состоялась и, по всей вероятности, не могла состояться (для неё всё-таки не нашлось достаточной по объёму среды и аудитории), признавал ближе к концу жизни и сам поэт.

Но эта утопия – по крайней мере, в одном, отдельно взятом случае Генделева – оказалась исключительно плодотворной. Настолько, что даже не поворачивается язык говорить о «крахе» этой утопии.

Истинно ведь так – «страна проживания не определяет писательского подданства». Именно уехав из Советского Союза и живя в Израиле, систематически создавая себя как писателя израильского, а свои тексты – как часть будущей израильской русскоязычной литературы, именно отталкиваясь от русского опыта и жадно осваивая опыт израильский, Михаил Генделев чрезвычайно расширил возможности русского слова, нарастил его пластику, увеличил объём его памяти: и переводами из еврейских поэтов, и собственной поэтической работой. Добавил русскому слову универсальности (которая, по моему тайному, но глубокому убеждению, составляет одну из важнейших задач всякой национальной литературы – если не важнейшую вообще, и более того – достижима в полной мере исключительно национальными средствами). И достаточная по объёму среда и аудитория у этой, воплощённой в одном человеке, израильской-русской литературы как раз есть: это, в пределе, – все, кто читает по-русски и восприимчив к русской поэзии, независимо от этнической принадлежности и географической локализации. Хотя бы вот и мы с вами.





_________________
Примечания:

[1] Так называлась первая опубликованная книга Генделева (Иерусалим, 1980).
[2] Александр Бараш. Смерть и бессмертье – два близнеца // Новое Литературное обозрение, 2009, № 98
[3] Там же.
[4] Там же. скачать dle 12.1