(О книге: Игорь Куницын. Портсигар. – М.: Воймега, 2016) Игорь Куницын начинал писать стихи вполне традиционно – медитативно и сопредельно поэтическому направлению, которое, на мой взгляд, весьма приблизительно, осталось в истории литературы с ярлыком «тихой лирики». Это определение работало в 70-е годы прошлого века в противовес «громкой» витальной поэзии Большой спортивной арены и Политехнического. На самом деле поэты различаются не тембром голоса и не количеством децибел, но степенью сложности поэтических ходов, уровнем декларативности – то есть прямоты высказывания – и узнаваемостью – то есть присутствием индивидуальной авторской манеры. Кумиры Лужников и Политеха, прекрасно осознававшие пределы восприятия стихов на слух, манерой более всего и занимались и на протяжении всей своей долгой карьеры оставались узнаваемыми и практически несменяемыми лидерами. Все, кто добился хотя бы относительной известности после них, шли по их следам и не меняли правил игры, то бишь раз навсегда выработанной манеры.
Но тяготение к узнаваемости ограничивает поэта в свободном расходовании средств так же, как тяготение к богатству: любой вид бизнеса требует постоянных вложений, и мотовство является прямой дорогой к разорению. Искусство, напротив, держится на безудержных затратах, начиная с нервных клеток.
Книга Игоря Куницына «Портсигар» странным образом родилась благодаря коренным изменениям, произошедшим в поэзии как виде деятельности и всем сопутствующим таким изменениям обстоятельствам – прежде всего иссякновению причин внешнего успеха и известности за пределами своего круга. Признание и его лицензирование не зависит от количества читателей и слушателей поэзии. В России всё происходит сверху, и слава формируется в верхних, элитарных слоях литературной атмосферы. Можно собирать большие залы и продавать сотни тысяч бумажных экземпляров, как это было с Асадовым или Дементьевым, можно получить прижизненный памятник и музей своего имени, но остаться чуждым элите и её установкам. Игорь Куницын успел пройти только стадию молодого «желания славы». Остальные вещественные признаки признания миновали его так же, как большинство его ровесников:
Я мечтал добиться славы,
но остался в стороне.Разумеется, никакие внешние достижения не могут удовлетворить «взыскательного художника», поскольку дарование – величина неуправляемая и нестабильная. Поэт счастлив только когда ему «пишется», живописец – когда «рисуется», и т.д. Парадокс заключается в том, что в нашем случае рождение «совершенно другого поэта» (В. Соколов) случилось в, казалось бы, крайне неблагоприятной социокультурной ситуации. Свобода эксперимента и внутреннее преображение, неразрывно связанные в процессе творческого развития, как ни странно, были простимулированы безвестностью и мукой этой безвестности. Медитативный поэт, не порывая с традицией в плоскости формы, превратился в поэта суггестивного в объёме содержания, сколь ни условны в 21 веке эти позиции. Пожалуй, я мало могу назвать тех, кто полностью перерос собственную манеру, перелопатил устоявшуюся поэтику и рискнул сменить «сетевые настройки». Автора книги «Портсигар» – могу и называю.
«Совершенно другой» Куницын начал новый маршрут движения от так называемых «иронистов», но не клуба «Поэзия», хотя нотки Иртеньева или Друка безусловно присутствуют в стихах «Портсигара», а от Саши Чёрного и «самсебяиздата» Николая Глазкова, которому, кстати, принадлежит и афоризм «широко известный в узких кругах».
Как справедливо заметил Б. Сарнов в рецензии на книгу И. Винокуровой о Глазкове: «…все они, друзья Глазкова, были уверены, что ушли от него далеко вперёд. И вот оказалось, что на самом деле не они его, а он, «к детской принадлежащий расе», маргинальный, полубезумный «Коля» обогнал их на целую эпоху». Маргинальность выходила далеко за рамки стандартного творческого поведения, где Хлебников и Глазков являлись белыми воронами. Советские поэты стремились к респектабельности и достигали её разными путями, несмотря на аккуратные бесчинства в «дубовом» зале ЦДЛ. Но с определённых пор маргинализация стала неотъемлемой частью культурного кода, а касаемо поэзии – растворилась в лимфе и рифме. У Игоря Куницына неполнота вхождения в социум носит, скорее, кафкианский характер: Куницын работает дантистом, Кафка служил страховщиком, правда, рано вышел на пенсию по болезни, чего Куницыну пока не удалось. Но, не порывая до конца социальных связей, и дантист, и страховщик хватаются за пустоту асоциальности и пограничности как за последнюю соломинку созидательного воплощения:
либо слава и успех,
либо так же, как у всех.Отличие Куницына от «иронистов» середины 80-х заключено в присутствии огромной боли одиночества, связывающей его с Г. Ивановым, Н. Рубцовым и Б. Рыжим. Без душевного надрыва, без страдания русский поэт не встраивается в шеренгу, где стоят не в затылок по росту, а на одной линии, бок о бок.
Может, так оно и надо –
растворяться одному
с пачкой «Явы», с банкой яда
в поэтическом дыму.Мощная рефлексия уводит иронию из области комического в область экзистенциально-трагического – и значительно выше, с кровью срывая «ролевую маску», от которой «смехачи» конца столетия даже не пытались избавиться. Слияние автора и «лирического героя» здесь неотвратимо. Безрубежные электрички, сплошные прогоны мимо нужной остановки, принципиальное и несколько навязчиво декларируемое пьянство как главное русское средство от безумия, конечно же, идут у Куницына от последнего советского маргинала – Венедикта Ерофеева («Герой был пьян всё это время»).
На правах человека, знающего Игоря с его первых поэтических шагов, и автора исследования об аквапоэтике, позволю себе несколько замечаний. Связаны они с проблемой преемственности нового Куницына по отношению к прежнему. Никакая «новизна» не лишена корневой системы. Она крепко увязана с прошлым художника, со всем его жизненным поставом. Но как быть, если эта связь осуществляется через воду? У воды нет корней. Куницын вырос в Архангельске, в присутствии Северной Двины и дыхания Беломорья. И, как ни обыгрывает он Мандельштама («Я вернусь в этот город лишь только затем, / чтоб к нему навсегда потерять интерес»), постоянно возвращается в стихах к теме Родины. Только отправной точкой избрана не мигающая дискотека юности и не гераклитовское непостоянство водной стихии, но щедрый дар, на который способна только вода, – рыба и рыбалка – одновременно национальный архетип, досуг, спорт, способ прокормления и привязка к местности. Если корнем здесь служит рыболовный крючок, то он символизирует не столько неизбежное насилие человека по отношению к природе, сколько последнюю человека и природы связь, повторяющийся троп:
крючок обнажился под тяжестью влаги –
глубокая рыба взяла под коряги!Не «густые брызги карасей», а «рыбак без рыбы, пёс без поводка» отличают сегодня поэта, «где жизнь не экшен с триллером, а квест», от его беззаботного вчера, где он шёл по наезженной колее, а не проносился в безумной электричке мимо своей станции. «Поэтическое творчество есть уяснение поэтом, для него самого, его, сначала ещё смутных, неосознанных ощущений», – утверждал В. Брюсов. Когда-то сказанная впервые, эта фраза теперь может показаться слишком очевидной и даже дидактической. Но если смотреть на поэта в развитии, в плавании по воде времени, следует признать, что улов на диво богат. Главное – не выпустить трепещущее чудо. Кажется, Игорь Куницын этому научился:
и рыбу, что теперь моя,
из мокрых рук не выпускаю.скачать dle 12.1
