(О книге: Владимир Иванов. Ничья. – М.: Воймега, 2017)
В 2009 году у Владимира Иванова вышла первая поэтическая книга «Мальчик для бытия». Тогда он заявил о себе преимущественно как об авторе иронических стихов, отталкивающихся где-то от Иртеньева, а где-то даже и от Пригова. Небольшие тексты во многом тяготели к поэтике Ахметьева и Лукомникова. Но при этом автор мог с лёгкостью снять с себя ироническую маску и начать говорить серьёзно, как, например, в стихотворении «Полежи со мной, тут сухо…», где воспевается уютный солипсизм в неопределённом беззаботном пространстве.
Полежи со мной, тут сухо –
нам собака место грела.
Я согнал её, собаку,
с псиной пахнущей травы.
Ляг на тёплую осоку,
ляг на тёмную крапиву,
полежи со мной, как раньше.
Здесь не ходят грибники.
Здесь не чиркают огнивом,
к папироске не подносят,
здесь пластмассовых стаканов
из корзин не выдают.
И по-малому не ходят,
встав спиною к разговору,
не кивают головою,
если кто-то складно врёт.
Никакое Чикатило
застеклённым своим взглядом
этот вид не оскверняло,
с чемоданчиком бредя,
никакой Ильич с ружьишком
не любил здесь пошататься,
не жалел лису и в волка
с вертолётов не стрелял…
Во втором сборнике стихов Иванова «Ничья», вышедшем в этом году, через восемь лет после дебютной книги, этот же текст воспринимается совершенно иначе, поддаваясь общей тональности второй книги. Иронический авторский голос в ней никуда не уходит, но становится более мрачным, иногда даже переходя в саркастический, доля «серьёзных» стихотворений значительно возрастает. Это можно связать с реакцией поэта на сгущающийся в течение последнего десятилетия воздух в российском обществе. Достаточно ясно видится, как поэтическая речь политизируется по сравнению с первым сборником. Интроспекция в заданных окружающих условиях невозможна и откладывается до лучших времён, тогда как основное внимание уделяется внешнему миру.
Русская элегияМне вчера в новостях показали
То, с чем в жмурки играла душа.
Помню, с кем-то дрались на вокзале –
Морда в кровь, вся любовь, а детали…
Нету в памяти их ни шиша.
Или в отпуске случай недавний –
Там разбился при нас скалолаз.
Я не видел – мешала спина мне,
Чья, не помню. К тому же в глаза мне,
Солнце было в глаза мне как раз.
Пью за вас, слепота с амнезией,
За тебя, хмурый брат Ленинград,
Где на саночках мёртвых возили,
Но табличку «Герой» водрузили,
Затерев депрессивное «Ад».
Перекрой же, Господь, им каналы,
Про кубанских крути казаков,
Где Ладынина роли играла.
У тебя их, я знаю, немало.
Где поёт про танкистов Крючков.
«Слепота с амнезией», законсервированность и зацикленность людей на себе беспокоят лирического героя Иванова в первую очередь. В стихотворении «Полбеды, если взял уголёк или мел…» возникает образ человека, очерчивающего себя меловым кругом, то есть отделяющим своё традиционное сознание, наполненное суевериями и колдовством, от всего тёмного и непонятного, от условного «тьмы властелина». Это тоже своего рода амнезия, отказ не только от прошлого, но и от будущего, обречённость на движение по кругу, заморозка исторического развития («То беда, что из круга не тронется лёд»).
Полбеды, если взял уголёк или мел
И от скверны себя оградил, как умел,
И, в кружке этом стоя, молитвой
Машешь, словно опасною бритвой.
<...>
То беда, что растёт, как опара, оброк,
Что до блеска натёрт у солдата курок,
Что в церквушке заброшенной летней
Ведьм видали… и это не сплетни.
Что давно не хватает ни мела, ни рук.
До петли… нет, до нимба сжимается круг.
Трансформация же стихотворения «Полежи со мной, тут сухо…» наиболее ярко подчёркивает различие между первой и второй книгой стихов Иванова. Один и тот же текст звучит совершенно по-разному в противоположных контекстах, во втором случае – более мрачном и едва ли не апокалиптическом. Впрочем, критик Никон Ковалёв такие метаморфозы не усматривает, утверждая, что и в первой книге текст был «пожалуй, одним из самых беспросветных» («Арион», №2, 2017).
Вернёмся к двум последним строфам стихотворения, оставшимся непроцитированными:
Я секрет тебе открою –
никакого нет Китая.
Эти гады точно знают –
нам туда не долететь,
не проверить... а коль скоро
это так, то можно врать нам
про Китай, что будто есть он,
и китайцами пугать.
Там такой же подзаборный
и с такою же принцессой,
и такая же дворняга
грела место им всю ночь.
И для них там сочиняют,
будто где-то есть Россия,
но они-то тоже знают –
никакой России нет.
В новом контексте солипсизм выглядит уже не таким безвредным, а указывает на социальный и культурный аутизм. Базовым чувством, на котором строится общественная жизнь, становится страх – страх перед другим, чужим. Вновь возникает образ человека с мелом в руке, защищающего себя таким образом от угрозы. Причем эта же агрессивная модель мышления, навязываемая «гадами», то есть не свойственная изначально большинству, проецируется на другие общества, в абсолют возводится принцип «человек человеку волк». Это нездоровое положение подкрепляется амнезией и самоуспокоением, вызванным квазирелигиозностью.
Даже такое лёгкое, на первый взгляд, стихотворение, как «В ожидании блюда»:
Оторвись-ка на миг от бифштекса, хомяк,
И ответь – почему нам всё время хамят?
Почему растворился гарсон без следа?
Ладно, лопай, приятель, и слушай сюда…
…завершается осмеянием ложной религиозной духовности:
Дело том, что в свихнувшейся этой стране
Мы с товарищем Богом давно наравне.
И других равнобогих равнее вдвойне
Он – небрежно швыряющий окуня мне.
Стихи, резонирующие с современностью, смещают в свою сторону центр тяжести всего сборника. При этом встречаются и другие тексты, содержащие лирические, приглушённые, более тонкие высказывания, как, например, стихотворение «Соседка» – наверное, одно из наиболее сильных в книге:
СоседкаКак лампочка, вобрав извне всю тьму,
Пускай не всю, лишь ёмкости согласно,
Слепая улыбается тому,
Что тьма прекрасна.
Мы с ней знакомы, это значит, мы –
Часть тьмы, да-да, но не спеши пугаться,
В той тьме мы ослепительней зимы,
Светлей акаций.
Её глазами на себя смотри,
Любуйся, так сказать, но с нею, кроме
Погоды, ни о чём не говори —
Скрывай, что тёмен.
Загадкой для меня осталось название текста «Ничья» (как и то, почему оно стало названием всей книги). Что обозначает слово «ничья»? Если это существительное, то между кем и кем ничья: между героем и той, «другой», или между героем и прохожими, маскирующимися почитателями? Если это местоимение, то к кому оно относится: опять-таки к «другой» или к мосту (ничья земля)?
НичьяКогда плыву я Привокзальной
И что-то тёмное на мне –
Успех имею колоссальный,
А если светлое – вдвойне.
Но как, собаки, наловчились
Скрывать восторг и прятать взгляд.
Где лицемерию учились?
Где криводушия физмат?
Ведь ясно ж, хроники скандальной
Стяжал все первые места
Мой променад вдоль Привокзальной,
Ну, то бишь слева от моста.
Вот за мостом, я полагаю,
Триумф не очевиден мой —
У них другой… верней, другая
Зовёт кота, идёт домой.
По-видимому, все-таки имеется в виду ничья между героем и «другой», имеющей успех по ту сторону моста. Но дальнейших возможных интерпретаций от этого меньше не становится. Если рассматривать стихотворение в свете всего сборника, то кажется, что речь идёт о человеке с наивным восприятием мира, который на пустом месте придумывает себе забаву и превращает обыкновенный моцион в состязание, при этом вновь деля окружающее его пространство на две части: своё и чужое.
Метафорически так может описываться жизнь и её предел, тогда за «другой» скрывается Смерть, а за мостиком – переход из одного мира в другой. Название «Ничья» в таком случае истолковывается как жизнеутверждающее: человеку нет доступа на ту сторону, но здесь и сейчас он властвует безраздельно, так и более пессимистически: мы осуждены топтаться в своём загоне, не имея права, сил или чего-либо ещё пройти через мост и обрести успех там.
Таких тёмных мест в книге достаточно, одним из них можно назвать стихотворение «Аналогия», вокруг которого развернулась живая дискуссия. Андрей Пермяков написал интересный разбор текста, привлекая философский аппарат («Новый мир», № 7, 2017). Однако, как кажется, элемент вчитывания дополнительных смыслов в этом случае был довольно высок. Пермяков породил самодовлеющий анализ, оторвавшийся от своего объекта, хватающийся в нём только за определенные зацепки, которые позволяют игнорировать текст в целом. Это в чём-то напоминает разбор «Дыр бул щыл», когда сам процесс комментирования становится интеллектуальным аттракционом для комментатора, забывающего в определённый момент об исходном тексте.
В целом же сборник, несмотря на довольно небольшой объём, позволяет отследить неожиданную порой эволюцию поэтики и художественных интересов автора. Движение от первого сборника «Мальчик для бытия» до «Русской элегии» видится извилистым и затейливым. Складывается ощущение, что поэт сейчас находится (или находился, а теперь уже нет) в переходном состоянии, на распутье, пробуя новые для себя поэтические практики и темы. И весьма любопытно, куда эта дорога его выведет.
скачать dle 12.1
