(О книге: Футуризм и безумие. –
М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2017)
Издательство магазина «Циолковский» переиздало уже полтора десятка интересных, но плотно забытых книг, многие из которых весьма любопытны. Конечно, не жемчужины, но, как минимум, полудрагоценные камни. Особое место на издательской полке занимают тексты, посвящённые авангарду. Сборник «Футуризм и безумие» содержит три брошюры разных авторов, написанные перед началом Первой мировой. Многообещающее название намекает на то, что искусство будущего в этих этюдах связано с обретающей тогда популярность теорией психоанализа, но на деле всё выходит не совсем так: сборник распадается на несколько разрозненных высказываний, не собирающихся в единую мозаику.
Это ощущение сопровождает уже со вступительной статьи, которая хоть и небезынтересна, но слишком абстрактна и мало связана с темой футуризма. Введение рассказывает в общих чертах о связи психопатологии и искусства, но не справляется с основной функцией – попыткой связи публикуемых в книге текстов. Три книги о безумии выглядят скорее предлогом для размышлений автора, чем действительным поводом для написания статьи, даже аннотация больше помогает понять замысел сборника.
Первый текст, «Рыцари безумия (футуристы)» Александра Закржевского, не освещает проблемы психических расстройств, это общий этюд о школе футуризма. Если цель переиздания – показать, что уже в момент зарождения нового искусства находились критики, способные оригинально его интерпретировать, то брошюра Закржевского не выглядит убедительным аргументом.
В своих мыслях критик не уходит далеко от манифестов самих футуристов, банально перефразируя основные положения и выдавая их за свой анализ. Футуристические метаописания грандиозны хотя бы стилем, а будучи переведёнными на усреднённый язык критики, теряют свой шарм. Многажды автор допускает очаровательную близорукость современника. Так, Северянину он ставит в упрёк, что тот никого не сбрасывает с парохода современности, хотя «Пощёчину общественному вкусу» писали совсем другие поэты. Одного из этих других поэтов, Кручёных, он называет Александром, а не Алексеем (в другом месте он оставляет многообещающее «Алекс.»). Транспортные тонкости тоже недоступны критику и пресловутый пароход современности неожиданно встаёт на рельсы и становится паровозом. Примечания редакции, указывающие на источники цитат, не исправляют фактические ошибки.
Тема безумия, громко заявленная в названии, слабо раскрывается, а автор демонстрирует уровень представлений о психологии до того, как учение Фрейда завоевало своё место под солнцем. Автор не отличает патологии от проявлений бессознательного, и любое отсутствие рационального тут же клеймит безумием, хотя, казалось бы, символистская полемика о Дионисе и Аполлоне должна была отучить от подобных огрублений любого читающего человека. Искусство вне рассудка не равно творчеству без рассудка, и футуристы не сами сформулировали это правило, а лишь развили предшественников.
Возникает желание сравнить текст Закржевского с другим переизданием «Циолковского», книгой Генриха Тастевена «Футуризм. На пути к новому символизму». Оба критика находят корни авангарда в символизме, проводят параллели с Ницше, Малларме, Метерлинком. Но там, где у Тастевена анализ только начинается с этих сопоставлений, Закржевский ограничивается констатацией этого факта. Острый интеллект первого делает его книгу актуальной и сегодня, а многословие второго не слишком превосходит по информативности «Википедию».
Во второй книге сборника, давшей ему название, психолог Евгений Радин связывает психотичность начинающих поэтов с революцией 1905-1907 годов, совершавшейся в период становления молодых людей.
Интерпретация Радина интереснее идей Закржевского, а некоторые мысли предвосхищают идеи дальнейших исследователей. Так, он определяет будетлянство как направление глубоко архаичное, питающееся корнями традиционных культур: «Египет, Индия, Персия, Каменный век, византийское искусство дореформенной Руси и народное творчество русское и общеславянское претворяются в примитивное и сверх-творчество кубофутуризма» (
с. 104). Это невольно вызывает уважение: нужно обладать стойким иммунитетом, чтобы не поддаться манифестациям будущего в лозунгах футуризма и почувствовать его связь с архаикой на ранних стадиях развития новой поэзии.
Другая плодотворная мысль автора связана с тем, что «футуризм в России ничего не приветствует и не славит, кроме самих себя и, пожалуй, национализма» (
с. 87). Борьба будетлян на левом фланге революции часто затмевает глаза ретроспективно смотрящему исследователю, хотя идеи, например, Хлебникова, связаны в первую очередь с идеей панславизма, а не западного социализма. Даже идея «председателя земного шара», придуманная Хлебниковым на несколько лет позже выхода книги Радина, всё равно связана с идеей славянского мира, и психиатр предчувствует ход его мыслей. Он сравнивает футуриста с маргинальным учёным Платоном Лукашевичем, утверждавшим, что первобытные люди говорили на праславянском языке и именно русская речь станет универсальной для человечества. Очевидно совпадение с Хлебниковым, мечтавшим о звёздном языке, причём лингвистические искания поэта велись именно в рамках славянских наречий (ср. его высказывание об эсперанто: «очень строен, лёгок и красив, но беден звуками и не разнообразен»). Интерес к палиндромам и мистической нумерологии укрепляет это небанальное сопоставление. Показательно, что Радин считает Лукашевича душевнобольным, а для критики «универсальных» правил Хлебникова просто обращается к другому языку (немецкому), где они не работают.
Ключевое наблюдение о гилейцах, с которого начинается самая любопытная часть книги звучит так: «они не только кубо, но и больше эго, чем эгофутуристы» (
с. 106). Автор всё-таки специалист, и подобная концентрация внимания футуристов на себе вызывает у него чисто профессиональный интерес. Эгоцентризм, по мнению автора, есть основная причина бреда, и, исходя из этого, он анализирует творчество футуристов. Алогичные ассоциации, заумь, возвеличивание самих себя, навязчивые повторы и возвращение к одним и тем же приёмам – для каждого метода футуристского творчества Радин находит диагноз, которому можно уподобить авангардное творчество. Особенно эффектно выглядит сопоставление образцов футуристической живописи с рисунками душевнобольных. Подобные сравнения выглядят грубо, но броско и эффектно. Впрочем, автор крайне осторожен в выводах, понимая, что «сравнение не есть доказательство» (
с. 155). Он не говорит, что авангардное искусство безумно, а просто ставит рядом разные виды творчества, сравнивая его. В тот же ряд прекрасно укладываются, например, детские стихи и рисунки: «дети, душевнобольные и футуристы – новая триада» (
с. 149). Автор не решает вопрос, а только задаёт его – и делает это весьма деликатно.
Третья книга сборника, «Безумие, его смысл и ценность» Николая Вавулина, занимает больше половины издания и при этом о футуризме речи там не идёт. «Модные юродствующие художники» упоминаются им лишь единожды, в достаточно банальном сравнении. Больше всего автор напоминает эдакого Мишеля Фуко, оказавшегося в дореволюционной России. Вавулин утверждает, что сумасшествие – это другая версия нормы и ограничивать свободу умалишённых значит уподоблять их преступникам, коими те ни в коем случае не являются. Судя по всему, автор не слишком хорошо знаком с психоанализом (Фрейда он упоминает вскользь упоминает пару раз), но нащупывает основной его посыл, сообщающий, что психически здоровых людей вообще не существует, а в мозгу каждого живут свои демоны. Критика закрытых психиатрических учреждений, постулирование свободы для людей с самым разным состоянием психики, требование пересмотра общественного отношения к больным – и всё это не французские левые, воспитанные 1968 годом, а брошюра психиатра, живущего в императорской России.
Очевидна утопичность такого проекта для начала XX века, поэтому Вавулин пытается доказать чисто практическую ценность душевнобольных. Он делит все заболевания рассудка на «низшие», «высшие» и «сонные» и, констатируя печальную неприкаянность пациентов первой категории, обозначает пользу, которую могут принести остальные. Он приводит ряд примеров из литературы (Достоевский, Гаршин, Успенский), цитирует библейских пророков и даже описывает собственные неврозы, чтобы показать, как освобождённое от оков рассудка сознание дарит нетривиальные образы. Будучи описанными талантливым человеком, они приобретают художественную ценность, и это приводит к самой многообещающей главе его исследования, «Творчество и безумие».
Эта часть книги представляет собой хрестоматию произведений больных в разных областях: поэзия, проза, живопись, карикатура и даже наука. Комментарии Вавулина здесь оказываются на удивление поверхностными и пустыми, и самой важной частью главы оказывается не анализ, а сами произведения. Они служат убедительным аргументом к мысли автора о нормальности воображения людей, заключённых в клиники. Большинство представленных текстов похожи на обычные не слишком талантливые подражания романтикам, но правдоподобие описанных ощущений добавляет этим художественно слабым стихам трагизма:
Образы… слезы… порывы… апатия…
Ночи бессонные… Бред наяву…
Чувства расслабленны… Воля притуплена…
Боль в голове и в мозгу. (
с. 293)
Тексты, которые демонстрируют действительные сбои логики, производят двойственное впечатление: заигрывания с дискретностью текста, монтажное столкновение разнородных фрагментов воспринимаются сейчас именно как художественный приём, и дневниковые записи одного из пациентов выглядят как модерновое письмо, опережающее массовую русскую прозу 1913 года: «Прощай, мой ангел, мой идеал, моё сокровище, моё блаженство, царица души моей, повелительница сердца моего, радость моя, восхищение моё, губительница сердец, покоя моего, души моей! Прощай! O tempora, o mores! Дайте, пожалуйста, папиросочку» (
с. 321-322).
Впрочем, за пределами этой любопытной по материалу главы книга мало что нового даст современному читателю. Исторический обзор, с которого начинается текст, проигрывает по всем параметрам «Истории безумия в классическую эпоху». Вавулинский анализ глубоко наивен, да и от заявленной в названии всего сборника темы книга далека.
Все три текста, составившие издание, слишком размыты для наших грубых времён. По его прочтении остаётся стойкое ощущение незавершённости: Закржевский несмел в собственных мыслях, Радин не готов к решительным обобщениям, а Вавулин расплывается и путается в слишком длинной книге. Увы, брошюры написаны буквально за считанные месяцы до популярности кубофутуризма и психоанализа, так что самые интересные на сегодняшний день проявления психологии и авангарда слабо освещены в этой книге о психологии и авангарде. Исследователи футуризма будут рады переизданию труднодоступных текстов, но для рядового читателя и даже филолога сборник вряд ли будет иметь ценность.
скачать dle 12.1
